РЕЙДУЮЩИЙ ПОЛК

РЕЙДУЮЩИЙ ПОЛК

1942 год, 8 сентября — 6 ноября

Нам надлежало двинуться в путь этой же ночью, с 7 на 8 сентября. Никакого времени на сборы. Впрочем, последние дни полк и так был все время в движении, так что «паковать чемоданы» не было нужды. Да и какой у партизан багаж? Оружие и вещмешок, который каждый старался набить в основном боеприпасами. И тяжесть его была одинакова как у рядовых, так и у командиров.

Помню, пришлось нам расстаться с нашими лошадьми. В предстоявшем рейде они могли стать помехой, и я приказал их уничтожить, чтобы не достались врагу. Больно, но что поделать!

Чтобы хоть как-то укрепить обескровленный полк, Васильев придал нам отряд Д. В. Худякова, входивший в состав 3-й бригады, но оторванный от нее боями за край. Этот отряд оказался в полку самым крупным. Вот силы, которыми я тогда располагал: отряд Седова (92 человека), отряд Худякова (157 человек), отряд Журавлева (87 человек) и штабное подразделение. Всего в момент выхода из края нас было 392 человека.

Мы миновали за остаток ночи лесной лагерь жителей деревни Гнилицы и углубились в глухой лесной массив. С рассветом расположились на отдых. Надо было вновь перестраиваться: ночью — марш, днем — сон. Но это было не ново.

Над краем полыхало зарево многочисленных пожаров. Мы шли знакомыми до мельчайших подробностей местами, где каждый куст, каждая тропка известны и кажутся родными, где нет необходимости смотреть на компас и карту. И убеждались, что повсюду, даже в самых маленьких деревушках, обосновался враг. На редкость плотным и широким кольцом обложили каратели все еще продолжавшие сопротивляться подразделения 2-й партизанской бригады.

Нам нельзя было теперь вступать в стычки с врагом, поэтому двигались чрезвычайно осторожно, пытаясь нащупать участок, на котором выход из кольца удалось бы осуществить бескровно. Решили переходить железную дорогу на участке Чихачево — Дно, почти вплотную к Дедовичам, рассчитав, что здесь из-за близости крупного гарнизона наименее вероятны вражеские засады. Надо сказать, что оккупанты, испытав на себе губительную силу этого нашего метода организации боя — засад — тоже взяли его на вооружение. Нам приходилось быть вдвойне осторожными.

Железную дорогу и речку Судому удалось пересечь незаметно, без приключений. Хоть и в тревожном ожидании, но тихо прошла дневка у деревни Шубино. Здесь я принял решение двигаться дальше поотрядно. Нет, я не забыл, конечно, печального опыта лета 1941 года и судьбы полка Петрова. Но не в том была тогда наша беда, что к Лютым Болотам мы пошли побатальонно. Мы были неопытны, мы не знали обстановки, да что говорить — партизанами тогда мы еще только-только становились. Сейчас мы были уже совершенно другими. И такой маневр для полка не представлял былой опасности. Назначив местом сбора лесной массив в районе хутора Хариж, я приказал командирам отрядов вести подразделения разработанными штабом маршрутами.

В штабном подразделении, куда входили и диверсионные группы, нас было 56 человек. Мы тоже двигались отдельно. Прошли Грамулинские леса, незабываемо красивые места Судомской возвышенности. Шли теперь по дорогам, через деревни, зная, что гитлеровцы здесь — редкие гости, но имея тем не менее впереди разведку. Занимались по пути и заготовкой продуктов, которыми нас охотно снабжало население.

Это делалось всегда организованно. Старосте деревни давалось задание собрать определенное количество мяса, молока, хлеба и других продуктов в счет государственных поставок. Когда это задание выполнялось, староста получал расписку, которую должен был предъявить впоследствии, когда гитлеровцы будут с нашей земли изгнаны, органам Советской власти.

Надо сказать, что среди старост встречались зачастую люди весьма порядочные. Жители деревень, выдвигая их, стремились, чтобы у власти оказался человек хороший и надежный. Уговаривали такого, объясняли, что не для службы врагу, а для пользы жителей деревни должен он взвалить на себя этот крест. И становился человек старостой — фигурой, которую сегодня многие готовы огульно считать позорной, но бывшей на самом деле далеко не всегда такой. Жизнь сложнее любых слепков с нее, и судить торопливо не следует никогда. Идет ли речь о героическом или будничном, о возвышенном или низменном — поспешные суждения не рождают ничего, кроме мертвой схемы.

