17. ОТКРЫТЫЙ ПЕРЕЛОМ

17. ОТКРЫТЫЙ ПЕРЕЛОМ

Холодное дождливое утро после Дня благодарения, я лежу, не хочу вставать, я страшусь мгновения, когда мама наконец встретится с Джо. Накануне вечером — она уже ушла на работу — он явился без предупреждения и потребовал, чтобы я их в конце концов познакомила, потому что я все оттягивала и оттягивала этот момент. Он провел ночь на диване в столовой.

Беата входит на цыпочках и протягивает мне чашку чая.

— Джо вне себя, — шепчет она, — грозится разбудить маму и наконец поговорить.

— О чем?

— Ну, поговорить, сказать, что думает, сказать, что ты выходишь за него замуж, еще что-то. По-моему, он чем-то взбудоражен. Я убедила его ничего не предпринимать, пока он не поговорит с тобой.

Джо уже одет, ходит по комнате из угла в угол, стряхивает пепел рядом с переполненной пепельницей.

— Придется мне с ней поговорить, — начинает он, как только я вхожу. — Что она, черт побери, о себе вообразила, кто она такая? Если думает, что меня можно запугать, то скоро перестанет так думать.

— Тише, Джо. Она устала. Она вчера очень поздно пришла с работы.

— Мне что за дело! Я сам скажу ей о нас, если ты этого не делаешь. Пусть не изображает тут заморскую мадам!

— О чем ты говоришь? Вы ведь даже не знакомы.

— Не знакомы? Нет уж, спасибо, я вовсе не собираюсь с ней знакомиться, чертова перечница она, а не человек. Я поставлю ее на место.

Но обойти меня Джо не пытается.

— Слушай, пиво у вас есть? — спрашивает он.

— Пиво? Нет.

— Иисус Мария, пива нет? Нет индейки в День благодарения, нет пива. Из-за этой твари я стану пьяницей.

— Пожалуйста, Джо, не называй маму так. Скажи, что случилось.

— Ну, ладно, — вздыхает он. — Это таки был номер. Она сбрендила, если хочешь знать. Я в чужие дела не вмешиваюсь, сплю себе, и вдруг что-то шуршит. Я сел, посидел, ну и дела, думаю, чертовщина какая-то! Было, черт побери, четыре часа утра. Я видел часы, луна светила. Она стоит как призрак, как фурия, в общем что-то в этом роде. В длинной белой рубашке, волосы распущены, сбрендила, не иначе. Стоит у дверей, вот как ты сейчас, и смотрит на меня.

— Ты уверен? А тебе не приснилось?

— Уверен? Римский папа, что, тоже, по-твоему, не католик? Еще как уверен.

— И она с тобой говорила? Что она сказала?

«Привет, — это я говорю, — рад познакомиться». Руку протягиваю, сама вежливость. А она молчит. Она и не шевельнулась, стояла и таращилась на меня.

— Она обязательно бы…

— Что, снова ее защищаешь? Ну, это твоя проблема. Дай досказать. В общем, она знай себе смотрит. «Привет, — опять говорю я, вежливо так. — Вы, наверное, такая-то и такая», а она только усмехается. «Рад с вами познакомиться», — повторяю. Собрался встать, а как тут встанешь, если одежда на стуле. Святая Мария, Иисус и Иаков, умеет она людей унижать, она точно знала, что на мне нет ни ниточки. Стерва.

— Джо.

— Ну, а кто? Отвернулась бы ради приличия, так нет. Стоит, а я, дьявольщина, сижу с голой задницей, об этом она очень даже хорошо знала. И так продолжалось чуть не час.

— Она вообще ничего не сказала?

— Сказала, уже под конец. Простояла там вечность и один день, подошла ближе, наклонилась, она и не думала соблюдать приличия. Я-то предполагал, что она знает, как себя вести, да куда там. Я-то думал, она хоть извинится.

— Что она сказала?

