5. Мацуньская операция

5. Мацуньская операция

В том году осенью в партизанском районе вспыхнула «жаркая» эпидемия. Симптомы — лихорадка, высокая температура, появление на коже красных пятен. Заразная болезнь с поразительной быстротой охватила все ущелье Сяованцина. И меня надолго приковала она к постели в Шилипине. Позже выяснилось, что это был брюшной тиф.

Новое поколение наших дней не имеет даже представления об этой коварной болезни. Оно живет, что называется, в стерильных условиях на земле, где давно исчезли многие инфекционные заболевания.

Однако 60 лет тому назад, когда мы в горах вели вооруженную борьбу, население опорной партизанской базы ужасно страдало от инфекционных заболеваний. В не так уж большом ущелье в тесноте и скученности обитало много тысяч местных жителей. Поэтому гуляли там всякие известные и неизвестные заболевания. А тут еще карательные отряды противника чуть ли не ежедневно совершали налеты на населенные пункты, поднимали пальбу, учиняли резню, преследуя жителей, укрывшихся в горах. При всем желании люди не могли улучшить санитарные условия, которые были очень скверными, и не могли принять меры для предотвращения болезней. Когда где-либо вспыхивала инфекционная болезнь, санитары натягивали перед плетеной калиткой соломенные веревки, а то и просто на стене дома делали крупную надпись: «Вход воспрещен, инфекционная болезнь!» Вот так и была наша борьба.

Враги подняли на ноги многие тысячи штыков, намереваясь стеретьс лица земли нашу опорную базу. Чуть ли не каждый день нам приходилось вести смертельные бои. К тому же нас косила инфекционная болезнь. Значит, наступили для нас суровейшие испытания. Да и моя болезнь многое значила для наших товарищей из числа руководства, которые, мертвенно бледные, стали беспокоиться о судьбе партизанского района.

Чтобы охранять меня и ухаживать за больным, они прикрепили ко мне комвзвода Ким Тхэк Гына и его супругу, а также около взвода бойцов. Все они никуда не отлучались, охраняя Шилипин. Даже когда другие отряды уходили в бой, «мой взвод» оставался на месте. Ким Тхэк Гын и его жена раньше жили в Северной Маньчжурии, в Ехэ. Потом они, движимые желанием включиться в революционную борьбу в Восточной Маньчжурии, через Мулин прибыли в Ванцин. Кроме них, в Шилипин была послана Чвэ Гым Сук — член Ванцинского укома партии по женским вопросам. Партийная организация возложила на нее ответственность за уход за больным командиром.

Вначале меня поместили в верхней комнате дома местной хозяйки по имени Чхун Чжа. Ее муж Ким Гвон Ир вначале работал секретарем участкового комитета, а затем стал секретарем укома партии.

При очередном налете врага на партизанский район Ким Тхэк Гын утащил меня в горное ущелье, где мы и скрывались. Когда усиливалась карательная операция противника, они переносили меня вверх по речке в еще более укромное, скрытое густыми зарослями местечко ущелья Шилипина. И вот там, куда не ступала вражеская нога, под нависшими скалами оборудовали небольшой шалаш — временное убежище. Оттуда можно было подниматься вверх только с помощью веревки. Там с помощью трех «лекарей» я и ожидал своего выздоровления.

Что ж, они были спасителями моей жизни в полном смысле этого слова, помогли мне выкарабкаться из цепких объятий смерти. До сих пор не могу никого из них забыть. Если бы не было их сердечного ко мне отношения, я не вышел бы живым из богом забытого ущелья Шилипина.

Болезнь моя протекала настолько остро, приступы были так сильны, что я не раз терял сознание. Каждый раз, когда я впадал в забытье, они со слезами на глазах твердили: «Очнитесь, ради бога! Что же нам делать, если вам так плохо?»

Когда Ким Тхэк Гын уходил за продовольствием — его заменяла Чвэ Гым Сук. Она, поддерживая меня под руку, уводила из шалаша, подыскивая еще более глухое безопасное место. Не будет преувеличением, если скажу, что своим спасением я обязан этой заботливой женщине.

Еще и раньше, когда я только прибыл в Ванцин, она во многом помогала мне. Когда я вернулся в Мацунь из походов в Южную и Северную Маньчжурию, она работала членом 2-го участкового комитета по женским вопросам в Даванцине. В то время делами Общества женщин уезда ведала Ли Син Гын. Чвэ Гым Сук приходила к ней по делам. Я часто видел ее в доме старика Ли Чхи Бэка. Обе эти женщины дружили, как родные сестры.

Ли Син Гын не скупилась на похвалы — мол, подруга Чвэ удивительно быстро пишет. Вначале я пропускал это мимо ушей. Думал: «Женщина есть женщина. Разве она может быстро писать?» Но когда заглянул однажды в протокол собрания, составленный ею, то просто ахнул: все было записано, слово в слово, не было ни сокращений, ни пропусков. Говорят, что скорописью владеют стенографисты наших дней, но я еще не видел человека, который в умении так быстро и четко вести записи мог равняться с Чвэ Гым Сук. За одну ночь она исправно протоколировала собрание, где мы обсуждали различные вопросы. Поэтому всегда, когда проводились важные собрания, мы поручали ей вести записи.

У нее было как бы мужское, открытое сердце и добрый характер. Вместе с тем ее отличали твердое убеждение и революционная принципиальность. Эта женщина готова была выполнить любое, самое трудное задание. Даже, как у нас образно говорят, могла бы плыть в лодке на песке. Я не раз направлял ее с заданиями в районы, контролируемые врагом. И там она безупречно выполняла все поручения.

Чвэ Гым Сук проявляла ко мне искренние чувства, зная, что я лишился родителей. Она любила меня как родного младшего брата, а я называл ее старшей сестрой.