Надо было видеть, с какой радостью брались эти наши расписки, как тщательно их прятали, как бережно хранили. Ведь были они не наивной игрой, не формальностью и уж никак не цинизмом — мол, давай сюда мясо, а себе возьми эту бумажку. Партизанский командир был представителем Советской власти, ее именем он распоряжался, а поскольку должно было настать время, когда он передаст свои полномочия другим людям, мирным, оставлялась расписка. Проявлением незыблемой нашей уверенности в победе, передававшейся и жителям деревень, были эти листки бумаги с нашими подписями.

Кто-то скажет, что это неосторожно: по распискам можно проследить маршрут партизанского подразделения, определить примерную его численность. Был некоторый риск, конечно. Но повторяю: слова «староста» и «предатель» — не синонимы. К тому же если староста действительно мог быть для нас опасен, жители, как правило, предупреждали об этом.

Одной из деревень, в которой заготавливали мы продукты по пути к Харижу, была Красуха — очень красивая: наверное, потому так и называвшаяся. Никто не мог знать тогда, что и она войдет в список кровавых жертв гитлеризма, став вечным памятником народному горю. Оккупанты сожгут ее дотла вместе со всеми жителями-женщинами, детьми, беспомощными стариками и старухами. 280 человек погибнут в огне. За то, что неподалеку от деревни подорвется на мине немецкая автомашина…

* * *

Сбор отрядов у Харижа произошел точно в намеченный срок и без всяких происшествий. Это было 13 сентября, и до 14-го мы оставались на месте, отдыхая. Надо сказать, что, несмотря на имевшуюся у полка единственную задачу — выход в новый район, мы продолжали и в это время наносить удары по врагу. Делалось это силами наших диверсионных групп. Так, например, в ночь с 9 на 10 сентября группа Корюкина на участке железной дороги Дно — Локня пустила между Клюкино и Рогалево под откос вражеский эшелон, уничтожив паровоз и 8 вагонов. Эта же группа на большаке Дедовичи — Ясски уничтожила 3 автомашины и 16 гитлеровцев. На том же участке железной дороги действовала и группа Балабаненко, подорвавшая 10 сентября дрезину.

От Харижа недалеко было до конечной цели нашего пути. Перейдя железную дорогу Псков — Порхов — Дно, мы выходили к лесным и болотистым массивам западнее Порхова и в районе деревни Лезеница — месту, определенному приказом Васильева. 14 сентября мы начали марш к железной дороге. Пошли, не дождавшись темноты, часов в шесть вечера. И совершенно неожиданно нарвались на вражескую засаду.

К счастью для нас, организована она была безграмотно: то ли по недостатку опыта, то ли по другим каким-то причинам — не знаю. Нападавшие начали слишком рано. Они открыли огонь, когда в зону засады вошло лишь наше головное охранение, и поэтому сами вскоре попали под сильнейший фланговый огонь сначала бокового охранения, а затем и других наших подразделений. Бой закончился быстро и гораздо благополучнее для нас, чем мог бы. Однако у нас появились раненые, а это осложняло переход. Впрочем, было их немного.

Помню, после этой схватки повстречался мне на дороге шедший навстречу красавец парень: высокий, широкоплечий, энергичный, веселый, уверенный. По всему было видно, что он только что из боя: разгорячен еще, еще не освободился от остатков нервного и физического напряжения. Но доволен. Шагает размашисто и, кажется, даже жалеет, что стычка была такой короткой. Мне показалось, что я видел этого человека раньше, но в какой-то другой обстановке, а в какой именно — вспомнить не мог. Я окликнул его и, когда он подошел, узнал:

— Неужели Михайлов?

— Да, товарищ командир, партизан Михайлов! — весело отрапортовал он.

Я смотрел на него и невольно улыбался. Было совсем неудивительно, что я не сразу его узнал. Можно было смело сказать, что я знал теперь двух Михайловых: того, который стоял сейчас передо мной, и другого, с которым познакомился весной, во время боев против второй карательной экспедиции. С огромным удовольствием отмечал я про себя, что от «того» Михайлова сейчас ничего уже не осталось. Вот что это была за история.

Он пришел в полк вместе с пополнением, которое мы приняли весной 1942 года. И в первом же бою пропал без вести. Такое случалось не часто, но не так уж и редко. Поэтому, а главным образом еще и потому, что пробыл парень у нас недолго, о нем быстро забыли. Но у истории этой было продолжение, притом весьма драматичное.