— Она сказала: «Убирайся! Я этого не допущу, тебе моя дочь не достанется!» Вот так. И повторила еще раз, словно я в первый раз не услышал. «Убирайся! Тебе моя дочь не достанется, я этого не допущу, она моя дочь!» И с такой злобой на меня смотрит. Такого удара мне еще никто и никогда не наносил.

— Джо, прости… — я краснею, мне стыдно за маму, но во мне шевельнулось еще какое-то чувство, похожее на ликование, только слишком глубоко, чтобы Джо мог его заметить, слишком глубоко, чтобы я сама себе в нем призналась. Мама не хочет отдавать меня Джо. Может быть, мама меня все-таки любит. Мама меня спасет, убережет от Джо, и мне не придется его огорчать.

— Ну, я ей покажу, — говорит Джо, но остается сидеть. — Или я ухожу. Я не могу здесь оставаться и делать вид, что ничего не произошло. После того, как меня здесь облили дерьмом.

— Да, будет действительно лучше, если ты уйдешь.

— А чего еще ждать от стада инородцев? — Джо хохочет, а я ему подхихикиваю. — Так я пошел собирать вещички.

С облегчением я бросаюсь ему помогать. Подаю ковбойские сапоги и принимаюсь складывать измятые простыни.

— Взорвать надо эту развалюху. Где твое пальто?

— Но…

— Послушай, когда ты наконец повзрослеешь, ну, точно капризная девчонка. Ты никогда не попадала в настоящий переплет, вот в чем твоя проблема. Если бы тебе пришлось в таком дерьме оказаться, ты бы хоть что-то соображала. Нельзя все иметь. Или я, или она.

— Но куда я пойду, я даже не одета.

— Ну так шевели задом, иди одевайся. Я должен выпить.

— Нет.

— Я всю жизнь ждать тебя не собираюсь. Или ты пойдешь за мужчиной, который тебя любит, или оставайся здесь, с этой стервой. Не воображай, что кто-нибудь смирится с этим дерьмом. У меня хватает женщин, которые ради меня готовы хоть левую грудь отрезать, не то что ты.

— Я не могу вот так уйти и бросить ее.

— К черту, я знал, что так и будет! Я знал, что ты поступишь именно так. И это после всего, что я для тебя сделал! Она когда-нибудь что-нибудь сделала для тебя? Не воображай, что ты для нее что-то значишь, ни черта ты не значишь.

— Значу, — говорю я, хотя не очень в этом уверена. — Тебе просто не понять, почему она…

— Да, да, не начинай только снова талдычить о том, что она пережила, меня уже тошнит. Назови, у кого было счастливое детство? У меня точно нет. О Господи, мои родители только и знали, что собачиться между собой. Моей старухе на меня наплевать было, она все ныла да ныла, какая у нее жизнь ужасная, стоило только папане к пивку приложиться. Я, честно, все отдал бы за такое детство, как у тебя было. По сравнению с другими тебе здорово повезло. Но ты никогда не умела это ценить. Ну, последний раз спрашиваю — пойдешь со мной или нет?

Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы ответить:

— Нет.

Он не веря смотрит на меня, и я добавляю:

— Прости, Джо.

— Да, тебе следует просить у меня прошения за то, что столько времени водила меня за нос. Я из шкуры лез, старался тебе угодить…

Как ни боюсь я его гнева, я должна это выдержать, и я выдержу.

Но внезапно Джо словно оставляют силы, глаза покрываются пеленой, кажется, он вот-вот заплачет.

— Вот тебе и весь сказ о моей растоптанной жизни. Никто и никогда не относился ко мне, как к человеку, что бы я ни делал. Мне казалось, что ты не такая, как все, правда-правда. Мама дождаться не могла, когда я пойду наконец в школу. «Мне надо от тебя отдохнуть», говорила она и выставляла меня на улицу играть, как бы ни было холодно. А эта Элин, эта сволочь, она вышла за меня замуж ради того только, чтобы я ее всю жизнь содержал. Стоило мне повысить голос, как она бежала к своей мамочке, разве это не унизительно? А с тобой я, честное слово, старался. Честное слово. Не понимаю, что я сделал такого, что и ты ко мне относишься, как к последнему отребью.