Возвращался с поля боя — она первой приходила ко мне и потихоньку вкладывала в руку какую-либо очень нужную мне вещь, которую заранее готовила для меня. Порой она подгоняла мне одежду, даже вязала шерстяное белье.

Если она долго не появлялась в Лишугоу, я сам отправлялся к ней. Мы очень близко дружили, словно родные сестра и брат. А во время встреч часто шутили и смеялись. Как почти все уроженцы провинции Хамген, она тоже называла старика и старуху «абэ» и «амэ». Так и звала: «абэ из онсонского дома», «амэ из мусанского дома», «ачжэ из хвэренского дома» и так далее. Лексикон звучал своеобразно, а сама интонация была интересной. И когда, копируя ее манеры, произношение, я слишком уж откровенно подшучивал над ней, она ничуть не обижалась, а только ласково улыбалась. Да, она была очень велико душной. Не отзывалась только на одну шутку-это когда кто-либо называл ее «красавицей».

Как только я произносил слово «красавица», Чвэ буквально вспыхивала — считала, что ее дразнит, и барабанила кулаком меня по спине. Это вызывало у меня интерес, и я несколько раз повторилсвоюшутку, явно видя ее растерянность. Прямо скажу, она не являлась чарующей красавицей, но все-таки выглядела очень милой женщиной.

В моих глазах женщины партизанского района, такие, как Чвэ Гым Сук, представлялись гораздо красивее и благороднее, чем городские манерные барышни и строгие дамы. Мне думалось, что на всем белом свете нет женщин более красивых, чем женщины партизанского участка.

Да, им, пожалуй, никогда в жизни не довелось пудриться, они жили в нелегких уело виях, прокопченные дымом и гарью. Но ни одна из них никогда не ворчала, не сетовала на свою судьбу. Все жили революцией. И в этом я видел их высшую красоту. Именно это я, может быть, имел в виду, называя Чвэ Гым Сук красавицей. В то время я ничего не жалел, лишь бы женщины опорной партизанской базы чувствовали себя счастливыми,

Нередко среди захваченных нами трофеев попадались предметы косметики, такие, например, как крем и пудра. На первых порах наши бойцы при виде всего этого морщились и бросали тюбики и пудреницы в ручей или же беспощадно растаптывали ногами. Подобные, мол, вещицы предназначены для украшения физиономий японок. Одно время меня тоже не интересовало, что небрежно обращались наши бойцы с этими душистыми трофеями высокого качества. К чему нам эти бесполезные товары? — думал я. В то время женщины нашей опорной партизанской базы не пудрились и кремов не использовали. Они считали, что уже один запах пудры и духов — это непростительный грех. Таким было их общее отношение к косметике. Бывало, конечно, когда в праздники отдельные женщины подкрашивались, но там, гдесобиралосьмного людей, они держались в тени, опасаясь всеобщего осуждения.

Скажу честно, мне было досадно и обидно за это. Душой болел за то, что они отказывают себе даже в таких мелочах, как возможность хотя бы чуть-чуть припудриться или использовать хорошие духи. Ведь они месяцами дышали пороховым дымом, а их лица измазаны были копотью и золой, жили в нелегких условиях. И я сказал бойцам:

— С этих пор никто не должен выбрасывать косметику. Ведь рядом с нами воюют и трудятся женщины. Жительницы партизанского района тоже ведь женщины! Где на свете найдете вы лучших женщин, чем наши партизанки и члены Общества женщин?

— Правильно сказано, — в один голос ответили они. — В мире нет таких замечательных женщин, как в нашем партизанском крае. Они уже полтора года делят с нами все беды игорести. На столе у них кора деревьев да корни трав. Во время вражеских погромов лишились своих любимых мужей, детей и милых. И в зимний мороз ходят в одной легкой одежде, дрожат от холода, но не хотят уходить в район, контролируемый врагом. Нам, мужчинам Кореи, позорно и обидно, что мы не можем одеть их в шелка, показать людям их красоту, их румяные щеки. Пусть лучше мы в чем-то себе откажем, но отдадим им все лучшее, что нам удается добывать. Встретится косметика — отправим ее нашим женщинам.

Однажды, захватив в качестве трофеев очередную партию косметики для членов Общества женщин, мы пошли к Чвэ Гым Сук. Увидев узелок с косметикой, она от радости просто не находила себе места. С того дня в Сяованцинском партизанском районе запахло пудрой и душистыми кремами.

Помнится, в праздник пошел в клуб, где дети давали концерт художественной самодеятельности. И там пахло пудрой и кремом.

Прошло несколько дней, но, странное дело, почему-то Чвэ Гым Сук не пользовалась косметикой. Мне это было непонятно, и я спросил, почему же она так поступает? Вместо ответа женщина только заулыбалась. Что-то тут не так. Надо бы узнать у Ли Син Гын, в чем дело. Оказалось, что оставленную для нее косметику Чвэ Гым Сук дала своей подруге — члену Общества женщин в Шилипине.

После этого мы, разгромив тыловую часть врага, снова захватили большое количество трофейной косметики.

Передавая Чвэ часть трофеев, я наказывал:

— Ты, Гым Сук, на этот раз не раздаривай свою пудру. Попробуй сама использовать косметику. Хочу видеть твое лицо румяным, дорогая сестра.

— Ладно, попробую. Не забуду твою заботу, командир. Ведь, я понимаю, ты достал все это с риском для своей жизни. Через несколько дней я шел в Шилипин, чтобы познакомиться с работой в роте Чвэ Чхун Гука, И вдруг по дороге заметил, что Гым Сук, такая опрятная, сидит на безлюдном берегу реки Даванцинхэ. Повернувшись спиной к дороге, она неотрывно всматривалась в гладь речной воды. Я велел своему ординарцу Ли Сон Риму узнать в чем дело, почему председатель Общества женщин Даванцина одиноко сидит у речки.

