«БРИГАДА ДЕЙСТВУЕТ!»

«БРИГАДА ДЕЙСТВУЕТ!»

1942 год, декабрь

Переход полком линии фронта планировался на том же примерно участке, где мы пересекали ее с полком Скородумова в феврале 1942 года на пути в Партизанский край: между Старой Руссой и Холмом. Этот участок, как наиболее благоприятный, партизаны использовали часто. Здесь шел обоз с продовольствием для ленинградцев, здесь линию фронта пересекали три отряда латышей, отряд горьковских комсомольцев К. А. Котельникова, бригада А. В. Германа и многие, многие другие. Здесь же 22 сентября вышла в советский тыл часть бригады Васильева, здесь же проходили многочисленные партизанские группы, рассеянные карателями. Это, с одной стороны, облегчало переход (место достаточно хорошо изучено), а с другой — усложняло его. Противник не мог не отметить частого нашего движения здесь и, следовательно, должен был принять контрмеры.

Но как бы ни расценивали мы обстановку на участке перехода, а он был уже определен и полку надлежало выйти к деревне Каменка и приготовиться к броску во вражеский тыл. Путь наш лежал через промежуточную базу, созданную в деревне Марево, примерно в 150 километрах от Валдая и в 60 — от линии фронта. Сейчас там находилась бригада Васильева, которой предстояло уйти в немецкий тыл неделей раньше нас. Зная о моем желании встретиться с Васильевым и Орловым, Тужиков предложил мне поручить переброску полка в Марево комиссару и начальнику штаба, а самому лететь туда на самолете: иначе бригаду там я уже не застану. Я с радостью согласился.

Тужиков отвез меня на полевой аэродром в Выползово, я был посажен в У-2, самолет вырулил на старт, а потом я даже не заметил, в какой момент оторвались мы от земли. Она плавно ушла вниз, и все оставшееся на ней стало походить на игрушки — миниатюрные, аккуратные и очень чистенькие, будто только что из магазина. Я смотрел по сторонам, затаив дыхание.

Дело в том, что это был первый в моей жизни полет, а мечтал я о нем очень долго.

Когда-то, еще мальчишкой, увидев впервые сразу три самолета, летевших, судя по всему, от Москвы к Петрограду, я твердо решил стать летчиком. Да и какой мальчишка не грезил тогда этим! На смену мечте о капитанском мостике шла в первые десятилетия нынешнего века мечта о пилотской кабине. И это было вполне понятно. Но точно так же, как и раньше, когда капитанских мостиков было явно меньше, чем желавших стать их хозяевами, осуществление детской мечты было суждено далеко не всем. Моя, например, не сбылась. Но с тех самых лет и доныне, где бы я ни был и чем бы ни занимался, я старался как можно больше знать об авиации: о самолетах, о летчиках, обо всем новом, что было связано с покорением бескрайнего пятого океана. И с самого детства преследовало меня неотступное сильнейшее желание полететь. Всякий раз, когда видел я самолет, оно вспыхивало с новой силой, и я, взрослый уже человек, отчаянно и по-мальчишески завидовал не только пилотам — об этом уже и говорить не приходится, — но даже просто пассажирам, И вот теперь я впервые лечу!

Мне было тогда уже тридцать пять, и я многое успел повидать в жизни вторую войну как-никак проходил, а это, согласитесь, не шутка. И все-таки до сих пор помню я чувство, которое испытал во время коротенького, в общем-то, перелета на У-2 из Выползово в Марево.

Это была ни с чем не сравнимая радость, заполнившая всего меня до отказа. Каждый, кто летал когда-нибудь на У-2, знает, что легонькую эту машину ветер мог бросать, как ему вздумается. В тот день болтало нас прилично, но я не обращал на это внимания. Я наслаждался полетом. И поэтому, когда самолет, сделав круг, пошел на посадку, мне показалось, что пролетели мы не 150 километров, а раз в десять меньше.

