Воспитательный момент
Воспитательный момент
– Человек должен трудиться! – произносит за завтраком свою ежевоскресную проповедь папа Федя. – Человек, как только встал на ноги, так должен начинать трудиться. Елленнна, это я тебе говорю!
– Я тружусь, папа.
– Не вижу я, чтобы ты трудилась!
– Ты дома редко бываешь, поэтому не видишь.
– А разве тебе не известно, почему я редко дома бываю?! – начинает быстро-быстро, с пол-оборота, раздражаться Фёдор.
Я боюсь его, когда он раздражается. У него на скулах начинают гулять желваки, и мне от этого очень страшно. В такие минуты я вижу, как сильно он не любит меня. Не любит, а только терпит. И то еле-еле, из последних сил… Мне его даже жалко временами. Но что я могу поделать? Как я могу исчезнуть из его жизни?
– Потому что я работаю, чтобы накормить тебя! И мать твоя работает, еле ноги домой притаскивает, каждый день с головной болью. И бабка твоя работает – еду тебе готовит!
– Но ведь не только мне…
– Вот-вот, пререкаться она умеет! – подзуживает бабушка. Ей чрезвычайно нравится, когда Фёдор пропесочивает меня. Им нравится идти на меня единым фронтом.
– Целый день у плиты стою, как каторжная! – причитает бабушка. – И где, скажите, благодарность?
– А ты нос от тарелки воротишь! – продолжает Фёдор. – А всё от того, что ты не знаешь, что такое голод. Ты не испытывала голода. Ты живёшь в счастливое время. Но главное несчастье – ты не знаешь, что такое труд! Человек, который трудится, будет есть всё, что ему подадут. Я тебе так скажу: тебя соломой кормить надо! Ты что целый час в тарелке ковыряешься?
– Просто горячее… И вовсе не час.
– Вот, опять пререкается! – говорит бабушка удовлетворённо. – И молока, Федя, не пьёт ни капли! Хоть убей, не пьёт!
– Ты почему молоко не пьёшь?!
Желваки на его лице начинают бегать ещё быстрее. Какой ужасный день – воскресение! Целую неделю я жду его, а потом не дождусь, когда он закончится…
– У меня живот от молока болит. И врач запретил мне его пить.
– Ерунду говоришь! И врач твой порет чушь! От молока не может живот болеть. У меня же не болит! И ни у кого не болит. Молоко – божественный напиток, самый целебный. Если бы не молоко, мы бы в войну не выжили, только им и спасались. А в Индии, между прочим, молоко выписывают тяжело больным, как лекарство. А ты ерунду порешь: живот болит! Только чтобы бабке нервы трепать.
– Вот-вот, Федя, целыми днями этим и занимается! Варит из бабушки воду. Варивода!
Интересно, есть ли в природе такое слово – «варивода»? Или это бабушка придумала неологизм, как поэт Маяковский?
– Так ты утверждаешь, Елленна, что ты трудишься. И как же ты трудишься, расскажи нам, пожалуйста, – говорит Фёдор с непередаваемой язвительностью.
Я молчу и боюсь заплакать.
– Ой, Федя, это такая лэдаща, как не знаю кто! Пока её допросишься что-нибудь сделать, мёртвый в гробу перевернётся! – подзуживает бабушка. – Такая лэдаща, ну такая лэдаща, не знаю только в кого.
«Лэдаща» на местном наречии – значит «ленивая». Какое-то жуткое слово, к тому же бабушка его произносит смачно, с оттяжкой: «Лыдащщща!» – как будто хлыстом ударяет по лицу… Лицу становится жарко, оно горит, в груди – пустота и холод, а сердце колотится почему-то в голове – бухает гулко и тяжело, как набатный колокол…
– Нет, не хочешь ты, Елленна, трудиться, не хочешь, о чём я и говорю, – с удовлетворением констатирует Фёдор. – А я, между прочим, в твои годы коров пас!
Про коров я слышу уже много лет.
– Я бы тоже пасла, если бы они у нас были. Я люблю животных.
– При чём тут животные?!! Что ты мне зубы заговариваешь?!! Я тебе совершенно, понимаешь ли, о другом говорю. Всё, с сегодняшнего дня я проверяю у тебя уроки! – неожиданно говорит Фёдор. И для пущей вязкости добавляет: – А с завтрашнего дня ты каждое утро будешь у меня обливаться холодной водой. До пояса. Всё! Пора становиться человеком. Не хочешь добровольно – будешь из-под палки!
Мне хочется спросить его: Фёдор, что я тебе плохого сделала?…
* * *
Вечер. Как обычно, мою в прихожей обувь. Пять пар залепленных чернозёмом башмаков и три пары калош: мои, бабушкины и Маришкины.
– Ну, кончила? Сколько можно возиться? – ворчит Фёдор. Он подходит и проверяет качество вымытой обуви. – А почему подошвы так плохо моешь?
– Но ведь они всё равно испачкаются…
– Что значит всё равно испачкаются!! Я тебе, понимаешь ли, сколько раз говорил, что если делаешь что-то, то должна делать это на сто процентов!
– Вот-вот, Федя, – подзуживает бабушка. – И я ей тоже самое говорю. Но ведь ей что говори – что плюнь! Это как мёртвому припарка.
– «Тружусь», понимаешь ли… – язвит Фёдор. – Вижу я, как ты трудишься.