Я видела фотографию, на которой Джо шесть лет, серьезный такой мальчик, стоит на лесенке перед ветхим домишкой, вцепился в перила. Я представила, как он героически спускается вниз, где его ждут тычки да зуботычины от старших мальчишек.

Джо вытирает глаза, смотрит на меня, выпрямляется. Сердце мое от боли сжалось. Ему наверняка так же больно и страшно, как папе, когда русские солдаты вошли в Лобеталь. Я не должна причинять ему боль.

— Ты ведь знаешь, что я не могу без тебя жить, и ты меня прогоняешь. Я не знаю, как я буду жить без тебя, — шепчет Джо. — Я из-за тебя голову потерял.

Мне удается выстоять еще минуту.

— Всю жизнь я проживу один, — героически начинает Джо и направляется к двери. Он так нуждается в моей любви и ласке. Как смею я думать только о себе.

Я хочу дотронуться до него, хочу утешить, но он отшатывается.

— Не надо, — шепчет он сердито. — Как ты умеешь причинять боль. Это ты меня довела до слез.

Я не могу смотреть, как он плачет. Меня заполняет жалость.

— Пожалуйста, Джо, не плачь. Я… я пойду…

— Ну, наконец, — говорит Джо, — я знал, что ты образумишься. Бери пальто. Бежим из этой развалюхи.

Проходит три месяца, и мы с Джо снова идем в дом на Парковой. Я останавливаюсь, дальше идти не хочу, но он меня уговаривает, тащит за собой.

— Ну, пошли, нечего тянуть резину. Не собираюсь я портить весь день, — говорит он.

— Я не могу.

— Ну ты и клюква!

— Я не хочу.

Но я знаю, что сделать мне это придется. Не смогу же я вечно скрывать от родителей, что мы с Джо поженились. Господи, только бы они это перенесли, только бы с этим справились. Еще один удар для родителей, и в этом повинна буду я.

— Да что с тобой? — Джо тащит меня за руку. Он злится, моя нерешительность ему опротивела. От меня требуется послушание.

— Ничего. Я иду.

Он уже на пороге, стучит в дверь.

Бабушка глянула в окошко, покачала головой и исчезла. Джо тащит меня и снова стучится:

— Как ты думаешь, они нас угостят? Проклятье, сейчас бы чего-нибудь выпить, а то стой тут на улице, жди, пока они откроют. Они что, не соображают, что мы тут мерзнем, как собаки? Они что, ненормальные?

— Бабушка тебя не узнала, — говорю я, подхожу и тихонько стучу в дверь.

— Ну-ну! Притворяется, что не узнала. Еще как меня узнала! Они меня не выносят только потому, что я американец. И эта твоя чокнутая мамаша, Бог знает, что она вытворит. С ней уж точно падучая приключится, что бы я ни сделал.

— Нет…

— Ну, признайся же, что я им не нравлюсь. Я стараюсь всем угодить, но никому не нравлюсь. Я же вижу.

Внезапно он показался мне трогательно юным и испуганным. Он нуждается во мне, в моей поддержке.

— Все обойдется, — я провожу рукой по его спине. Мой долг защитить его. — Ты им понравишься, поверь мне, — подбадриваю его я. — Скорее всего, ты им понравишься. Через некоторое время.

Но я знаю, что этого не произойдет.

— Предрассудки, — говорит он. — Всю жизнь они мне отравили. Если честно, не предполагал я, что мне придется столкнуться с ними в собственной семье. Проклятье, вот уж не думал, что родители моей жены будут вести себя так, ладно уж кто бы, но только не они.

— Прости, — я продолжаю гладить его по спине.

Он колотит в дверь черным ковбойским сапогом.

— Ничего, ничего, — произносит он угрожающе. — Ты с настоящими трудностями не сталкивалась. Мои родители после того, как мне исполнилось шестнадцать, ни цента мне не дали, а тебе все стипендии на серебряном блюде поднесли. Подумаешь, проблема — сказать старухе, что вышла замуж. Настоящая женщина только радовалась бы, но не ты. Зануда!