Через несколько дней в штабе полка появился неказистого вида старик маленького роста, щуплый, явно не блещущий здоровьем и сильно взволнованный. Но держаться старался молодцом: грудь его украшали два Георгиевских креста знак былой доблести и славы, — он как будто хотел сказать, что когда-то был совсем не таким, как сейчас, тоже дрался за Родину, и ничуть не хуже, чем мы теперь, может быть даже и лучше. Он говорил со мной так, как говорят при постороннем, штатском человеке двое военных, понимающих друг друга с полуслова, а штатскому при этом лучше помолчать, послушать, набраться ума-разума. «Посторонним» в этом разговоре был тот самый партизан Михайлов. Его старик привел с собой. А трагизм ситуации заключался в том, что стояли передо мной отец и сын и по всем действовавшим в то время законам я должен был отдать приказ об аресте и расстреле сына.

Дело в том, что из боя Михайлов бежал. Бой меньше всего похож на ту игру, в которую играют во дворах мальчишки: он беспощаден, он жесток, он страшен — и не важно, первый это твой бой или сотый. Я знаю, что и до меня об этом говорили, но все-таки всегда при случае повторяю: людей, не боящихся смерти, нет, боятся все — и трусы, и герои, — неизвестно даже, кстати, кто больше. Ведь бой — это всегда смертельная опасность, а человеческая природа такова, что в минуты риска для жизни она обязательно щелкает какой-то своей кнопкой на пульте внутри каждого из нас, включая инстинкт самосохранения. Это сильнейший из инстинктов, и не считаться с ним не может никто. Природа предусмотрела полную его безотказность. Герой в этом плане отличается от труса только тем, что направляет свой страх в то русло, где это чувство не в состоянии разрастись до бесконечных пределов и поглотить человека целиком. Герой вступает со страхом в схватку и побеждает. Не надо думать, конечно, что эта схватка длится часами, бывает, что для преодоления слабости нужен всего только миг, но это не значит, что страха не было вовсе. Иными словами, каждый бой вмещает в себя всегда как бы два боя: один — с врагом, другой — с собственным страхом.

Но может быть и так, что два боя не получаются, что сразу же побеждает страх, парализует волю, подавляет все и человек испытывает тогда что-то вроде помешательства. Он не может управлять собой, он не помнит себя, он бежит…

Мальчишка, вчерашний школьник, Михайлов попал в первый свой бой. И бежал из него. Он не помнил, как оказался где-то далеко в стороне, без оружия, в каком-то глухом болоте. А когда пришел в себя, перестрелки не было уже слышно, и он понял, что случилось непоправимое: струсил, бросил товарищей в опасности, нет ему теперь прощения. Помните у Толстого описание того боя, в котором Николенька Ростов бежит, струсив, от французского гренадера? Ведь как понятно все, что с ним тогда произошло! А знаете, что было бы, случись все это не в 1805 году под Шенграбеном, а в 1942 году под Ленинградом? Ростова расстреляли бы. И не потому, что не читали «Войну и мир» и, следовательно, не поняли бы этого человека, а потому, что трусость в той битве, которую вели мы, была преступлением, не могущим иметь оправданий.

Но знал ли об этом старик, который, увидев у себя дома сына-дезертира, оказался способным только на это: повесить на грудь старые свои боевые награды, взять жалкого в своей растерянности и в своем страхе сына за руку, привести его в полк и сказать: «Судите труса, и построже». Нет, этого старик не знал. Он знал, что сына накажут, но так…

Надо было видеть, что стало с ним, когда он понял все. И нельзя было не восхититься этим человеком, видя, как, стиснутый страшной душевной болью, он держал себя в руках и не молил о пощаде для сына. Не молил словами, не молил взглядом, не молил жестом. Но он сам был — мольба.

Нет, не могли мы поставить Михайлова к стенке. Он стал исключением. Оправдало ли это себя? Ответ стоял передо мной на лесной дороге около хутора Хариж.

В суровой школе войны удивительно быстро становились мальчишки мужчинами. Не в двадцать пять, не в двадцать, не в восемнадцать. Поэт Юрий Воронов написал об этом так:

В блокадных днях мы так и не узнали,

Меж юностью и детством где черта.

Нам в сорок третьем выдали медали

И в сорок пятом только — паспорта.

