НЫНЧЕ У НАС ПЕРЕДЫШКА

НЫНЧЕ У НАС ПЕРЕДЫШКА

Трудновато доставалась война девчонкам, но ничего — не ныли, не стонали. Наоборот, довольны были тем, что не отсиживаются где-то в тылу. Жизнерадостность била через край. По молодости иногда, быть может, казались беспечными и беззаботными, но в работе могли выдержать любые нагрузки.

В привычку вошло недоспать, недоесть, но в первую очередь после дежурства старались привести себя в порядок — постирать и отгладить халатик, накрутить кудряшки.

Конечно, не все время работали до упаду. Бывало и свободное время, когда имели возможность по увольнительной записке выйти за пределы части, сходить потанцевать. Тем более, что нас нарядно одели. Кирзовые тяжелые сапоги на лето заменили легкими, сшитыми по заказу из плащ-палаточной ткани. Кроме того, получили, как нам сказали, подарки от союзников — английские костюмы из тонкого сукна защитного цвета. Это были юбки-шестиклинки с застежкой-молнией и жакеты с поясом. К костюму срочно нужна была кофточка с галстуком. Нам выдали белую ткань, и мы приступили к шитью. Когда отправлялись группой в увольнение в таком наряде, да все при погонах, в звании старшин, на нас заглядывались прохожие. «Откуда такие? Кто они?»

Мы носили не зауженные погоны, как у медиков офицерского состава, а обычные полевые погоны, и вдруг — такие костюмы с кофточками и при галстуках. Никто не мог разгадать, к какому роду войск относится наша форма одежды.

Откровенно говоря, обновка для нас была приятной неожиданностью. Работа — работой, служба — службой, а порадоваться чему-то тоже хотелось.

Чем занимались в дни передышки? Наводили порядок в личном хозяйстве, отвечали на многочисленные письма, приходящие от бывших пациентов.

В эти же дни проводили медконференции, партийные и комсомольские собрания. Число коммунистов увеличилось к тому времени в пять раз. Значит, усилилось влияние партийной организации и повысился авторитет коммунистов. Возглавил организацию лейтенант Дунаевский.

Оксана Драченко за это время была принята уже в члены ВКП(б), но по-прежнему оставалась вожаком комсомольцев. Число членов молодежной организации удвоилось.

Каждый из нас хотел быть в передовых рядах молодежи, чтобы принимать активное участие в жизни коллектива, быть в курсе событий и повседневных дел. И мы вступали в комсомол.

Этот день запомнился и мне на всю жизнь. Шел апрель сорок четвертого. Госпиталь дислоцировался в местечке Борщев. Совместное собрание коммунистов и комсомольцев проходило во дворе, прямо на поляне. Стоял стол, накрытый красным полотном, придавая торжественно-праздничную обстановку.

— Задача перед нами и всем советским народом стоит общая — как можно скорее разбить врага, — произнес замполит Таран. — А на местах надо улучшать уход и лечение раненых воинов, чтобы поскорее вернуть их в строй…

На передовой отряд молодежи коммунисты и руководство госпиталя возлагали большую нагрузку. Комсомольцы читали раненым сводки Совинформбюро, выпускали вместе стенные газеты и боевые листки, где активное участие принимали и наши пациенты. Редактором стенгазеты «Фронтовой медработник» была Клавдия Степановна Еговцева, ее заместителем — Шура Гладких, помогала им и я.

При небольшой загруженности работой командование разрешало проведение развлекательных вечеров, где раненые и сотрудники могли повеселиться. Пели любимые песни и танцевали. Кроме того, частенько демонстрировались кинофильмы, приезжали и выступали артисты московских и киевских театров, армейские ансамбли и, конечно же, участники художественной самодеятельности личного состава. Талантов раскрылось много. Певцы и танцоры, чтецы и музыканты — все были увлечены и с особым желанием готовились, чтобы выступить перед ранеными в палатах или в воинских подразделениях в дни передышки от боевых действий.

Проведен был смотр талантов на армейской художественной олимпиаде, где звучал и наш хор, выступили солисты и танцоры. Только в танцевальных сценках роли кавалеров пришлось исполнять девчатам. Мужчины наотрез отказались выступать, подшучивая над собой, что репетировать придется долго, может до конца войны.