Я понимаю, что он снова рассердился, и начинаю винить себя. Будь вся проблема в том, что Джо американец, и мне бы возмущение придало сил. Но, не оскорбив его, я не могу ему объяснить, что моя мать презирает в нем все. Я молча глажу его по спине и клянусь, что буду его защищать.

Мы с Джо сидим на диване в гостиной, ждем, когда мама вернется из «La Rue». Папа у себя в комнате, дверь полуоткрыта. Однажды он плакал, когда мне было семь лет, и вот он плачет снова, когда узнает, что я вышла замуж за Джо.

— Как могла ты нас так огорчить? — бросил он мне с упреком. — Что скажут люди?

Мне нечего ответить.

Папе каждый вечер звонят люди — одни ищут работу, другие просят разрешить спорный вопрос, третьи собираются пожениться; сегодня происходит то же самое. Когда он говорит по телефону, голос у него нормальный, даже чуть веселый, и я чувствую, что меня отпускает. С папой все будет в порядке, во всяком случае, я его не так огорчила, чтоб он не мог разговаривать. После каждого звонка он выкрикивает в мой адрес еще несколько вопросов, на которые у меня нет ответа.

— Черт побери, что он говорит? — шепчет Джо. — Терпеть не могу эту тарабарщину. Почему он не говорит по-английски? Он что, меня не видит?

— Он хочет знать, за что я нанесла им такое страшное оскорбление.

— Оскорбление? Какое оскорбление? — шепчет Джо уже громче. — Что тут оскорбительного? Мы любим друг друга, мы поженились, вот и все. Что здесь страшного, наоборот, все жутко романтично. Нормальные люди только бы радовались.

Он вскакивает:

— Я скажу ему, что он ведет себя, как ненормальный.

— Пожалуйста, — шепчу я, — ну пожалуйста, не говори ничего. Давай об этом позже.

— Ну, и еще кое-что, — продолжает Джо, садясь, — он ничуть не переживает. Ему важно лишь то, что скажут люди. На нас ему наплевать, ты ему совершенно безразлична. Я единственный, кого ты интересуешь. Надеюсь, это до тебя дошло?

Я киваю. С минуту я обдумываю версию Джо, и ощущение собственной вины исчезает.

— Что-то я по тебе этого не замечаю. Терпеть не могу, когда ты сидишь с таким кислым лицом. Ну, улыбнись хотя бы.

На моем лице появляется подобие улыбки.

— Когда твоя старуха притащится домой?

— Моя мама, — машинально поправляю я.

— Тоже мне, аристократы! Твоя мать. Когда она явится? Нам что, вечно тут сидеть? Он что, и выпить нам ничего не предложит, не угостит на радостях? Ну, это-то уж мог бы сообразить.

— Пожалуйста, Джо, — шепчу я, — не надо его еще больше расстраивать. Дождемся мамы, а потом пойдем.

— Хорошо, — нехотя соглашается Джо, — но любой приличный человек…

Я слушаю, как тихо щелкает замок, как медленно, со скрипом поворачивается ручка, как вздыхают старые дверные петли.

Мама поднимает глаза, замечает Джо, но никак не реагирует. Она поворачивается ко мне.

— Что ты натворила? — спрашивает она.

— Я…

— Ты безусловно что-то натворила? Что?

Джо встает передо мной.

— Мы поженились, — победно заявляет он. — Я на ней женился.

Готовый принять поздравления или выслушать признания в поражении, он протягивает маме руку.

Мама не делает ни малейшего движения, окидывает его презрительным взглядом, как тех чужаков, что по ночам колотили в нашу дверь.

— Она вышла за меня замуж, — медленно, с расстановкой произносит Джо. — Вот так.

Мама ищет на моем лице подтверждения. Я киваю.

Она роняет покупки, сумка падает на пол, раздается звон стекла. И она начинает кричать. Долгий, резкий, полный боли крик, кажется, ему не будет конца. Я слышу его и сейчас.