Пусть читающие эту книгу молодые люди не воспримут сказанное как упрек. Военная взрослость — это взрослость дорогой ценой, и я такой никому не желаю. Но для того чтобы мальчик знал, когда наступает пора становиться ему мужчиной, надо, чтобы не искал он абсолютных цифр: если потребует время — надо быть готовым и в пятнадцать, и раньше.

* * *

Железную дорогу перешли удачно. Углубились в лесные и болотистые массивы. Но вскоре убедились, что находиться в этом районе — значит вести непрерывные бои с карателями, которых и здесь мы встречали чуть не на каждом шагу. На следующий же день после стычки у Харижа, 15 сентября, вновь попали в засаду в районе деревни Рассадники. Напавших на нас гитлеровцев разогнали, понеся незначительные потери. 16 сентября — бой в районе деревни Лезеница, 17 сентября — бой в районе деревни Богово, а затем в течение всего дня периодические стычки с преследовавшим противником… Стало ясно, что здесь нам не зацепиться. Район полностью контролировался карателями. Помня приказание Васильева на этот случай, я решил двинуться на север, в те места, куда ушла 3-я бригада.

Чтобы оторваться от преследования, мы оставили в районе Богова прикрытие отряд Седова. Остальные же отряды, перейдя ночью обширное болото и довольно крупный лесной массив, вышли на шоссейную магистраль Псков — Сольцы — Шимск. Дальше наш путь лежал в леса южнее Струг Красных. Но в районе шоссе чуть не случилось непоправимое.

Пересекая магистраль, мы не могли, конечно, удержаться от простейшей диверсии: нарушения телеграфно-телефонной связи. В быстро наступавшем рассвете наши люди повалили на довольно значительном участке телеграфные столбы, перерезали провода, утащили в лес десятки метров кабеля линии связи. Честно сказать, мы и сами не подозревали о том, куда нанесли удар и какого следует ждать на него ответа. Поэтому дальнейшие наши действия можно расценить теперь как беспечные; углубились незначительно в лес и расположились на дневку. Мы не думали, конечно, что гитлеровцы не станут ремонтировать разрушенную линию связи. Станут обязательно. Но не сию же минуту!

Несколько позже я узнал, что мы нарушили «сгоряча» связь штаба группы армий «Север» с фронтом. Такое, конечно, не могло остаться безнаказанным.

Не помню сейчас точно, но, по-моему, не прошло и часа после того, как полк расположился на отдых, когда со стороны Пскова на шоссе послышался шум моторов, который сначала нарастал, а затем стих — как раз в том месте, где была произведена диверсия. И не успели мы еще поднять людей, как на полк обрушился шквал огня. Налет был настолько стремительным и сильным, а мы настолько не готовы к бою, что судьба полка, казалось, повисла на волоске.

Разбуженные выстрелами люди, не понимая еще, что происходит, бросались в глубь леса, увлекая за собой и тех, кто попытался было отвечать противнику огнем. Отряды стали неуправляемы. Полк бежал. Название этому — паника.

Чтобы судить о таком, явно недостаточно, конечно, даже самых ярких описаний. Страшна массовость охватывающего в такие минуты людей ужаса, страшна собственная беспомощность, страшно сознание позора происходящего… И еще: поддавшись панике, человек редко действует рационально, чаще он только ухудшает свое положение, причем до самой последней крайности.

Что можно было сделать? Ничего, только бежать вместе со всеми. И я бежал. Рядом со мной бежал комиссар, бежал начальник штаба. Только мы были не впереди, а сзади всех, и еще я успевал смотреть иногда на компас: смешно, конечно, но ведь должен же командир представлять, куда в конце концов увлекут его бегущие сломя голову и ничего не понимающие бойцы.

Все это продолжалось не так долго, считанные минуты, но мне они показались очень и очень длинными. Наконец, заметив, что кое-кто из бегущих приходит постепенно в себя, я решил рискнуть. Остановился, приложил ладони рупором ко рту и изо всех сил крикнул:

— Спокойно! Спокойно! Прикрываю отход!

Лег за дерево и выпустил очередь из автомата, не целясь, в ту сторону, откуда слышался шум погони.