На этом смотре мы встретились со многими бывшими пациентами, в разное время лечившимися у нас, а теперь продолжающими шагать по дорогам войны.

Пока ждали решения жюри, чтобы меньше волноваться, пели и танцевали. И тут произошла еще одна неожиданная встреча.

— Прошу на вальс, — остановился передо мной майор, удивив знакомой улыбкой. — Кажется, мы с вами где-то встречались?

— Товарищ Владимир! Что вы здесь делаете? Артиллерия должна быть на фронте.

— Пока артиллерия молчит — вы поете. Заработает — опять с ног валиться придется, — шутит он. — Зашел мимоходом. На минутку. И вдруг среди артистов вижу вас.

Мы вышли из зала и сели на подоконник, подальше от шума.

— Ой, товарищ Владимир, поздравляю — вы уже майор!

— А ты уже старшина. Тоже поздравляю. И послушай-ка, Любаша, еще раз хочу предложить тебе перейти в нашу часть. Напрасно ты отказалась тогда. Не успел объяснить положение, в каком вы находились, а в письмах — не пропустила бы цензура. Теперь просто говорю, что у нас будет тебе значительно легче.

— Товарищ майор, я мечтаю побывать на передовой, но в вашу часть не пойду. Не хочу, чтобы меня опекали. А что касается «полегче», то тоже не хочу, чтобы мне было легче, чем моим подругам. Кому надо полегче, тот, наверное, сидит дома.

— Вот как ты думаешь?! Жаль. А я знаешь о чем мечтал еще в первую встречу, в вагоне? Тогда с вашим появлением стало шумно и весело. Девчата что-то рассказывали и громко смеялись. А ты сидела молча и поглядывала на капитанов. Я смотрел на тебя и представлял мирную обстановку. Как мы с тобой собираемся на бал. Допустим, новогодний. Представлял тебя в нарядном вечернем платье и в туфельках и непременно в маске. Как мы кружимся в вальсе…

— Товарищ майор, вы, оказывается, фантазер.

— Ничего, Любушка, придет время, дойдем до победы и постараемся осуществить наши фантазии. Ох, и жаль же с тобой расставаться, но мне пора. Вечером снимаемся с места. Дай бог, чтобы мы еще не раз встретились и в полном здравии дошли до победы.

— Да, конечно. Будем надеяться.

— До свидания, товарищ Любаша. До скорой встречи!

— В добрый путь! — повторяю напутствие матери.

Смотрю вслед уходящему, как он твердой военной походкой спешит к своим артиллеристам. И мне стало жаль с ним расставаться. Всего третья встреча у нас. Но с тревогой подумалось, что очень будет досадно, если я его потеряю…

Подошла Шура в сопровождении партнера по танцам. Редко смотрели мы друг на друга со стороны в праздной обстановке. И сейчас я увидела ее будто впервые. Она была такой красивой, разрумянившейся. Форма сидела на ней аккуратно, как на принцессе вечернее платье. Ничего, что эта принцесса была в солдатских сапогах и при погонах старшины.

— Пошли, — взяла меня под руку, — приглашают в зал.

Объявили решение жюри: самодеятельный коллектив госпиталя подполковника Темкина занял второе место среди армейских художественных коллективов.

Нам вручили грамоту и два огромных, красиво оформленных торта. Вот это было торжество! А хор наш с тех пор прозвали темкинским уральским хором.

Но за весельем последовала неприятность. Сменившись с дежурства, я спешила пересечь госпитальный двор, где Темкин распекал за что-то бедного старшину.

— На курорт приехал, что ли, чего людей распустил? Под арест! — указал он в мою сторону.

Я не чувствовала за собой никакой вины и, приняв напускную ярость шефа за шутку, рассмеялась.

— Чему радуешься? Плакать надо!

— В чем дело, товарищ начальник?

— Молчать! Это мне надо задавать вопросы, почему не выполняются мои распоряжения. Трое суток ареста, старшина, и немедленно!

Накричался, отвел душу и ушел.

— Что случилось, товарищ старшина?

Оказалось, что вчера на собрании мне поручено было проверить санитарное состояние жилых помещений личного состава. При необходимости провести санитарную обработку. О выполнении доложить сегодня утром на оперативке.

Я же была на дежурстве и, естественно, не могла присутствовать на собрании. И начальнику об этом никто не доложил.

— Товарищ старшина, объясните ему, что я не виновата.