Издали я наблюдал, как ординарец подошел к женщине, как он ей представился. И юный партизан почему-то покатился со смеху, хватаясь за живот. Любопытство охватило меня, и я быстренько направился к реке. Как только приблизился, боец перестал смеяться и указал на лицо женщины рукой.

— Посмотрите, товарищ командир.

Я еле удержался, чтобы тоже не рассмеяться. Обычно цветущее от природы лицо Гым Сук было на этот раз неузнаваемым. На щеках виднелся толстый слой румян и крема, что делало его почти уродливым. Однако сама женщина, ничего не понимая, недоуменно смотрела на нас.

— Да у вас, тетенька, на лице — просто карта мира! — брякнул по своей наивности Ли Сон Рим.

— Господи, что же я наделала! — воскликнула Гым Сук. Она быстро опустилась на колени и начала плескать водой в лицо. Конечно, чрезмерная косметика не грех, не позор, но тем не менее женщина сгорала от стыда. Перед ней, на камне, на котором стирают белье, лежали крем и румяна, переданные ей мною несколько дней назад.

Мне казалось, она просто не имела представления, как надо краситься и пудриться. Но это не может быть поводом усмешки. Она впервые в жизни получила косметику. У нее не было даже зеркальца, поэтому решила воспользоваться отражением в прозрачной речной глади, чтобы не переборщить с кремом да румянами. Не было ничего удивительного, тем более смешного в том, что у нее на лице появилась «карта мира».

Я заметил, что Ли Сон Рим намеревается опять подойти ближе к женщине и готов произнести какую-нибудь прибаутку. Поэтому постарался незаметно остановить ординарца. Если бы парень обронил еще несколько язвительных слов, то Гым Сук наверняка бы со слезами убежала домой.

Та женщина, которая ежедневно по утрам перед трюмо или трельяжем использует косметику высокого сорта, несомненно, при чтении этих строк почувствует сострадание к Чвэ Гым Сук. Сейчас нашим девушкам готовят, как мне известно, в качестве «приданого» трельяж, и это уже вошло в своего рода моду. Да, таково материальное свидетельство того, насколько возросли требования и возможности наших женщин сделать свою жизнь более культурной и зажиточной.

Однако в те времена, когда мы, прижимаясь к мерзлой земле, ежедневно питаясь одной лишь похлебкой из трав, вели тяжелые бои за оборону опорной базы, среди женщин Сяованцина были единицы таких, кто имел у себя карманное зеркальце, не говоря уже о трельяже. И они, чтобы припудриться или подкраситься, вынуждены были бежать на берег реки, как это сделала Чвэ Гым Сук.

В тот день я не упрекал Ли Сон Рима — моего ординарца, который так зло пошутил над женщиной, увидев ее оплошность. Наоборот, я упрекал в душе себя за то, что не догадался достать зеркальца для женщин партиазанского района.

Наши старания хотя бы что-то сделать для них вообще не идут ни в какое сравнение с тем, как они заботились о нас. Наша любовь к народу, конечно, не могла быть выше по своей теплоте, чем та безграничная забота и внимание, которыми он окружал нас.

Лучшим выразителем такой заботы была и Чвэ Гым Сук. Она всегда так внимательно ухаживала за мной во время болезни. И эта ее забота во много раз была сильнее, чем мое доверие к ней. Когда моя болезнь начала потихоньку отступать, она первой сходила в Тумынь — за 40 километров, где можно было достать всевозможной продукции, привозимой из Кореи.

Возвратилась она в Шилипин с узелком корейских груш и яблок. При виде этих фруктов у меня невольно выступили на глазах слезы. Начались вроде бы галлюцинации — вот она, моя мамочка, ушедшая от нас, воскресла и в образе Чвэ Гым Сук окружает меня материнской заботой и теплотой! Да, действительно, такое внимание и сердечность могло исходить только от родной матери, родной сестры.

— Сестра дорогая! Чем я смогу ответить на твою заботу, Гым Сук? И когда? — говорил я, испытывая чувство благодарности и полной грудью вдыхая аромат фруктов с Родины, которые она вложила в мои руки.

— Чем ответить, говоришь? Пусть это будет потом, когда Родина станет независимой. Моя просьба — помоги мне полюбоваться Пхеньяном. Говорят, Пхеньян — чудный край, лучший на свете! — звучали ее слова, произносимые не то в шутку, не то всерьез.

— За это не беспокойся, все в свое время сбудется, в том числе эта просьба. Главное, сестра, чтобы мы не погибли в боях, чтобы довоевали до конца, хотя бы для того, чтобы после освобождения Родины вступить на пхеньянскую землю.

— Я не умру, — отвечала она. — Но меня беспокоит твое здоровье. Ведь ты совсем не бережешь себя…

Чтобы у меня появился аппетит, Чвэ Гым Сук достала молотый кунжут, добавляла приправу и в закуски, и в жидкую кашицу.

— Твоя тяжелая болезнь возникла от недостаточного питания, — сказала она, переживая, что не может приготовить вкусные и жирные блюда.

Ее усердие и искренность не знали предела, но, к сожалению, тогда во всем ощущалась нехватка.

Для меня Ким Тхэк Гын ловил в речке мелких рыбешек гольяна. Его то варили вместе с густой соей, то жарили на огне. Каждый день он ловил по 70–80 рыбешек. Это был азартный, необычайно умный рыбак.

Чвэ Гым Сук очень сожалела, что на стол мне подается только одна закуска с этой рыбешкой. И зот однажды она принесла из села корейскую лапшу куксу. Когда партизаны при встрече с ней спрашивали о моем здоровье, она говорила;

— Командиру нужно быстро поправляться, да вот беда — нечем кормить больного. Взводный Тхэк Гын ловит много гольяна, но мне неловко каждый день подавать ему одну рыбешку. Хотя он, командир, всегда говорит, что это очень вкусно.

