Красноярская пересылка

Красноярская пересылка

…К вечеру нас все же в тюрьму впустили и, конечно, в баню. Только она была уже холодная к нашему огорчению, и вода чуть тепленькая. Ужина и пайки нам так и не дали. Как объяснил нам корпусной, мы еще не значились в списочном составе тюрьмы, и паек на нас выписан не был. Но это нас уже особенно и не огорчило — есть как-то перехотелось, и мы жаждали одного — растянуться на сухих досках, пусть без подушки и матраса — в пересылках не положено, — только растянуться на подсушенной в вошебойке одежде и заснуть благодатным мертвым сном без сновидений.

Здесь — в Красноярской пересылке — нам предстояло ждать, пока вскроется Енисей, пойдут пароходы, и нас отправят куда-то далеко на север, осваивать сибирскую тайгу.

…Благословенная Красноярская пересылка! Не идущая ни в какое сравнение ни с одной другой. В ней мы здорово отдохнули и пришли в себя. Мы провели там почти два месяца…

Что и говорить, жилось нам там относительно неплохо. Во-первых, мы не голодали. Мы получали свою «этапную» полновесную четырехсотграммовую пайку. Это достаточный фундамент для существования, особенно, когда можно ничего не делать и день-деньской валяться на нарах. В Красноярской пересылке это не возбранялось. Если же нас и выводили на работу — это было просто приятным развлечением. Нас вели в овощехранилище, где предстояло делать несложную и давно знакомую работу — выбирать гниющую картошку, которую отправят на кухню для лагерников. Хорошую надо оставлять на месте до тех времен, когда она, в свою очередь, не начнет гнить, и когда её снова начнут перебирать. Таков цикл хранения картошки во всех лагерных овощехранилищах, где только мне ни пришлось побывать. Конечно, часть хорошей картошки идет на кухню начальства и ВОХРовцев, но не всю же они её поедают? Но на долю «зе-ка» всегда остается только гнилье.

Переборка картошки — «блатная работёнка», и попасть на неё далеко не всегда можно. Работа неутомительная, всегда можно пристроиться своей компанией, поболтать, помечтать. Это не пни корчевать. Хоть и сыровато, и гнилью тянет, но ведь ко всему можно притерпеться и не обращать внимания. В Красноярской же пересылке это был просто «рай». Если «ВОХРовцы» попадались симпатичные, еще не окончательно озверевшие на своей идиотской работе и понимающие, что с берегов Енисея не побежишь, так что особо охранять нечего, они разрешали развести небольшой костёрик у входа в овощехранилище и напечь картошки на всю компанию, включая и их самих. В общем — «житуха!», как выражались урки.

Не плохо было и в камере. Огромная камера, с широкими сплошными нарами, но всего в один невысокий этаж, почти пуста. Уркачек немного, и всех их быстро забирают, рассовывая по Красноярским лагпунктам. Они же не ссыльные, а просто этапники, «зе-ка». И держатся они отдельной кучкой, к нам, — «фашистам» не лезут. Взять у нас нечего. Если они идут на картошку, то вовсе не для того, чтобы её перебирать. Полеживают себе на крыше овощехранилища, нежась на весеннем солнышке, изредка лениво перебрасываясь похабными шутками с конвоирами. Те с крыши их не гонят — никаких «норм» с пересыльных не спрашивают. Это мы по, привычке и по глупости, ковыряемся понемножку в затхлом овощехранилище… Они и костёрчик себе отдельный сооружают. И в камере лежат на отшибе, но ведут себя относительно прилично.

В камере тихо и просторно — такая благодать! Окна большие, и никаких щитов; солнце так и хлещет в камеру, только пока — увы, еще не греет. В камере прохладно, это единственное неудобство. Ночью мы, три подруги — я, Бетти Глен и Маруся Ненайшвили — тесно жмемся друг к другу, натягивая на себя ледащие стиранные-перестиранные одеялишки. Зато воздуха, чистого воздуха — сколько хочешь, дыши — не надышишься!..