— Святая дева Мария, мать… — начинает Джо.

Мама размахивается тяжелой черной сумкой и метит ему прямо в глаза. Она бьет прицельно и точно, у сумки металлические углы, но Джо реагирует мгновенно. Он закрывается рукой и отпрыгивает, сильный удар достается его локтю.

— Матерь Божья! — повторяет Джо, в голосе злость, но и страх.

Мама вскрикивает еще раз и бросается на него. Ее лицо искажено злостью, она хватает Джо за руку, она готова дать ему зуботычину, вырвать кусок мяса вместе с толстой тканью брюк.

Но ее оттаскивают. Папа и бабушка, услышав крики, вбегают в гостиную и окружают маму. Она несколько секунд молча сопротивляется, потом затихает. Краткое мгновение высшего триумфа, которое я испытала в тот момент, когда мама напала на Джо, странного и почти неосознанного, тоже утихает. Я вижу мамино поражение, и свое тоже.

— Отпустите меня, — голос у нее мертвый, но непререкаемый, и ее слушаются.

Прижав к себе руку, Джо отступает, потирая ушибленный локоть.

— Пресвятая дева Мария, — повторяет он снова. Ему тоже не мешает взять себя в руки. Он приставляет руку ко рту и поворачивается ко мне:

— Сумасшедшая иностранка, сука, — произносит он, словно могу понять его только я. — Идиотка, чуть мне руку не сломала.

Он делает угрожающих полшага в ее сторону.

Мне стыдно, неловко за мамину несдержанность, за вспышку гнева, но чувство вины мое все растет. Я не шевельнулась, не вступилась за нее, как в Лобетальском погребе, где мамин гнев обрушился на русского солдата, который отнял у старой женщины зубные протезы. Тогда она защитила незнакомую женщину, сейчас ее попытка спасти меня закончилась поражением. Я не допускаю возможности, что гнев ее был вызван любовью.

— Агата, как ты могла нанести мне такой страшный удар? — спрашивает она по-латышски. Она не дает мне ни малейшей возможности проявить преданность ей.

Я не ищу оправдания. Я не спускаю глаз с узора маминого поношенного полотняного платья. Пурпурно-красные ирисы на плечах и груди выгорели, приобрели серый оттенок, но все такие же сочные и яркие в складках юбки. Я изучаю цветы, стараюсь их запомнить. Чувствую, как Джо за моей спиной идет в сторону двери.

Она делает глубокий вдох и выпрямляется, возвышаясь над матерью и мужем, которые держат ее за руки.

— Он ни на что не годен, — говорит мама о Джо. — Он не настоящий американец. Это самое худшее, что может предложить Америка. Злой, хитрый, грубый. И не умен, с тобой и сравнивать нечего. Ты из хорошей семьи. Он никогда не поймет нашу историю. Он слишком ограниченный, чтобы оценить тебя, — губы ее, когда она бросает взгляд на Джо, презрительно кривятся, потом она снова обращается ко мне.

— Ты с ним не будешь счастлива.

— Я знаю.

— А какая у тебя была свадьба? Какая свадьба у тебя могла быть?! — на ее лице мелькнула разочарованно-нежная улыбка. — Я помогла бы тебе умыться, одеться, я бы сшила тебе белое платье, шелковое или льняное. Я купила бы тебе новую рубашку, атласную, с кружевами или вышитую розами. Сестра и бабушка, и я, мы все были бы вместе.

Голос ее прерывается. Мои глаза наполняются слезами. Что бы ни произошло, думаю я, я не должна, ни за что не должна плакать. Иначе нам обеим будет еще тяжелее.

— Какая свадьба у тебя была? — переспрашивает она.

Я не отвечаю. Мы с Джо встретились в холле моего общежития за полчаса до назначенного часа. На мне было выходное черное шерстяное платье, которое натирало мне ключицы, юбка такая узкая, что я еле-еле шла. Пришлось уцепиться за руку Джо.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал Джо. Он подвел меня к «кадиллаку», взятому напрокат специально по этому случаю, ему это казалось важным, открыл дверцу:

— Ну, разве не романтично, а? Будет что детям рассказать.