Выслушав ее, опытные рыболовы из нашего отряда однажды неводом выловили целый мешок рыбы и привезли добычу в наше жилье. С тех пор Чвэ Гым Сук разнообразными способами готовила рыбные блюда и каждый день по давала их мне к столу.

Когда я пошел на поправку, Чвэ со своими прибаутками утверждала, что я в беспамятстве все время называл имя какойто неизвестной женщины. Она даже старалась изобразить мой голос. Такую несусветную чепуху они придумали вместе с женой Ким Тхэк Гына. Все это было, конечно, чистой выдумкой, бессмыслицей, но я впервые после болезни от души расхохотался вместе с ними и даже захлопал в ладоши. Да, это была, помнится, безобидная выдумка. Я хорошо понимал, что этим они хотели повеселить меня после продолжительной болезни.

Моя сиделка, обеспокоенная тем, что я, недолечившись, вернусь в Мацунь, незаметно «перенесла» на более поздний срок начало моего заболевания. Придя в себя, я каждый раз спрашивал, сколько дней пролежал без сознания. Отвечая, она постоянно сокращала число дней. Допустим, когда я два дня пролежал без сознания, Чвэ утверждала, что всего «два часа прошло, не больше», а когда я пять суток лежал в безпамятстве, по ее «календарю» выходило всего «часов пять». Так ловко она обманывала меня. Конечно, после полного выздоровления я тут же сосчитал «коечные» дни. По ее утверждению получалось всего не более десятка дней. И у меня немножко отлегло от сердца.

Но когда Чвэ Чх ун Гук навестил мой шалаш, тут же раскрылись все ее хитрости. Этот прямодушный политрук вовсе не умел лгать и признался, что я пролежал целый месяц. Услышав признание политрука, Чвэ Гым Сук упрекнула ни в чем не повинного человека: «Какой же ты обалдуй! — с досадой сказала она. — Совсем ничего не соображаешь!»

Я, собравшись с духом, поспешил в Мадунь.

В штабе меня ждала огромная гора папок с донесениями и информапиями. Материалы отражали многогранную динамику действий японских империалистов, пытавшихся обеспечить «безопасность» в Цзяньдао.

За месяц, пока я хворал, противник закончил подготовку к зимней карательной операции. Кабинет министров Японии направил в Цзяньдао высокопоставленных чиновников. Они вместе с верхним эшелоном руководства армии, жандармерии, полиции и дипломатии окончательно утвердили план карательной операции зимнего периода против опорных партизанских баз в Восточной Маньчжурии. В Токио этот вопрос был даже внесен на заседание Кабинета министров.

На собраниях, проведенных японскими захватчиками для обсуждения маньчжурского вопроса, прозвучал призыв: «Обеспечение безопасности в Маньчжурии надо начинать с Цзяньдао!» Они также констатировали, что обеспечение безопасности в Цзяньдао является, по их мнению, самым актуальным, срочным делом как для Маньчжоу-Го, так и для самой Японии. Это потому, что оно не только имеет огромное значение для завершения великого дела — строительства Маньчжоу-Го, но и тесно связано с обеспечением безопасности охраны границы японской империи. Оккупанты дошли даже до того, что прямо заявили: для будущего «Великого Маньчжоу-Го» достойно «восхищения» уже само то, что сам командующий Квантунской армии, считающий своим первым долгом нападение на Советский Союз, обязан взять на себя контроль над комендатурой в Маньчжурии, а начальнику жандармерии, контролирующему армию, поручено стоять на передовой линии безопасности в Цзяньдао.

Состряпав это самое «Маньчжоу-Го», японские империалисты приняли целый ряд кардинальных мер для своей безопасности в этом регионе. На смену Временному цзяньдаоскому экспедиционному отряду были переброшены новые карательные силы — дивизии Квантунской армии. Была установлена комплексная система полицейского аппарата — организована в каждом уезде вооруженная административная полиция, образована тайная и промышленная полиция, а также была значительно расширена сеть полицейских органов.

Как в центре, так и в провинциях и уездах, словом, во всей Маньчжурии, были организованы и тут же задействованы советы по безопасности — японско-маньчжоугоские объединенные консультативные органы. Перед нимнставиласьзадача: содействовать разработке мер для «ликвидации сопротивляющихся и обеспечения народного спокойствия».

Кроме того, появились разношерстные органы лазутчиков и осведомителей, которые тянули свои грязные щупальцы в коммунистический лагерь. Полиция Японии и Маньчжоу-Го еще крепче сковывала население по рукам и ногам, внедряя режим круговой поруки, который был применен еще в древнем Китае, а затем «оправдал себя» в поддержании Японией общественной безопасности на Тайване и в районе Гуандуна.

Большой приток вооруженных японских переселенцев — резервистов иумножение сил отряда охраны то же со действовали подавлению антиманьчжоугоских и антияпонских сил, глубоко укоренившихся в трех провинциях Северо-Восточного Китая. Японские империал исты предоставили местной тайной полиции, занимающейся «обработкой» местных бандитов, право на «немедленную физическую расправу» со своими противниками.

Все эти меры свидетельствовали о тех громадных усилиях, которые прилагали наши враги для сохранения и господства над своей колонией — Маньчжоу-Го. Действительно головоломкой стали для них вооруженные выступления корейских коммунистов в Цзяньдао. Кстати, в небольшом уголке Северо-Восточного Китая наносились чувствительные удары по японской империи — ив лицо, и в затылок. Имелось в виду также широкое национально-освободительное движение с его главной осью — вооруженной борьбой. Не случайно и то, что один из начальников японской жандармерии сказал, что пресечение деятельности корейских коммунистов на 90 процентов гарантирует безопасность в Цзяньдао. Это был отнюдь не беспочвенный прогноз дилетанта.