Немедленно рядом со мной оказались комиссар, оба наших адъютанта и начальник штаба. Адъютантов мы послали назад. Оба они прекрасно поняли, что пытался я сделать, на что рассчитывал. Буквально через несколько секунд стал слышен голос Цветкова, яростно кричавшего о том, что командир с комиссаром и начальником штаба отстреливаются одни, что их бросили, что… Думаю, нет нужды говорить, в каком все это было выдержано стиле. Понятно, наверное, что совсем не парфюмерными эпитетами пользовался Вася. А мы тем временем, подпустив преследователей поближе, ударили из трех автоматов.

Вернутся наши люди или нет? Может быть, понапрасну поставил я на карту так много — жизни всего своего штаба? Сколько времени сможем мы втроем продержаться: пять минут? Десять?..

Неподалеку вдруг затрещал партизанский автомат. Потом еще один. Еще… еще… еще!.. Вернулись!

Дальше все было просто. Порядок восстановился так же быстро, как и нарушился. Отряды вступили в бой, и не так много времени понадобилось, чтобы закончить его нашей победой. Наступавших солдат рассеяли несколькими фланговыми ударами, поднялись в контратаку, враг бежал. Но этот урок я запомнил на всю жизнь.

* * *

19 сентября полк вышел в район Радиловского озера и встретился с бригадой А. В. Германа. Численность ее была в то время невелика — наш полк, выходя из Партизанского края, имел в своем составе больше бойцов. Однако это соотношение должно было измениться: ниже я расскажу, почему.

Лагерь бригады был разбит в красивом и чистом сосновом бору, примерно в 15–20 километрах от Струг Красных, западнее деревень Сапирино и Кашино. Жили в добротных, сухих и чистых землянках, территория содержалась в образцовом порядке, и все это очень напоминало воинский лагерный сбор в мирное время. Лагерь имел настолько добротный и спокойный вид, что казалось, будто и не во вражеском тылу он находится, будто не может угрожать здесь людям никакая опасность.

С Александром Викторовичем Германом мне доводилось встречаться и раньше, в Партизанском крае. Но встречи эти были так мимолетны, что временем нашего настоящего знакомства я считаю все-таки середину сентября сорок второго года, а местом — только что описанный лесной партизанский лагерь.

О Германе много написано. Редкая книга о ленинградских партизанах не содержит упоминания об этом человеке, прожившем короткую, но удивительно яркую жизнь, оставившем глубокий след в памяти тех, кому довелось воевать рядом с ним. Имя Германа увековечено. Его носят пионерские дружины, отряды «красных следопытов», оно было присвоено после гибели комбрига его бригаде, им названа одна из улиц Ленинграда… И все-таки, несмотря на широчайшую известность Александра Викторовича, я считаю своим долгом присоединить к многочисленным рассказам о нем и свои воспоминания. Ведь я хорошо знал его: не в одном бою побывали мы вместе, встречались и в тылу врага, и в советском тылу, и в последний рейд я его провожал из Валдая… А пистолет, из которого выпустил он последнюю в своей жизни пулю, был подарком от меня: печальная подробность, лучше бы ее не было вовсе!

Мы очень быстро сошлись — с первой же встречи, с первого же вечера, который провели вместе, беседуя о том, что больше всего волновало тогда; о судьбе Партизанского края. Не во всем одинаковы были наши мнения, какие-то частности оценивали мы по-разному, но это не мешало взаимопониманию, не нарушало, а только, по-моему, укрепляло быстро возникшее чувство взаимной симпатии.

Мне трудно теперь вспомнить, на какие именно качества Александра Викторовича обратил я внимание в тот далекий день. Не мог я тогда, например, знать, каков Герман в бою, — надо было оказаться рядом под пулями, надо было своими глазами увидеть его смелость, его хладнокровие, его умение пойти, когда надо, на риск и выйти победителем, его умение руководить боем, всегда удерживать в руках инициативу, принимать неожиданные решения, ведущие к победе. Это, повторяю, я узнал позже. Но с первой же встречи с Александром Викторовичем любой мог увидеть в нем человека твердого, волевого, решительного. Он был прям, но не резок в обращении с людьми, не терпел грубости, ненавидел хамство и наглость. Не переносил подхалимов. Не признавал догм: был постоянно в поиске новых форм и методов ведения партизанской борьбы.

И внешностью своей впечатление он оставлял у всех только хорошее: строен, всегда подтянут, бодр, в движениях уверен, мужествен. Я не побоюсь сказать, что был Герман красив — это слово редко может быть с толком использовано для характеристики мужчины, но в данном случае обойтись мне без него трудно. И красив Александр Викторович был не только внешне: он жил красиво, воевал красиво. Таким и остался он в моей памяти навечно. Кстати, фотографию Германа, переходящую из одной книжки в другую, я считаю не самой удачной.