— Я бы постаралась, чтобы день этот был красивым, даже если б ты и выходила замуж за него, — произносит мама, — по крайней мере, остались бы воспоминания. Мы все были бы вместе.

Она внимательно смотрит на меня:

— Кто был с тобой?

Я мотаю головой. Я хочу сказать: «Никого», но это не совсем правда. Джо позвонил своему старому другу по армии. Он и его жена приехали из Форт-Уэйна и пришли в здание суда за пару минут до церемонии, которая длилась сорок пять минут. Я видела их впервые и не знала, о чем с ними разговаривать в гостинице «Van Orman», где Джо для всех посетителей бара выставил угощение. Ко мне подходили, поздравляли, жали руку, один или двое незнакомцев поцеловали меня в щеку.

— Ты не должна была выходить за него замуж. Теперь ты не закончишь университет. Если бы ты закончила университет, ты хотя бы частично восполнила то, что мне пришлось пережить.

Я лишила маму подарка, который единственный для нее что-то значил.

— Каждый день совместной жизни с ним будет для тебя мучением.

Это наполовину предсказание, наполовину проклятье.

— Я знаю, — говорю я. — Пожалуйста, прости меня. — Слова застревают в горле. Но мы хотя бы говорим по-латышски, и наш разговор не задевает Джо.

Если бы помогло, я бросилась бы перед мамой на колени и умоляла простить меня, до тех пор, пока она не простила бы меня и не обняла. Я рассказала бы о своих планах ни за что не бросать учебу, работать от зари до зари, преодолевать любые препятствия, даже если это будет Джо. Я получу образование, чего бы мне это ни стоило.

Но все это бессмысленно. Как если бы попытаться срастить искалеченную множеством плохо сросшихся переломов кость, которая на сей раз ломается навсегда. Последний, открытый перелом не заживет уже никогда.

Мамина черная сумочка неловко качается в ее руке. Она наклоняется подобрать содержимое вперемешку с осколками разбившейся банки: ключи, мелочь, записные книжки и ручки — дешевые вещицы.

— Пожалуйста, прости меня, — говорю я еще раз, когда Джо берет меня за руку.

— Уходим, уходим. С меня хватит.

По лицу мамы вновь пробегает презрительная усмешка, но тут же она сменяется такой безысходностью смирившегося со своим поражением человека, что я, не в силах этого вынести, говорю:

— Да, уходим.

— Уходи, уходи, — произносит мама. — Ты сделала выбор между мной и им, бросила латышей ради американцев, иди, иди с ним.

И когда я медлю, добавляет:

— Ты постелила себе жесткую и узкую постель. Вот и спи в ней.

— Ну, поехали, — торопит Джо. Он крепко держит меня за локоть и ведет к выходу.

Мама, скрестив руки на груди, начинает раскачиваться взад и вперед. Она смотрит мимо меня, смотрит на линию горизонта или туда, где была бы линия горизонта, будь она видна.

Я ставлю ногу за ногу, топчу следы, оставленные ковбойскими сапогами Джо. Я бросила свою мать, я совершила преступление, меня изгнали из латышской общины, я предала самое Латвию.

Когда я почти уже у машины, бабушка кричит мне вслед, называя моим любимым словечком:

— Агаточка, золотко, вернись на минутку.

Я останавливаюсь. Если я еще промедлю, то и это останется позади.

— Возьми, золотко мое, — говорит бабушка и протягивает мне сверток.

Я позволяю вложить его мне в руки.

— Новые простыни, Яша с Зентой прислали на мой день рождения, пусть у тебя хоть что-нибудь будет новое и красивое. Я ими еще не пользовалась.

— Я их взять не могу, — отвечаю механически.

— Возьми, золотко, тебе они нужнее, чем мне. Я и два полотенца положила, из новых, они еще очень хорошие. И синюю миску, мы без нее обойдемся.

— Спасибо, — говорю я.

Бабушка сует руку в карман передника и достает свой маленький красный кошелек для мелочи.