Как оказалось, сильно побаивалась так называемая Великая японская империя антияпонского партизанского отряда и ее стратегических опорных пунктов — партизанских баз. И оккупанты лезли из кожи вон, чтобы любой ценой стереть с лица земли районы действий антияпонских партизан в Восточной Маньчжурии.

Летом 1933 года верхушка японской военщины эвакуировала в Корею частьсил Временного цзяньдаоского экспедиционного отряда, довольно потрепанного ударами антияпонского партизанского отряда, а взамен перебросила в Восточную Маньчжурию множество отборных частей Квантунской армии, в том числе часть Хитоми.

Основные силы японских оккупационных войск в Корее были сосредоточены в северных пограничных районах нашей страны в готовности немедленно начать карательную операцию против партизанских районов. Огромные полчища, насчитывающие более десяти тысяч штыков, окружили партизанские районы в Цзяньдао и начали зимний карательный поход.

Острие своей атаки противник направил на Сяованцинский партизанский район, где разместился штаб корейской революции. Сюда было переброшено свыше пяти тысяч штыков из Квантунской армии, из марионеточной армии Маньчжоу-Го, а также из полиции и отрядов охраны. За исключением сражений мануфактурного периода, когда воюющие стороны построились в каре, история войн после появления стрелковых цепей не знала примера такой плотной концентрации войск, кроме, пожалуй, борьбы за Порт-Артур во время русско-японской войны.

Кроме того, авиационные эскадрильи ждали приказа к боевому вылету. А в районы партизанских действий уже проникли специальные группы сыщиков, находящихся в ведении спецслужб Цзяньдао.

Итак вся Восточная Маньчжурия превратилась в поле самой ожесточенной кровопролитной битвы между нами и японскими империалистами. Это были не столько бои за оборону нескольких партизанских участков, а скорее всего громадное противоборство двух сил. Однако в Сяованцине находились только две партизанские роты и к тому же совсем мало осталось и запасов продовольствия.

Вообще партизанские базы Восточной Маньчжурии оказались в такой критической ситуации, что трудно было надеяться на то, что удастся отстоять их существование. На партизанском участке трудно было найти оптимиста, который бы поверил в то, что две роты партизан разгромят сильного врага, вооруженного артиллерией и авиацией. Перед нами было два выбора: или же все, как один, погибнем в сражениях с врагом, или, сдав партизанский участок, встанем на колени перед противником. И мы решили: пусть умрем на поле брани, но не поднимем белого флага.

Если рассматривать обстановку с точки зрения партизанской тактики, то лучшей альтернативой была бы попытка избежать прямого противоборства. Однако стоило бы нам на это пойти, враг одним махом мог бы проглотить все партизанские районы бассейна реки Туман. Если мы не сумеем отстоять их — погибнут в зимнюю стужу от холода и голода, от неприятельских пуль те революционные массы, которые благодаря заботе народно-революционного правительства пользовались подлинной свободой и равноправием. Потеряем партизанский участок — народ навсегда отвернется от нас.

Да, Ванцин осенью чудесно наряжается. Но эта осень была обречена на страшную судьбу под шквальным натиском карательных сил врага, участвующих в операции зимнего периода.

Весь партизанский район, затаив дыхание, взирал на нас. В зависимости от появившегося выражения на лицах бойцов светлели или же мрачнели и лица жителей партизанского края.

Я стал искать самый верный выход. Но в голову никак не приходили дельные мысли. Вокруг меня, к сожалению, не было ни одного такого человека, с которым я мог бы обсудить предстоящие тактические проблемы. Не было рядом со мной и Пак Хуна — выпускника офицерской школы Вампу. «Сяогэцзы» Ким Мен Гюн, — так звали его за маленький рост, несший несколько лет военную службу в Советском Союзе, а также выпускник военного училища Армии независимости Ли Ун Гор были подвержены преследованию, обвинены в причастности к «Минсэндану», исчезли бесследно. И Рян Сон Рён стал жертвой вихрей борьбы против «Минсэндана».

Я даже подумал однажды: «До чего было бы хорошо, если бы рядом со мной был такой прославленный полководец, как Хон Бом До!»

Хон Бом До — был один из руководителей армии ополченцев, который оставил глубокие следы на земле Ванцина. Блестящие ратные подвиги, совершенные отрядами Армии независимости в Циншаньли и Фэнвудуне, можно сказать, являлись творчеством его тактического мышления. Были, конечно, и те, кто не очень высоко его ценил. Они говорили, что Хон Бом До, этот военачальник, воюет, мол, не головой, а умением приспосабливаться. Но это был чистейший вздор, лишенный всякой логики. То самое умение «приспосабливаться» к сложившейся обстановке, по сути своей, и есть плод тактического мышления.

О том, что Хон Бом До наделен был необыкновенным стратегическим чутьем, часто говорил при жизни и мой отец. Не будь этот военачальник стратегом, не смог бы на перевале Гаолилин разбить наголову японскую армию, применив искусный и безупречный маневр — тактику засады. Тот, кто не замечал в этом «дровосеке» проблески разума, не смеет уверять, что знает Хон Бом До.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как на земле Ванцина простыл даже след главнокомандующего Армии независимости Кореи, когда-то зажавшего в своих пяти пальцах весь район Хаэрбалина. Теперь слава его обросла мхом времен, а из памяти людей, казалось бы, постепенно стирается даже его облик. Трудная пора вызвала во мне тоску по предшественникам.

Так я бился день за днем в штабном доме из бревен, пытаясь решить тактические вопросы. Однажды в полночь ко мне пришел старый Ли Чхи Бэк с кувшином меда.

— Я ничем не помог тебе, когда ты болел тифом. Возьми это для укрепления своего здоровья, — сказал старик, ставя передо мной кувшин.