– Убоище! – говорит бабушка. Это ещё одно её любимое словечко в мой адрес, и тоже с обжигающей оттяжкой: – Убоищще и есть!
Что-то они с мамой сегодня забыли поссорится. Какое-то странное затишье. Мама за весь день вообще ни одного слова не сказала. Есть у неё такая неприятная привычка – молчать целый день. Лежит на диване и читает Чехова. Как будто вокруг неё вообще никого и ничего не существует.
Только Маришкин голосок звенит непрестанно, как колокольчик… Не знаю, как бы мы жили, если бы не было Маришки. Даже представить страшно.
– Так что давай, наливай в миску чистую воду – и чтобы всё было вымыто, как положено! – говорит Фёдор голосом закоренелого начальника. – А потом покажешь мне свои тетрадки. Подозреваю, что и там такое же качество.
В миску с грязной водой капают мои слёзы и тонут в ней…
* * *
– Ну, показывай! – говорит недовольно Фёдор.
Я выкладываю перед ним тетрадки.
Мне дико. Никогда никто не проверял мои домашние задания! С первого класса я делаю всё самостоятельно, маме и бабушке даже в голову не приходило проверять меня. И вдруг в восьмом классе начинать проверять тетрадки!
Бред, стыд, унизительно! Я чуть не плачу. Он хмуро листает одну тетрадку за другой… Придраться не к чему. А так хочется!
– Дневник давай.
Достаю дневник.
– Почему у тебя по химии в первой четверти тройка?
– Не знаю.
– Не знаешь химии?
– Не знаю, почему тройка. Я всегда химию учу. Лучше всех других предметов. Я всё знаю.
– Так… всё знаешь, но не знаешь, почему тройка. Елленнна, что за чушь ты порешь?! Почему ты не можешь выучить химию, чтобы не позорить нас с матерью?
Я молчу.
– Я, между прочим, в школе все годы круглым отличником был. И в институте тоже. И мать твоя училась, как богиня! Сложнейший институт, понимаешь ли, один сопромат чего стоит, а она всегда всё сдавала на отлично! Лучше всех парней. У тебя голова тоже на плечах есть, тоже могла бы. Но ведь не хочешь, ленишься! Лень! Страшная лень! Ну, скажи: как можно получать тройки?
– Тройка всего одна.
– А четвёрок, смотри, сколько!
– Столько же, сколько пятёрок. Пополам.
– Что значит пополам?! Четвёрок вообще не должно быть, ясно?! Четвёрка – стыдная оценка. Четвёрка говорит о том, что голова у человека на плечах есть, но лени гораздо больше. И лень побеждает! Четвёрка – оценка ленивых. О тройке по химии я уже не говорю. Позор на всю семью! Небось, Аня, подружка твоя, отличница?
– Нет. У неё тоже есть четвёрки.
– Но ведь не тройки же!
– Не тройки.
– Тебе что, не с кого брать пример?!
– Есть с кого…
– Представляю, каково твоей матери, сидя рядом с Юрой Сергеевым, признаваться: «А моя – троечница!»
– Не обязательно же докладываться всем о моей тройке по химии.
– Что значит «докладываться»? Что за чушь ты порешь! Когда человек живёт в коллективе – он весь на виду. Хочет он того, или не хочет. Да, со всеми тройками своих нерадивых детей! Ты хоть понимаешь, что ты нас позоришь?
Я молчу. Потому что не понимаю.
Я понимаю только одно: что я ненавижу школу, ненавижу оценки, любые оценки, плохие и хорошие, ненавижу химию, которую знаю назубок, и от этого ненавижу её ещё больше, мне бы очень хотелось прополоскать мозги и вымыть оттуда все химические формулы, мне не нравится жить в маленьком городе, где все друг о друге всё знают, я хочу поскорее стать взрослой и уехать отсюда в большой и далёкий город Барнаул… Или ещё дальше – на Сахалин…
– Всё, завтра встаёшь на пятнадцать минут раньше, делаешь гимнастику и обливаешься по пояс холодной водой! – говорит Фёдор тоном большого начальника, не терпящим возражений. – Надо из тебя,наконец, человека делать!
– Я уже человек, папа, – тихо говорю я, так тихо, что он раздражённо переспрашивает:
– Что? что ты там бормочешь?…
– Я уже человек.
– Ты-ы? челове-ек?!. – произносит он с непередаваемой язвительностью. – Это только ты так думаешь. Мне лично так пока не кажется.
Он встаёт и уходит из комнаты. А я сижу и тупо думаю: почему?… Почему всё так в моей жизни?…
Я не знаю, что я должна сделать, чтобы он увидел во мне человека. Броситься ему на шею с горячими признаниями «папочка Федечка, как я тебя люблю»? Три раза в день мыть подошвы его ботинок? Чистить до состояния полной прозрачности сковородки и кастрюли? Получить невозможную пятёрку по химии? Стоять по полдня под ледяным душем и ни разу в жизни больше не заболеть ангиной? Выпить десять литров ядовитого «божественного напитка» и умереть?…
Я не знаю. Последнее, наверное, было бы наилучшим выходом из этой дурацкой ситуации…
…Брезжит иногда грустная догадка: лучше б мне было вообще не родиться… Никаких бы хлопот и огорчений тогда никому не было. Не надо было бы меня стыдиться. Радовались бы на ангелочка Маришку. Может, ещё и мальчика бы себе родили, ведь Фёдор так мечтал о сыне.