В тот вечер мы говорили о боях против четвертой карательной экспедиции. Герман был активнейшим сторонником использования нашими подразделениями только такой тактики, только тех форм и методов борьбы, которые можно было бы назвать сугубо партизанскими. И в этом трудно было с ним не согласиться.

Однако я стал горячо спорить, видя, что Герман осуждает Васильева за применение им в боях с карателями и тактики позиционного боя. Я говорил, что сугубо партизанскую тактику можно в данном случае представить примерно так: не препятствовать карателям в захвате территории края, нанося в то же время по врагу удары. Для партизан сам по себе факт владения большими территориями не так уж и важен, скорее это даже обременительно, поскольку занятую территорию надо охранять, — куда проще не заниматься этим! Места для того, чтобы жить, предостаточно в любом почти лесу; нападай оттуда на гарнизоны, устраивай диверсии на железных дорогах, маневрируй, а борьбу за территории оставь частям регулярной армии… Но все это было бы верно при одном условии: Партизанского края в том виде, какой он имел, в природе не должно было бы существовать. Но он существовал! Были мирные жители края, были отношения между ними и партизанами. И священной нашей обязанностью становилась в этой связи защита всеми имеющимися средствами этих людей и этой земли. А в таком случае приходится действовать, и не только партизанскими методами.

Мы спорили долго, в чем-то мне удалось Германа убедить, в чем-то нет, но, повторяю, все это вовсе не привело к неприязни.

К сожалению, в тот вечер мы не только теоретизировали. Была и практическая часть разговора. И слова «к сожалению» я написал вот почему.

Дело в том, что, как я уже говорил, в состав нашего полка входил и временно приданный отряд Худякова из бригады Германа, численностью в полтораста человек. И теперь настало время с этим отрядом прощаться. Отряд Седова оставался в районе Богова. Забегая вперед, скажу, что связь с ним прервалась и до самого выхода в советский тыл мы так уже и не встретились. В полку оставалось только 120 человек: один отрядик и штабные. Таким лилипутом полк никогда еще не был.

Впрочем, многие бригады, полки и отряды имели в те дни поразительно малую численность: шли упорные бои, наши подразделения таяли на глазах. 1-я Особая партизанская бригада, например, состояла в октябре из 136 человек, 3-я бригада — из 228.[64] Ну как тут можно было сопротивляться передаче отряда Худякова.

Казалось, бригада Германа прочно обосновалась в этом районе. Лесной лагерь был удобен; и на первый взгляд вполне безопасен, поддерживалась радиосвязь с советским тылом, и самое необходимое доставлялось оттуда в бригаду по воздуху. Через день примерно после нашего прихода в условленном месте по сигналу с земли был сброшен ночью с тяжелого бомбардировщика груз — в основном оружие и боеприпасы. Этот же самолет сбросил парашютиста: оперативного работника ЛШПД А. Ф. Катачигова, имевшего специальное задание.

И все-таки впечатление о прочном положении бригады в этом районе было обманчивым. Об этом сразу же предупредил меня Герман, об этом же говорила вся обстановка, стоило присмотреться к ней повнимательней.

Каратели все время рыскали по лесам, и то одна, то другая партизанская группа наталкивалась на них, причем уклониться от боя удавалось не всегда, хоть стычки для нас тогда были совершенно нежелательны. Рано или поздно гитлеровцы должны были обнаружить наш лагерь. Надо ли говорить о том, что в этом случае обжитые места придется оставить? Слишком мало у нас сил, чтобы сопротивляться.

Но тем не менее как бригада Германа, так и наш полк не прекращали боевых действий. На железную дорогу, на автомобильные магистрали выходили группы подрывников, устраивали засады. Пусть не так эффективно, как с территории Партизанского края, но мы все-таки наносили удары по врагу.

Так прошло десять дней. А 28 сентября примерно в час дня сначала на дальних, а затем и на ближних подступах к лесному лагерю завязалась перестрелка, переросшая довольно быстро в солидный бой. Мы были обнаружены и атакованы крупным подразделением карателей, имевших, судя по всему, достаточный опыт борьбы с партизанами. Наступление велось смело, уверенно, гитлеровцы не боялись леса, как это часто бывало в других случаях, словом, возникла угроза больших потерь с нашей стороны. Потрепанной бригаде и не менее потрепанному полку не было никакого смысла биться, отстаивая лагерь. Так или иначе гитлеровцы займут его, мы же только обескровим свои подразделения. Было принято решение начать отход в сторону Радиловского озера.