* * *

Я шагал по тихой и удивительно малолюдной деревеньке, разыскивая штаб бригады. Собирался уже спросить у кого-нибудь дорогу, как вдруг увидел в окне одной избы стучавшего изнутри по стеклу радостно улыбавшегося и делавшего руками замысловатые жесты Орлова. Бросился к крыльцу и столкнулся с выбежавшим навстречу Сергеем Алексеевичем. Мы крепко обнялись, расцеловались.

Зашли в избу. Орлов был один и тут же принялся щедро угощать расставленной на столе едой. Я заметил стоявшую у него под рукой початую бутылку спирта и про себя удивился: неужели пил один? Раньше за ним этого не водилось. А Орлов тем временем уже разлил спирт в стаканы, мы чокнулись, выпили за встречу и долго рассказывали друг другу о том, что произошло с нами за три месяца, минувшие с памятной ночи 7 сентября, когда мы простились в окруженном карателями лесу под Татинцем. Я заметил, что в рассказах Орлова звучит какая-то скрытая обида. Что-то угнетало его, но прямо он об этом не говорил.

Еще в Валдае я был несколько удивлен сдержанностью, с которой там говорили о Васильеве и Орлове. Это было непривычно, поскольку очевидные их заслуги никогда и ни у кого не вызывали раньше сомнений и авторитет их был очень прочным — не только в бригаде, но и в штабе Северо-Западного фронта, в опергруппе ЛШПД. Теперь же что-то изменилось. И дело было не в том, что перестал существовать Партизанский край, — неравенство сил в борьбе за него было видно всем, винить Васильева и Орлова не в чем. Да и решение о передислокации бригад и полков в другие районы было санкционировано Ленинградским штабом партизанского движения. Тогда в чем же дело? Прямо об этом никто не говорил, но можно было понять, что выход командования бригады в советский тыл кое-кто посчитал совершенно беспричинным, а оттого чуть ли не преступным. Помню, я решил тогда, что все это — досужая болтовня, сплетня и не более. Но при встрече с Орловым я увидел, что все не так просто. Во всяком случае бутылка спирта на его столе явно свидетельствовала о каком-то неблагополучии. Узнав, что Васильев расположился в одном из соседних домов, я поспешил к нему.

Комбриг, помначштаба Рябов и еще два или три человека из штаба бригады обсуждали какие-то детали предстоявшего назавтра марша. Увидев меня, Николай Григорьевич порывисто встал, шагнул навстречу, крепко обнял и долго стоял, не ослабляя рук. Он рад был встрече не меньше, чем я. Попросил подождать несколько минут, а когда все разошлись, мы устроились поудобнее и проговорили до самого утра. Васильев и слышать не хотел о том, чтобы лечь спать, хотя с рассветом ему предстоял дальний путь.

Выглядел он очень неважно. Я слышал, что комбригу нездоровится, но никак не предполагал, что застану его таким больным. Николай Григорьевич часто надсадно кашлял, дышал трудно, глаза его были воспалены и блестели в свете керосиновой лампы болезненно и, мне показалось, тревожно. Хотя никакой тревоги — это можно сказать совершенно точно — сам Васильев явно не испытывал. Он привык уже к своей болезни, считал себя здоровым, а этот кашель, температурка, тревожный сон — ерунда. Скоро пройдет.

— Да и не могу я сейчас по госпиталям валяться, — сказал он. — В другое время, может, и пошел бы по врачам, а сейчас не могу. Так по-дурацки все сложилось — хоть кричи.

И он рассказал мне о том, как пытались остатки бригады закрепиться в крае, как были заблокированы карателями в болоте, как незаметно подкрался голод и как пришло решение о неизбежности временного выхода в советский тыл.