— Вот и это возьми, — говорит она.

— Не возьму. Это все твои деньги, — я знаю, что в нем около пяти долларов бумажками и мелочь, деньги, которые бабушке иногда присылают сыновья. Это бабушкина заначка на подарки и на мелкие удовольствия.

— Бери, — говорит бабушка, — тебе понадобится. Трудно тебе придется в новой жизни, одной в чужой стране, золотко мое.

Я беру кошелек с мелочью, который еще хранит тепло ее рук. Я дрожу. Ноги от холода посинели. Я забыла надеть чулки, и какая-то нитка, свисающая с подола толстой шерстяной юбки, неприятно щекочет голые щиколотки.

— Спасибо, бабуля, — говорю я.

Бабушка вытирает глаза, утопающие в мельчайших морщинках. У нее белый батистовый платочек с вышитыми фиалками.

— Спасибо, — еще раз говорю я. Мне кажется, что сама я никогда больше не смогу плакать.

— Счастливого пути, — говорит бабушка. Она делает попытку застегнуть мое пальто, но я уже спешу вниз по дорожке.

Возле машины я еще раз бросаю взгляд на дом. Бабушка все так же стоит на крыльце, смотрит на меня. Темная фигура отца виднеется в проеме двери, но мамы нет. Она, скорее всего, у себя в комнате, читает или делает вид, что читает, думаю я, садясь в машину к Джо.

А мама в это время кладет лицом вниз на доски, которыми закрыта двойная раковина, мою школьную выпускную фотографию. Потом ей приходит в голову еще кое-что. Она берет пинцет, вытаскивает фотографию из рамки и тщательно рвет ее на мелкие кусочки. Засовывает пустую рамку за сложенную на двойной раковине кипу библиотечных книг.

Снимает туфли, ложится, берет книгу, но в нее не смотрит. Взгляд ее прикован к темному горизонту, он далеко-далеко от дома.

— Ах ты, Иисус твою Христос, — говорит Джо. — Я должен выпить. Двойного. — Он сворачивает на стоянку возле бара «Звездный дождь». — Ты идешь?

Я послушно следую за ним.

— Ну и дела, — говорит Джо, — меня еще в жизни так не оскорбляли. Что им всем, черт их дери, надо. О Боже, мы всего лишь поженились. А что было бы, если б ты и в самом деле натворила что-нибудь ужасное?

— А я и натворила.

— Ну, снова завела, как чокнутая. Выйти замуж — это ведь ерунда. Нормальная женщина была бы мне благодарна. Если бы они вели себя не так мерзко, мы бы их пригласили на свадьбу. Если честно, они сами в этом виноваты, черт меня побери. Все равно, я от тебя без ума, мы друг от друга без ума, а все прочее не имеет значения.

Мне хочется верить Джо; было бы намного легче, если бы он был прав. Надеюсь, он поможет мне сохранить и что-нибудь хорошее.

— Может быть, если Беата выйдет замуж за Улдиса… — начинаю я. Беата недавно получила степень бакалавра политических наук в Индианском университете, она встречается с Улдисом, латышом, который родителям нравится.

— Видишь, какая дрянная твоя старуха. Спорю, что твои родичи на ее свадьбу отвалят немалые денежки, а тебе ни доллара не дали. Всю жизнь мне приходится терпеть такую несправедливость.

— У них нет денег. Я думаю, когда у мамы что-нибудь появится…

— Ладно, ладно, на сей раз сделаю вид, что ничего не случилось. Послушай, мы ведь друг от друга без ума? — Джо кладет руку мне на колено и стискивает его. — Ну ответь мне хоть один раз, а?

Он еще сильнее сжимает мое колено.

— Да, — отвечаю я.

— Ну так докажи это как-нибудь. Постарайся хотя бы сделать веселый вид.

Я улыбаюсь, он отпускает мое колено.