Так начались наши скитания, которые продолжались затем более месяца.

Первые дни мы шли вместе с бригадой. Потом решили разойтись и действовать дальше врозь. Герман считал, что в районах севернее железной дороги Псков Дно оставаться нецелесообразно. Он решил двигаться к югу, изучить обстановку тех мест, попытаться пополнить подразделения бригады, катастрофически редевшие день ото дня, и уже позднее решать, как действовать дальше. Мне он советовал поступить аналогично. Это было верное решение, и я не возражал. Если же кого-то из читателей удивляет то, что мы разошлись, заметно уменьшив тем самым и без того небольшие свои силы, напомню: мы были разными подразделениями, имели разные задачи, наша встреча не означала соединения.

Полк вновь оказался в болотах неподалеку от деревни Лезеница. Почти ежедневно мы теряли в коротких стычках людей, полк буквально таял на глазах, и теперь уже запись в «Журнале боевых действий» о том, что в какой-то стычке погиб один партизан, означала нанесенный нам ощутимый урон. Трудно стало к тому же и добывать продовольствие, люди голодали.

Но и в этих условиях полк не прекращал нападений на врага. Все тот же «Журнал боевых действий» содержит записи о том, что 5 октября нами были высланы три диверсионные группы на железную дорогу Псков — Порхов и Псков Плюсса, что 7 октября на задание ушли еще три группы, что еще четыре группы под командованием Титова и Никитина действовали на вражеских коммуникациях с более раннего времени. И все это принесло свои плоды: 11 октября группа Рудакова пустила на железной дороге Псков — Порхов под откос эшелон из 7 пассажирских вагонов, 3 платформ с техникой и 4 крытых товарных вагонов; в ночь с 15 на 16 октября группа Объедкова между разъездами Тригорша и Роща подорвала эшелон с живой силой и техникой. Короче говоря, полк не просто искал новых районов для базирования — он действовал.

* * *

Мы уходили все дальше и дальше к югу. Упорно я настойчиво искали пригодное для базирования место и никак не могли его нащупать. Повсюду мы встречали подразделения карателей и полицаев, пусть не такие активные и многочисленные, как в районе Струг Красных, но представлявшие для нас с каждым днем все большую и большую угрозу: полк угасал, он не способен уже был на серьезное сопротивление. Ведь нас оставалось уже меньше 100 человек! Приходилось маневрировать, уклоняться от стычек, двигаться все дальше и дальше на юг. А в довершение всех бед в одной из перестрелок была начисто выведена из строя рация и связь с советским тылом мы утратили.

Наше положение было тяжелым еще и потому, что сугубо необходимое теперь пополнение своих рядов мы не могли провести, не рискуя при этом потерять все. Ведь постоянно кочуя, мы не имели тесной связи с местным населением, а поэтому не могли быть уверены в том, что среди желающих пойти в партизаны не окажется предателя. А такой человек, пусть даже один-единственный, в нынешних условиях и при мизерной нашей численности очень легко мог стать причиной гибели всего полка. Короче говоря, положение становилось критическим: с одной стороны, принять пополнение необходимо; с другой — слишком опасно. И нет времени на раздумья: с каждым днем нас становится все меньше и меньше, угроза гибели полка превратилась в ясно ощутимую реальность.

Но мы по-прежнему двигались на юг, по-прежнему искали подходящий район, по-прежнему устраивали диверсии. И места, за которые можно было бы зацепиться, мы все-таки нашли. Правда, воспользоваться ими тогда не удалось — просто потому, что полк к этому времени уже только назывался полком: нас осталось всего 66 человек, причем добрую половину составляли больные и раненые. Единственно правильным было решение о выходе в советский тыл. Но, забегая вперед, скажу, что в разведанные тогда районы мы вернулись очень быстро: возродившийся 1-й полк развернул здесь вскоре активные боевые действия. Пока же из Ругодев-ского леса, расположенного в южной части Судомской возвышенности, мы двинулись сначала к югу, а затем к востоку — к линии фронта.