— Ты же знаешь, что он не захочет сейчас выслушивать никаких объяснений. Я тебе советую отдохнуть. Посажу тебя в твои же палаты, где еще не лежали больные. Вместо часового повешу замок. Правда, там холодно. Но ты собери с кроватей несколько одеял и укройся ими. Насчет еды не беспокойся.

— Да несправедливо это!

— Ну что ты за солдат, если не побываешь под арестом, хотя бы один раз! — уговаривал старшина.

— Безобразие, и вы такой же! — готова была разреветься от обиды.

Но что делать? Может, и верно посидеть? Надо множество написать писем. Никто мешать не будет…

Мы находились в селе Белиловка Житомирской области, куда выехали из Юзефовки. Сюда больных, то есть раненых, поступает немного. Даже не все палаты заполнены. Где больных нет, там не топят и печи. А на дворе февраль. Конечно, неприятно сидеть в холодной комнате. Но сейчас устроюсь…

Раздался стук в окно со стороны огорода. Это пришла Шура. Она потеряла меня. Я же утром должна была вернуться после дежурства. О случившемся рассказал ей старшина.

— Безобразие! — кричит она. — Сейчас пойду к начальнику разбираться. Ты же здесь промерзнешь!

— Что ты, Шурочка. Я уже нагрела место — жарко стало. Не расстраивайся. И к начальнику не ходи. Лучше принеси-ка мне побольше бумаги. В штабе у Клавы попроси.

— Держи вот.

Она подала мне два котелка с горячим обедом и через маленькую форточку протиснула мой полушубок.

— Вот видишь, — говорю ей, — даже лучше, чем на курорте. И обед горячий подан — в столовую не идти за километр. А на губе тоже надо побывать, хотя бы раз в жизни, как посоветовал старшина.

По прибытии в Белиловку с первых же часов мы поняли, что и здесь не так-то спокойно и безопасно. Вражеская артиллерия била из дальнобойных орудий в сторону населенных мест, которые фашисты оставили. Нет-нет да просвистит снаряд и ухнет. К счастью, чаще были недолеты или перелеты, но иногда страдали хаты, были жертвы среди местного населения.

Вот сижу и прислушиваюсь. Опять, наверное, скоро полетит очередной снаряд.

Письма, письма… Сколько бы их ни было, всегда долгожданные. С замиранием сердца развертываешь каждый полученный листочек, словно там заключалась вся наша жизнь.

Только вот вести из дома приходили нерадостные. Тяжело и голодно жилось в тылу. Сестры спрашивали, можно ли поменять мое новое пальто на картошку… Невозможно было читать равнодушно такие строчки:

«Когда не привозят в магазин хлеб, нам выдают по сто двадцать граммов муки. И если нестерпимо хочется есть, мама раскладывает нам на блюдечки по чайной ложке муки и мы слизываем понемногу, чтобы успокоить голод. А нам все время хочется есть… Мама ходила в поле за мороженой картошкой, собирала прямо из-под снега. Дома пекла из нее лепешки. А сейчас в поле идти не может. Болеет. Врачи говорят, что ее придется положить в больницу…»

Оказалось, пока шло письмо, мать уже несколько дней лежала в больнице. И без того скудный паек хлеба и других продуктов она отдавала дочерям. «Они учатся, — думала она, — их надо кормить. А я как-нибудь переживу». Но как-нибудь не обошлось. Ослабленный организм не выдержал. У нее начался голодный отек. Потом она упала без сил и потеряла сознание.

Целыми днями под окнами больницы стояли и голосили девочки. Глядя на них, не могла удержаться от слез и лечащий врач. Она уводила детей на кухню и просила их накормить, а сама снова возвращалась к больной, которая третьи сутки не приходила в сознание.

Учитывая безвыходное положение в семье, телеграммой за подписью врача был вызван отец.

Больная лежала еще без сил, не в состоянии подняться с постели, но на душе стало легче.

Вот такие невеселые события происходили дома, в далеком тылу.

Ночь под замком прошла беспокойно. Слышала, как просвистело несколько снарядов и поблизости где-то бомбила вражеская авиация. А чуть забылась, приснилась гроза. Увидела себя на той высокой горе, что тянется вдоль деревни. Там сильный ветер разваливал суслоны и разносил по полю снопы сжатой пшеницы. Я их подбирала и приставляла друг к другу, а они снова падали. Мне было страшно от молнии и сильного грома и очень холодно от ветра…

Когда очнулась, увидела, что полушубок лежит на полу, а в палате, как в холодильнике.