— Натуральный мед-ценнее золота. Спасибо вам! Как вы его достали?

— Достал у старика Ма, что живет в конце Хвангарикора. Вспомнил, что однажды старик хвалился: у меня, говорит, натуральный мед, сам собрал. Я пошел к нему, а он и говорит: «Бери все с кувшином. Готов продать даже свой домик, лишь бы помочь поправить здоровье командира Ким Ир Сена». Вот сейчас от него пришел прямо к тебе.

Сердце мое было наполнено теплотой от искренности этих старых людей.

— Спасибо большое! Но я еще молодой, мед вам нужнее,

— Отказываться от просьбы старых людей негоже. И без того мне совестно было, что не мог тебе помочь во время болезни. На днях увидел — плохо ты еще выглядишь.

Старик пригласил меня на ночную трапезу и притянул к себе мою руку.

Я не стал отказываться. Меня тянуло не столько приглашение на ужин, сколько желание поспать ночку в том самом доме, где еще свежо чувствуется теплота дружбы между мной и Панем. Хотя я давно переместился, но все-таки значительная часть моего сердца осталась в этой доброй и простой семье, которая по-прежнему тепло заботилась обо мне, как о родном сыне.

Вот к нам на стол подали ночную трапезу — кукурузную похлебку с фасолью и вареную тыкву. От того, видимо, что я совсем недавно оправился от болезни, все блюда казались мне сладкими, как мед. Хозяйка Со Сон Не хорошо знала мои вкусы. Самым отличительным среди кушаний, которые она подавала мне, были печеная картошка и кукуруза. В Цзяньдао родится крупный картофель, к тому же картошка прошлогоднего урожая содержит много сахара. Особенно вкусная печеная картошка, когда отведываешь ее вместе с рассолом кимчхи из редьки, засоленной целиком. И все это подается в зимние дни, когда хлопьями падает снег.

После ночной трапезы мы со стариком Ли Чхи Бэком улеглись спать в той самой комнате, где раньше останавливался Пань. Хозяин не засыпал, а все время почему-то вздыхал. Я подумал, что мучается, видимо, из-за гнетущей мысли об умершем несколько месяцев назад сыне. Весной 1933 года его сын Ли Мин Гвон пошел разоружать отряд Гуаня, переходивший на сторону врага, и получил тогда тяжелую рану, от которой вскоре умер в больнице Цююэгоу. Я тог да то же участвовал в похоронах Ли Мин Гвона. А еще раньше, в сентябре 1932 года, в этом доме проходила траурная церемония похорон партизана Чвэ Юн Сика.

— Почему вы, отец, все время вздыхаете?

Я откинул конец одеяла и обернулся к нему лежа на боку.

— Не спится, сынок. Враги буквально у ворот партизанского участка. Многие тысячи солдат на позициях. Право же, не до сна. Ходят слухи-будет конец партизанской армии при следующем погроме. Что ты по этому поводу думаешь, командир?

— Такие слухи — дело рук провокаторов. Они говорят: партизаны обречены на поражение. Но если мы не подготовимся к сражениям всерьез, то, возможно, падет наш партизанский район за два-три дня. Его судьба, действительно, висит на волоске. И я тоже не могу заснуть.

— Не может такого быть. Как это можно говорить о гибели партизанского района? Без него у нас жизнь не жизнь. Лучше умрем и бог заберет нас, или сами ляжем в гроб…

— Вы правы. Лучше лечь костьми, но только здесь, на опорной базе, А скажите, отец, как нам быть? Врагов-то несколько тысяч, а обороняет Сяованцин совсем мало бойцов — поменьше одной сотой части врага… Старик несколько раз подряд глубоко затянулся самокруткой и, вплотную придвинув ко мне подушку, проникновенно сказал:

— Если не хватит бойцов, я то же буду твоим солдатом. У най в Сяованцине не один, не два таких старика, как я. Все мы умеем стрелять. Дай каждому ружье — будем сражаться не хуже Канхваского гарнизона. Под селом Чжунцинли, где раньше жила моя семья, как я помню, зарыли бойцы Армии независимости ружья и боеприпасы. Если найдем их, то сможем вооружить ими всех остальных — и охотников, и стариков — всех бывших бойцов этой армии, да и моего зятя Чжун Гвона и его друзей, которые занимаются делами молодежи. Пусть все встанут в строй и пойдут в бой не на жизнь, а на смерть. Если не будет ружья, схватимся в рукопашную… Лишь бы отстоять опорную базу!

Слова старика подсказывали мне, переживавшему из-за большой разницы в соотношении сил, что только всенародное сопротивление представляет собой единственный выход из наступивших трудностей. Постепенно в моем сознании рождалась уверенность в победе. Если поднять повсеместно на решительный бой также полувоенные организации, такие, как отряд самозащиты и Детский авангард, которые было предусмотрено вместе с партизанами расположить на переднем крае битвы, и всех невооруженных жителей, то мы, я уверен, вполне сможем взять в свои руки инициативу в борьбе с врагом. Оборона Сяованцина должна быть не простым сражением между вражескими войсками и АНПА, а битвой между вражеской армией, с одной стороны, и всеми бойцами, всем народом партизанского района, с другой. Можно было принимать в расчет и жителей полу партизане кого района.

Беседа со стариком Ли Чхи Бэком придала мне сил. «Да, если народ решится идти в бой, мы вполне сможем бороться. И если он будет уверен в победе, то мы обязательно победим. Исход войны зависит от воли народа, от умения мобилизовать его!» Таким был первый душевный толчок, который я ощущал, выслушав спокойный голос старика, а вернее человека, выражающего волю многих тысяч жителей Ванцинского партизанского района. Разрабатываемые нами боевые операции должны непременно отражать народную волю, ту, которую раскрывал передо мной старик Ли Чхи Бэк.