— На самом-то деле это было очень смешно, — говорит Джо. — Твой старик притворяется, что переживает, и тут же принимается что-то бормотать по-латышски, твоя старуха бьет меня сумкой, дерьмо летит во все стороны. Хорошо, что я парень ловкий. Чокнутые, — хохочет он, — из всего делают трагедию.

— Мама ужасно переживает. И папа тоже. Я туда никогда не смогу вернуться.

— Ну, завела старую песню. Ты такая же, как они, из ничего трагедию делаешь. Неужто не видишь, до чего все потешно? Да посмейся хоть над чем-нибудь!

На моем лице появляется подобие улыбки. Мне хочется верить, что Джо прав, что происшедшее — сущая чепуха и что в общем-то все ужасно смешно.

Джо изучает меня.

— Это на самом деле одна из твоих проблем — отсутствие чувства юмора. Я вон сегодня в каком дерьме побывал, да еще все это мне пришлось пережить из-за тебя, а мне смешно. Рука чуть не сломана, не знаю, сумею ли вообще работать, а мне смешно. Ну, посмейся же и ты, почему ты не смеешься. Ведь смешно же было.

Он пригубливает из второй рюмки.

— А мы-то из кожи лезли вон, приехали сообщить, что поженились, ну, сумели они это оценить? Ни черта. Они только того и ждали, чтоб сыграть великую трагедию. Ну, думаю, сейчас начнутся рассказы о твоем загубленном детстве в разоренной Европе. Только об этом они и забыли сказать. Ну просто садись и плачь.

Бармен заскучал, протирая бокалы за пустой стойкой, он подходит к нам и обращается к Джо.

— Я верно расслышал? Вы поженились?

— Да, верно, пару дней назад. Наконец приехали сообщить ее чертовым родителям. Они иностранцы, не американцы, как мы с тобой, приятель. Ты и представить себе не можешь; никогда ничего подобного не видел.

— Прошу тебя, Джо, не надо, — я подергала его за рукав. Я не хочу, чтобы чужой человек смеялся над моей мамой.

Но Джо не обращает на меня внимания. В его пересказе все происшедшее действительно выглядит как фарс. Не так уж смешно, думаю я, но наглядно и почти терпимо. Может быть, он и прав.

— И правда странно, — говорит бармен. — Напоминает мне одну пьесу.

— Какую?

— Не помню названия, про старые времена. Меня жена потащила.

— О чем же?

— Ну, о двух молодых людях, они втрескались друг в друга, а родители не разрешали им жениться. Там на шпагах сражались, такие вот дела.

— Да, — Джо делается серьезным. — Послушай, Агата, что человек рассказывает. Это серьезно. Ромео и Джульетта, ему кажется, что мы с тобой Ромео и Джульетта.

Он снова поворачивается к бармену.

— Хорошо сказал, приятель. Ее дура мать меня чуть не убила. Наливай, я ставлю.

Себе он тоже заказывает. Я жду того момента, когда он вот-вот закажет еще одну рюмку.

— Джо, я хочу домой. У меня завтра экзамен.

— Господи, эта твоя вечная зубрежка.

Но Джо не спорит и больше ничего не заказывает; бармен исправил ему настроение.

Он открывает передо мной дверцу, устраивает меня поудобнее.

— Ну вот, мы теперь будем опять только вдвоем, малышка. Как этот бармен сказал. Ты видела, как они к тебе отнеслись, как к отребью какому-то. Но ты не волнуйся, о тебе буду заботиться я.

— Спасибо, — улыбаюсь я ему. Никого больше у меня нет.

Джо насвистывает, садясь в машину.

— Да, ты должна спасибо мне сказать, что я плюнул на все это дерьмо. Я с тобой совсем голову потерял.

Он тянется через меня и закрывает дверцу с моей стороны. Он меня обнимает, ерошит мои волосы, легко покусывает мочку уха.

Я слышу его слова, но чувство вины и сожаления слишком опустошили меня. Мне нечего сказать, я как растение, вырванное из земли.

Джо заводит мотор.

— Теперь нас ничто больше не разлучит. Ну, а бармен-то! Хорошо сказал! Как эти чертовы Ромео и Джульетта.