Вскочила. Сделала несколько физических упражнений, чтобы согреться. Подошла к окну, где стоял котелок с водой. Хотела умыться, но вода покрылась коркой льда.

«И умыться отставить придется», — размышляю, поглядывая в окно.

Напротив остановился начальник. Не сразу поняла, что он разговаривает со мной, размахивая руками.

— Что ты тут делаешь? — кричит он.

— Под арестом сижу.

— Хватит дурака валять. Не на курорт приехала!

— Трое суток еще не прошло.

— Я тебе дам трое суток! — погрозил он и ушел.

Тут же прибежал старшина и освободил меня из-под замка.

— Ха-ха, ну как? — встретил Темкин.

— Вообще-то это издевательство над невиновным, товарищ начальник. Но я сутки отдохнула не хуже, чем на курорте. Главное — не ходила в столовую за километр. Меня кормили горячими обедами через форточку.

— Ах, разбойники! Учту в следующий раз, — смеялся он.

— Следующего раза не будет.

— Посмотрим. А пока иди в штаб. Помоги Клаве с отчетом.

Когда начиналась эвакуация раненых и подготовка к передислокации, наступала горячая пора в штабе. Здесь парадом командовала Клавдия Степановна Еговцева. В штабных делах у нее был полный порядок. Каждая бумажка знала свое место. Хозяйка была аккуратной, исполнительной и очень справедливой.

Клавдию Степановну все мы считали идеальным человеком во всех отношениях. Она словно примагничивала к себе людей. С ней всем было хорошо, весело, интересно. Как бы мы ни были загружены делами, она умела распределить время так, что мы успевали поболтать и посмеяться, побегать друг за другом вокруг столов, несмотря на крик начальника.

— Делать вам нечего, что ли? Разыгрались, как дети!

— У нас заскок в мозгу от этих цифр, — смеется Клава.

— Я вам покажу заскок! — добродушно улыбается Темкин.

И снова статистика, формы…

Самым тяжелым занятием в штабе было писать похоронные извещения на умерших.

«Ваш муж (сын)… умер от ран, полученных при защите Родины. Похоронен… (там-то), братская могила №…»

Описывалось подробно, в каком ряду и которым по счету лежит этот человек, с южной или западной стороны. Подробности сообщались на тот случай, если родители или родственники пожелают перевезти останки погибшего в родные края. А приезжали нередко.

Я писала и представляла, кто и как получит известие. Какое горе свалится на семью! Это ужасно меня угнетало. Переживалось не легче, чем при виде самого умирающего. Порой не выдерживала и откладывала письмо — слезы застилали глаза.

Вот история болезни Лукашенко. «Лукашенко, Лукашенко…», как эхо отдается в мозгу. Так ничего больше и не сказал.

— Клава, на Лукашенко, кроме фамилии, никаких данных нет. Куда и что писать?

— Отложи. Нужно делать запрос в штаб армии.

История №…

Ф. И. О. Боброва Галина.

И вновь переживаю смерть этой двадцатилетней девушки. Поступила она в тяжелейшем состоянии. При операции обнаружилось, что во многих местах повреждены кишечник и другие внутренние органы. Ох, как тяжело было находиться у ее постели, видеть ее муки, слышать мольбу о спасении и присутствовать при последних минутах жизни!

Никто не оставался равнодушным, когда погибали от ран воины-мужчины, а тем более, если это случалось с такими юными девушками, кому жить бы да жить.

История №… Ф. И. О. Васильченко…

И трудно стало дышать, когда представила, как задыхался раненый в ту кошмарную ночь в селе Юзефовка.

Перед глазами проплывали лица страдающих на операционных столах, представлялись бессонные ночи, проведенные в палатах среди мучащихся от болей людей.

Трудно передать то, что творилось на душе, как и где укладывалось все переживаемое.

Вскипала ненависть к врагу за совершенные злодеяния, за погибших на фронте и за умерших от ран. За всех, кого ждут, но никогда не дождутся родные.

— Клавочка, больше не могу. Остальные допишу потом. Пусть лучше родные еще подождут писем от живых…

Вот, почти всегда так заканчивается наша передышка.