А сколько рассказов!.. Чего только не нашептано в уши этими, долгими красноярскими ночами…

Маруся Ненайшвили!.. До чего же хороша! Красавица грузинская. Глаза — газельи. Профиль — точеный. Кожа — бело-матовая, замшевая… И ни одной морщиночки — всё еще пронзительно молода, хотя ей, как и мне уже за сорок, и десятки этапов за спиной… Красавица. Кто она?.. Княжна грузинская?.. Нет, оказалось совсем наоборот, она — из семьи потомственных грузинских революционеров…

Шшшш… Тише!.. сподвижники самого «Кобы»!

…Одно из детских воспоминаний Маруси Ненайшвили: Семья убегает от белых в каком-то правительственном поезде, но всё же только в товарном вагоне, в теплушке. Маруся, уже большая девочка, раскапризничалась:

«— Мне не мягко, — хныкала она, — мне не мягко!»

И мать, выведенная из терпения, вся охваченная страхом — что будет дальше? — первый раз в жизни отшлёпала строптивую дочку прямо по «мягким частям», хотя дочка давно переросла возраст, когда детей шлёпают.

«— Ах, тебе не мягко!! — приговаривала мать. — Не мягко!.. Не мягко!»… — Так и осталось в семье предание об этом Марусином «не мягко!» в теплушке поезда, обстреливаемого белогвардейцами… «Не мягко?!»

Сейчас, на наших нарах, тоже не было особенно «мягко», но мы привыкли и не жаловались.

…Грузинская красавица — Маруся Ненайшвили — околдовала тогда еще совсем молоденького секретаря ЦК комсомола — Сашу Косарева — и вскоре стала его женой.

Боже, какие балы задавались в Кремле!.. Какие костюмы!!.. И сам Сталин усмехался в усы, любуясь Марусей Косаревой… И все умирали от зависти!

— Деньги?.. Нет, мы не знали, что такое деньги. Вряд ли я когда-нибудь даже держала их в руках… В магазины, даже свои распределители, никогда не ходила. Не знаю, может быть, мама и ходила, но я не ходила… Портнихи приезжали на дом. Ну, а всё остальное покупалось там, — в командировках… В Париже… В Вене…

— Нет, денег и там не платили, всё записывалось на какие-то счета… Да об этом и не думал никто из нашего круга…

Ну, а потом пошло всё своей, давно уже ставшей известной дорогой. Приближался «тридцать седьмой»…

Первой ласточкой стало какое-то торжество в Кремле. То ли чьё-то тезоименитство — уж не «САМОГО» ли, даже?.. За ужином я сидела рядом с Сашей. Он, как и все, пошел чокаться с «НИМ». Такова была традиция. Подходить, чокаться и получать поцелуй… Саша пришел на своё место с лицом совершенно серым… За весь вечер я не могла добиться от него ни одного слова. Только поздно ночью, в спальне я узнала, что «ОН» сказал на ухо Саше вместо поцелуя: «Изменишь, — убью!.». И Саша понял, что он — уже убит…

Марусе повезло. Её вместе с братом и другими родственниками «изменника Родины» закатали в Норильск, который тогда только-только начал отстраиваться. Её брат, к счастью, был инженер-строитель, и мало-помалу семья устроилась неплохо. Жили в одном из управленческих домов, в «управленческой зоне». Питались в ИТРовской столовой вместе с вольными начальниками; обеды были вполне приличные — рыбы, мяса было вволю. Никаких «паек» не выдавали — хлеб черный и белый горками лежал на подносах. Самолеты летали исправно и доставляли апельсины и бананы на третье… По вечерам ходили в клуб, выстроенный «в ударном порядке» чуть ли не раньше домов для вольнонаемных служащих, начальников из НКВД и специалистов, необходимых для строительства. В эту «управленческую зону» по блату, и по необходимости попадали и специалисты — «зе-ка».

Клуб по габаритам не уступал хорошему провинциальному театру, а по оборудованию, отделке и убранству — намного превосходил. Там не только «крутили» кино, но шли там и спектакли, поставленные профессиональными режиссерами с профессиональными актёрами, — вольнонаемными и заключенными вперемешку. Там же, иногда, задавались и балы по соответствующему случаю…

«— Конечно, добираться до клуба было нелегко. Такие бураны, — вообразить невозможно! Тьма-тьмущая, ветер с ног валит. Изо всех сил надо держаться за протянутый вдоль дороги канат. Упустишь — беда!..