Казалось бы, ни о каких боях, ни о каких диверсиях нам нельзя уже было даже мечтать. И все-таки факты остаются фактами: в Ленинградском партийном архиве, например, хранится один из документов тех дней — донесение на мое имя командира диверсионной группы А. Ф. Степанова:

«…С 29 на 30 октября 1942 г. мною получено задание от вас группой в составе:

1. Степанов Анатолий Федорович,

2. Смирнов Михаил Иванович,

3. Думский Владимир Степанович,

4. Скородумов Константин Иванович,

5. Гоношенко Степан Лукьянович,

6. Алексеев Селиверст Емельянович,

7. Федоров Иван Григорьевич …уничтожить склад с зерном в селе Михалкино.

29-го я с группой выбыл вечером с места дневки полка…»[65]

Я отлично помню этот день. Группа Степанова вышла на задание, а мы, уже 59 человек, двинулись к шоссе Новоржев — Сущево. Степанов должен был догнать нас в районе деревни Кудиверь.

Мы уходили все дальше и дальше от того места, где наши товарищи должны были вскоре начать бой, и время от времени то один из нас, то другой оглядывался, надеясь увидеть хоть какой-нибудь знак оттуда. И вот далеко на северо-востоке, слева от нас и чуть-чуть сзади, возник отблеск пожара, очень быстро превратившийся в огромное зарево. Мы проходили в это время по возвышенности и могли поэтому отлично видеть полыхание далекого огня, ярким цветком вспыхнувшего в черноте октябрьской ночи. Значит, удалось!..

Но о том, как прошла операция, и о точных ее результатах я узнал, к сожалению, не у деревни Кудиверь, а только в советском тылу: группа догнала нас только за линией фронта.

Сняв часовых, они подожгли склады, а дальше, как это и было намечено, расстреляли из пулеметов и автоматов подразделение гитлеровцев, охранявшее склад. Но потом немцы подтянули силы, организовали поиск, Степанов вынужден был петлять, ушел километров на десять к северу, а когда вывел группу к назначенному для встречи месту, нас там уже не было. Дело в том, что нас обнаружил не то полицейский, не то жандармский отряд, и мы, отстреливаясь (а патронов уже почти не оставалось), отошли на восток, причем раньше назначенного Степанову времени.

* * *

Наступил ноябрь. Было холодно, а обувь наша и одежда истрепались до предела. Вообще внешний вид мы имели страшный: оборванные, грязные, заросшие, усталые… Ведь за два месяца по болотам, лесным тропам, по бездорожью и грязи, часто под проливными дождями, по пояс в мокрой траве мы прошли с боями свыше 350 километров. И это — измеряя по карте прямыми отрезками. А ведь мы нередко петляли. И весь путь — с оружием, боеприпасами, вещевыми мешками, словом, в полной боевой выкладке. А у партизана, не имеющего тыла, но зато всегда находящегося в тяжелейших фронтовых условиях, чего только с собой нет! Достаточно сказать, что ни один солдат регулярной армии не таскал, наверное, на себе никогда столько патронов, сколько мы: ведь где их брать, как не в собственном вещмешке!

Помню, вышли мы к лесной речке. Она была неширокая — метров пятнадцать двадцать, но глубокая. С трудом нашли брод. Чтобы не сушить одежду на том берегу, разделись донага. Дальше — все свое снаряжение на голову, и — вперед, в воду. Но какую! Ведь заморозки стали уже обычным явлением. А вода доходила до шеи. Вот тут-то и почувствовали мы, как много на себе несем, привыкнув и почти не замечая тяжести… Оказалось, что за один раз на тот берег всего не перетащить, Ходили в ледяной воде дважды.

А потом была еще одна переправа, только на этот раз нам пришлось строить плот. И бревна для него были заготовлены из поваленных непогодой деревьев не пилами, не топорами — где их было взять! — а финскими ножами.

Многое пережили мы на этом пути: холод и голод (одно время питались почти исключительно подмороженной клюквой, которую находили в болотах), и усталость невероятную, и болезни, и боль потери товарищей, и тоску полной оторванности от своих. Но все-таки полк оставался боевым подразделением! Мы вернулись в советский тыл не изломанными людьми, а просто бесконечно усталыми. И буквально через день-два каждый думал уже о том, как побыстрее добраться до врага, как снова вступить с ним в бой.

Мы вышли к своим 6 ноября. А 13 декабря полк вновь пересек линию фронта, только в обратном направлении. И назывался он уже 1-м отдельным.