Я полагал, что предстоящая оборона Сяованцина должна стать всенародным сопротивлением с участием всех людей партизанского района — мужчин и женщин, всех от мала до велика. В понятии «всенародное сопротивление» нашло свое отражение глубочайшее доверие к народу партизанского района, который уже года два, разделяя общую судьбу с армией, перено сил неимоверные трудности и страдания. Такую веру вселила в меня вся моя жизнь, не такая уж короткая, в партизанском районе, где постоянные бои вошли в нашу жизнь.

После своего основания опорная партизанская база в течение двух лет могла существовать не только благодаря заслугам армии. В борьбу достойно влилась и масса народа, который внес свой немаловажный вклад в военное строительство и оборону партизанского района. И когда нам приходилось вести неравные бои, когда на одного партизана приходилось десять или даже сто врагов, мы не испытывали трудностей, ибо за нами стоял народ. Наши бойцы ощущали в себе тысячекратно умноженную силу, чувствуя дыхание жителей, которые приносили в окопы теплую питьевую воду и свертки с вареным рисом.

Рассчитывая опереться на силы народа, я решил организовать всенародное сопротивление на практике. Такой замысел соответствовал воле народа, который готов жить и умереть на партизанской земле, не отдав ее врагу, и в самых трудных условиях будет представлять единое целое с армией. Поголовная мобилизация народа могла родить грозную силу. Вот что было резервом партизанской армии, о котором подсказал мне старик Ли Чхи Бэк. Нет, это не было простым резервом. Если говорить точнее, то народ партизанского района составлял у нас самую надежную и главную силу.

Мы еще раз подтвердили наш неизменный тактический принцип: при рассредоточении вражеских частей совершить налет и истребить их объединенными силами; когда же они нападают на нас объединенными силами — повсюду наносить удары по их тылам путем рассредоточения наших сил. Вскоре мы обратились ко всем жителям Сяованцина с призывом вставать в ряды всенародного сопротивления.

Откликнувшись на наш призыв, жители партизанского района, все, как один, взялись за подготовку к боям — все организации, все слои населения. Отряд самозащиты и Молодежная добровольческая армия заняли с партизанами оборонительные позиции. Безоружныелюдимолодого переднего возраста возводили кучи из камней на крутых склонах гор переднего края обороны. Охотники по фамилии Чан, Чвэ и Ли, а также другие известные стрелки Ванцина собирались в Мацуне. Сформировав стрелковый отряд, они вместе со стариками — бывшими бойцами Армии независимости — заняли оборону на переднем крае. Женщины, состоящие в группах поваров и санитаров, готовились отправиться на фронт. Дети маскировали по дорогам доски с гвоздями в местах, где будут двигаться военные автомобили врага. Старые и слабые люди эвакуировались вместе с детьми в места укрытия.

Тогда мы были полны решимости: пусть умрем в боях, но не будем следовать по стопам убежавшей из Ванцина Армии независимости из Северной военной управы. Шла тщательная подготовка к сражению.

На земле Ванцина не только запечатлены следы победного боя в Фэнвудуне, Здесь хранилась и память о душераздирающем унижении после позорного поражения в те дни, когда бойцы Армии независимости из Северной военной управы отступили, бросив соотечественников на произвол судьбы, на расправу карателей.

В Южной Маньчжурии существовала организация Армии независимости, именуемая «Западной военной управой». А в Восточной Маньчжурии, в Сидапо уезда Ванцин, появилась и расширяла сферу своего военного влияния организация Армии независимости — Северная военная управа. Председателем управы был Со Ир, а главнокомандующим — Ким Чва Чжин.

При военной управе находились 500 бойцов-патриотов. У них был один миллион патронов и более 100 тысяч вон денег. В ведении Северной военной управы была и немалая по своему масштабу Шилипинская офицерская школа, здание которой могло вместить свыше 400 курсантов. Когда крестьяне Ванцина и его окрестностей привозили воинам управы соломенные лапти и про довольствие, колонна повозок тянулась до самого Сидапо.

Эти воины одно время во взаимодействии с Армией независимости Кореи, возглавляемой Хон Бом До, поставили японскую агрессивную армию перед катастрофой в Циншаньли.

Когда Ким Чва Чжин в серебряном саржевом мундире, с саблей на боку, проезжал на коне сивой масти, все ванцинцы — мужчины и женщины, стар и млад — отвешивали ему глубокие земные поклоны, как это делали в старые времена при встрече процессии какого-либо королевского канцлера династии Ли или самого короля. Все благодарили его за ратные подвиги Армии независимости в бою Циншаньли.

Но даже прославленный Ким Чва Чжин, получив сведения о начале крупных карательных операций японской армии в Цзяньдао, бесследно исчез из Ванцина со своими подчиненными, не оказав сопротивления. Его тогда словно ветром сдуло.

Между тем, еще не зная, что Армия независимости удирает, избегая столкновения с карательными силами врага, ванцинцы, перегоняя друг друга, вышли на большак, чтобы увидеть главнокомандующего Ким Чва Чжина.

В военной управе осталась лишь одна рота его армии. Бойцы этой роты по непонятным причинам приняли участие в выпускной церемонии в Тоньирской школе, как раз перед самым началом карательной операции в Цзяньдао. И в тот день по традиции был накрыт такой богатый обед, что столы ломились от обилия приготовленных блюд.

Как только закончилась выпускная церемония, гости из Армии независимости три раза скандировали лозунг: «Да здравствует независимостьстраны!», и поспешили за столы. Они с аппетитом уплетали приготовленные кушанья и бокал за бокалом пили самогон. Лакомились хлебцами из риса, куксу в холодном бульоне.