— Зато… Ах, девочки, зато — какие люди! — рассказывала Маруся. — Образованные, культурные, интеллигентные!.. Строители, инженеры, геологи, художники, музыканты…

— Романы? — Ну что за вопрос! Конечно же и романы, хотя женщин было очень мало (сколько трагических историй!)… „Жемчужиной Кавказа“ меня прозвали… Ведь я была тогда в расцвете молодости!»

— Не скромничай, ты и сейчас в форме, — вставляла Бетти, и это было правдой.

«…Строительные работы велись зимой под яркими лучами прожекторов, и снег вокруг искрился бриллиантами… И это было очень красиво». Впрочем стройку Маруся видела только издали, а в рабочей зоне и вообще никогда не бывала. Там, где в наскоро сколоченных бараках, а бывало и в землянках, заваленных снегом, если бараки не вмещали пришедший разом большой этап, размещались на первое время работяги. Об этом Маруся только слышала, и то немного.

О «производственных» делах брат рассказывал мало и неохотно. Да и Маруся не слишком интересовалась. Была она способной, — быстро освоила пишущую машинку и работала секретаршей в каком-то отделе; работой перегружена не была, и теперь гораздо больше вспоминала о своих романах, чем о работе…

Время летело и летело, в общем довольно незаметно. Норильск рос и хорошел, и первые никелевые рудники вокруг него начали вступать в строй. Норильск становился «звездой ГУЛАГа», хотя в прессе продолжал скромно именоваться «Комсомольско-молодёжной стройкой». Норильск показывали иностранцам — город, конечно, а не «рабочие зоны».

…Когда, отсидевшие свою «десятку», ветераны «тридцать седьмого» в 47-м году начали освобождаться, брат уговаривал Марусю не покидать Норильск. Освободившись в должности главного архитектора — строителя города, он имел не только квартиру — люкс и всё прочее, но и любого родственника мог устроить на любое место. Снабжение было отличное. Почти вся интеллигенция оставалась.

— Нет, нет и нет!.. Замолчи!.. Всем сердцем, всей душой — только в Грузию… В ГРУЗИЮ!.. И мать завещала — или ты забыл??!

…Теперь, в 49-м Маруся возвращалась… в Красноярск?? А вдруг?..

— Господи… сделай, чтобы это был Норильск! Смилуйся, Господи!

И Господь смилостивился. Однажды дверь в камеру отворилась и вошел начальник пересылки: — В Норильск отправляется самолет. Троих желающих могу отправить.

— Боже мой, Норильск! Тотчас же к Марусе присоединилась Бетти Глен, и подбежали три-четыре женщины не из нашей компании: «И я!» «И я!»

До чего же мне хотелось с ними!.. Смертельно!.. Как я не крикнула «И я!» — Всё во мне остановилось, застыло… Но всё-таки я не крикнула. Я не могла. Ведь маму в Норильск не привезешь! Оставить же — негде и не с кем. С неё и так уже довольно мук! Слава Богу, я промолчала.

…Несколько слов о Бетти Глен. В Москве она была… директором парка им. Горького. Вхожая в Кремль. Резковатая, энергичная, «здравомыслящая».

«САМ» бывал на закрытых «вечеринках» в спецзалах парка. Чего только специально для «НЕГО» не устраивали! Какие вакханалии…

Теперь Бетти поражало другое, чего она объяснить не могла даже самой себе: — откуда рядом с преклонением, ЛЮБОВЬЮ (беспредельной!) — этот УЖАС??

Однажды, рассказала Бетти: — Была спец-вечеринка, ждали «ЕГО». Бетти сидела за столиком, лицом к двери. Она увидела входящего Сталина. Её собеседник сидел спиной к двери!.. Но по застрявшему в горле Бетти слову, по лицу её, он понял: — «Входит»… «Вошел!»… Лицо его побелело, и вилка со звоном упала на тарелку… В зале мгновенно наступила мертвая тишина…

— Что же это?.. Колдовство? Наваждение? — А ведь мы готовы были жизнь за него отдать!..