— Ну ладно, остались бы мы в болоте. А что там делать? Деревни в округе все пожжены, жителей угнали, кругом немцы. Жрать нечего, одежка обтрепалась, холодно, люди болеют… Каратели нас гоняли, как зайцев: все время на хвосте у нас сидели. Много так навоюешь? Погубил бы людей — и конец…

У них была рация. Васильев запросил разрешения на выход в советский тыл. Запретили. Видимо, в опергруппе не могли еще поверить, что дела настолько плохи. Потом еще несколько дней скитаний. Потом сели батареи к рации и связи не стало. И тогда Васильев решил уйти через линию фронта к своим, вопреки запрету.

— И знаешь, что мне в Валдае сказали? — тут уже в голосе комбрига явственно звучала обида. — Напомнили про двести двадцать седьмой приказ Верховного. Вот дикобразы! Для всех, говорят, «ни шагу назад», а вы, мол, что — исключение? Будто мы — армейская часть в обороне!..

Он разволновался и ходил по комнате, жестикулируя и горячась так, будто перед ним сидел не я, а кто-то другой, кто обвинял его чуть ли не в трусости, кто сам не понимает элементарного, но берется судить, а доказательств никаких не слушает. Таким я Васильева еще не видел.

Словом, я понял, что руководит сейчас комбригом сильнейшая обида.

Надо сказать, что к этому времени изменился состав руководства партизанским движением в полосе Северо-Западного фронта. Был назначен на более высокую должность и уехал из Валдая Алексей Никитович Асмолов, бывший начальник партизанского отдела при Политуправлении фронта. Позже в книге своих воспоминаний он писал:

«…Рассказывают, кто-то из новых штабных работников, не знавших хорошо Васильева, спросил его:

— Это верно, что бригада, которой вы командовали, распалась, перестала существовать?

— Бригада действует. Ее отряды бьют врага под Псковом и Карамышевом. Часть партизан, которые вышли со мной, тоже готова в поход.

— Значит, вы готовы вести бригаду обратно в тыл врага?

— Готов…»[68]

Вот, собственно, и вся история. Васильев был болен, и, как узнали позже, смертельно. Ему не следовало, конечно, идти за линию фронта. Но ему казалось, что, обратись он сейчас к врачам, и вовек не доказать будет, что не слабость духа, не страх заставили его нарушить приказ и увести остатки бригады в советский тыл.

А. Н. Асмолов пишет: «В конце ноября 1942 года бригада пересекла линию фронта и направилась к прежнему месту действия — в Серболовский лес.

Снова полная лишений партизанская жизнь, снова почти беспрерывные бои. Не успела бригада ступить на землю бывшего Партизанского края, как гитлеровцы встретили ее карательной экспедицией. Партизаны отразили атаки врага. Но, учитывая его многократное превосходство, Васильев решил вывести бригаду из Дедовичского района в Новоржевский.

„Болезнь комбрига быстро прогрессировала, — вспоминает в очерке о комбриге Н. Г. Васильеве бывший партизанский журналист И. В. Виноградов. — Какие только меры не принимала фельдшер Нина Романовна Щербакова! Ничто не помогало. Васильеву становилось все хуже…

— Ты же совсем болен! — убеждал его Орлов.

— Чепуха! Все пройдет.

Васильев продолжал отдавать распоряжения, хотя временами голос его снижался до шепота. Выход был один: немедленно вывезти комбрига на самолете в советский тыл. Но, как назло, все застилала вьюга. Не было у партизан и подходящей площадки, чтобы принять самолет: лед на озере оказался тонким, ровной полянки тоже не находилось. Николай Григорьевич терял последние силы. Во время переходов его несли на носилках…“

11 декабря в Валдай была подана тревожная радиограмма: „Васильев тяжело болен. Немедленно шлите самолет озеро Сусельница. Вылет самолета радируйте. Орлов“.

В тяжелом состоянии, с резкой одышкой вывезли комбрига на Большую землю и положили в госпиталь. 26 марта 1943 года Николай Григорьевич умер от скоротечного туберкулеза легких».[69]