Но вдруг нагрянула беда — появились каратели врага. Армейские гости поспешно бежали. Учащиеся и их родители тоже кто куда разошлись. Люди рассказывали, что все они в этот момент напоминали встревоженный муравейник. Безоружные люди метались из стороны в сторону, спасаясь от неизбежной гибели. Каратели, не замедлив, начали кровавую расправу — стреляли, рубили саблями, кололи штыками всех, кто попадался под руку.

Это было полным крушением Армии независимости Северной военной управы.

И подобный оборот событий напоминал изречение: «Поражение воинов равно разрушению горы». Громкая слава такой горделивой Северной военной управы стала в один прекрасный день мыльным пузырем, — так сетовали ванцинцы, горько ударяя кулаками о землю.

Если повторится такая же трагедия на земле Ванцина, где в руках народа власть, то мы, право же, не сможем никогда называть себя сыновьями и дочерьми Кореи.

Мы решили бить врага самыми разнообразными способами, применяя всевозможные тактические приемы, соответствующие требованиям партизанской войны. Имелись в виду засада, заманивание, внезапные налеты, в том числе и ночные. Эти приемы партизанского боя мы разрабатывали самостоятельно уже в ходе защиты партизанского района от непрерывных атак карательных войск.

Еще в ту пору, когда корейские коммунисты, определив партизанскую войну как основную форму вооруженной борьбы, начали ее реализацию, у нас фактически не было особых знаний по проблемам тактики. Если бы в то время к нам в руки попали какие-либо пособия о боевом опыте или наставления зарубежных авто ров, онистали бы для нас определенной подмогой. Но ничего подобного у нас не было. Пришлось послать товарища в Советский Союз за военными пособиями о боевом опыте времен гражданской войны. Удалось получить несколько инструкций, которые, конечно, помогли нам в понимании самой партизанской борьбы, методов организации засад и налетов, но снимало отвечали нашим конкретным условиям.

Я решил тогда составить собственное наставление по партизанской борьбе и к концу марта 1933 года, после боя в Цзяпигоу, написал брошюру «Действия партизанской армии». В ней был обобщен элементарный боевой опыт, накопленный за один с лишним год нашей вооруженной деятельности.

В брошюре освещены были основные вопросы, начиная от морально-духовных качеств партизана и кончая общими принципами партизанской войны. В ней четко исжато сформулированы все принципы и методы партизанских действий, конкретное ведение боевых действий — налетов, засад, обороны, походов и бивуака, а также прав ила стрельбы, обращения с оружием и требования дисциплины.

Это, конечно, не была какая-нибудь нашумевшая военная книга, как, например, «Суньцзыские методы ведения боя» или труд Клаузевица «О войне». Но в условиях того времени, когда не было рядом из ряда вон выходящего военного теоретика, или хотя бы искушенных многоопытных ветеранов вооруженной борьбы, моя брошюра стала сводом военных знаний, представляющим по-своему изложенную скромную теорию партизанской войны. Командиры и бойцы партизанской армии носили ее с собой в вещмешках, зачитывали «до дыр» и максимально старались применять изложенные в ней советы в ходе повседневной военной жизни и боевых действий.

«Действия партизанской армии» наряду с вышедшей позже книгой «Элементарные знания партизанской армии» послужили основополагающим началом в строительстве наших революционных вооруженных сил, в разработке и развитиисамобытных приемов ведения войны, соответствующих нашим реальным условиям.

17 ноября 1933 года противник во взаимодействии сухопутных войск, артиллерии и авиации начал атаку Сяованцинского партизанского района, окружив его с трех направлений. Потомки японских «ямато», тараща злые глаза, налетали на партизанскую зону, как стаи разъяренных шакалов. Япошки настолько были озлоблены, что, казалось, вот-вот начнут грызть стволы стоявших на пути деревьев. Весь их облик — сплошная надменность, горделивость и злость. Казалось, что от одного их вида безжалостно расколется ванцинская земля тысячу раз.

Стояла суровая зима. Крупные отряды карателей упорно придерживались тактики атаки «волнами». Вражеская авиация, совершив серию налетов, бомбила Лишугоу и Мацунь, где были сосредоточены военные и политические руководящие органы партизан. Поражала жестокость и бесчеловечность вражеской тактики. Раньше враги практиковали так называемую «пистонную» тактику: вначале ринутся на партизанский участок, а когда атака отбита, пятятся назад, возвращаются в свое логово в тот же самый день. Теперь же они перешли на тактику «захвата шаг за шагом». Иными словами, невзирая на неудачные атаки, они не отходили назад, а закреплялись на достигнутых рубежах, оставались ночевать на привалах, а потом продолжали продвигаться вперед шаг за шагом, подкрепляя занимаемую ими зону.

Это была пресловутая тактика. В ходе боев японцы без разбора уничтожали все живое, что попадалось на их пути в захваченном районе, варварски рушили и сжигали все недвижимое имущество.

Однако наша армия и народ, образуя единый мощный кулак, героически защищали партизанскую базу от вражеских атак. Враг нападал, мы оборонялись. Самые жаркие бои шли на Острой горе и у поста в ущелье Мопаньшаня, заросшем полынью. Они представляли собой своего рода «ворота» в партизанскую зону. Держали оборону позиций на этих горах 3-я рота и Антияпонский отряд самозащиты. Когда враги подступали к нашим позициям на расстояние до 20 и менее метров, наши бойцы внезапно встречали их сосредоточенным и метким огнем, бросали самодельные гранаты, забрасывали градом камней. Всех, кто попадал в зону обстрела, настигала смерть. Враги яростно атаковали «волнами», но им не удалось продвинуться хотя бы на шаг за передний край партизанской зоны. Защитники на рубеже горы Мопаныиань здорово дрались у изгиба реки Даванцинхэ. Они косили огнем вражескую кавалерию, которая благодаря высокой маневренности быстро обошла партизанский район и перешла в атаку.