Глава шестая ОДИН НА ЛЕДНИКЕ

Глава шестая

ОДИН НА ЛЕДНИКЕ

В палату вошли две хирургини, палатный врач Наталия Александровна и старший ординатор Мария Абрамовна.

— Как вы, дорогой наш? «Когда операция?» Это я должна вам ответить? Нет-нет, не ко мне, к Павлу Иосифовичу. Молчит? Значит, еще не принял решения. Так, вот здесь больно? А тут? Перестаньте морочить мне голову, тут не может болеть, у вас глубоко проморожены стопы, в них нет чувствительности, вот, глядите, я беру иглу и колю вас… Наташа, ты не знаешь, чего он дергается, как беременная баба? Ему, видите ли, больно, он потерпеть не может, герой-полярник называется! И как только жена его выносит?

А в самом деле, как? И как она, моя родная, вынесет то, что еще впереди и что неумолимо надвигается на нас обоих?

А вот и она. Сейчас будет смазывать мне камфарным спиртом спину, кормить икрой и невесть откуда добытыми в апреле помидорами, запихивать в рот дольки шоколада, бегать к нянечкам за чистым бельем. Что это она сегодня такая оживленная, к добру ли? Я не успел с расспросами, как она выпалила:

— Зинок, поздравляю, ты — почетный полярник! Вот, смотри, приказ министра Морского флота, мне вчера вечером его из Главсевморпути привезли домой. Дай я сначала сама тебе его прочту: «за мужество, проявленное при исполнении служебного долга, за огромную волю к жизни…»

За мужество. Несчастливое Натинькино замужество! Она почувствовала мое состояние, принялась убеждать меня, как гордится мною, настойчиво требовала, чтобы я проявил радость, а у меня не было никаких сил радоваться. В конце концов она, еле сдерживая слезы, простилась со мною до завтра. А я, разозленный на себя самого, снова припал к спасительным воспоминаниям.

Место, облюбованное мною на леднике Шокальского, носило прямо-таки пиратское название: «Барьер Сомнений» (почему? — этого мы до поры до времени не знали). Гигантский ледниковый щит северного острова Новой Земли — этакая Антарктида или Гренландия в миниатюре. К западу и к востоку, к Баренцеву и Карскому морям, с него стекают узкие ледяные языки, голубые глетчеры, каждый из которых имеет свое наименование: ледник Иностранцева, ледник Русанова, ледник Седова, ледник Шокальского. Концы ледников, словно реки, впадают в заливы и бухты, волны и течения уносят ледяные обломки в море в виде причудливых островершинных айсбергов. Но до морского побережья ледникам нужно еще добраться, и тут их подстерегают невидимые подледные горы, мешающие глетчерам плавно скользить под уклон. В таких местах ледники взламываются ледопадами, образуя громадные природные амфитеатры, состоящие из чередующихся полос голубого льда и глубоких трещин. Один из таких ледопадов — Барьер Сомнений, перегородивший поперек весь ледник Шокальского чуть ниже того места, где он выползал из главного щита.

Барьер был разбит бесчисленными трещинами-ущельями, имевшими в ширину и десять, и двадцать, и сорок метров, а в глубину уходившими на всю толщину ледника, на сотни метров. Здравый смысл подсказывал выбрать площадку для моего домика, отступив подальше от вершины Барьера, в спокойную бестрещинную зону. Мы ставали домик в конце зимы, когда поверхность ледника была покрыта метровой толщей снега, ставили, как казалось, в безопасном месте, «поверх барьеров», если использовать поэтическую строку Пастернака, но стоило мне только поселиться там, как выяснилось: я проживаю посреди широченной трещины!

Обнаружилось это внезапно. С наступлением летних дней в конце июля снег вокруг начал подтаивать, проседать, и, выйдя однажды на очередной метеосрок, я вдруг провалился по пояс и повис, ухватившись руками за порог собственного жилища! Придя в себя и выкарабкавшись из щели, я не стал сообщать на станцию о неприятном открытии, решив максимально обезопаситься. К прикрепленному к дверце кольцу-рукоятке привязал надежную альпинистскую веревку и отныне вылезал «на улицу» не иначе, как туго опоясавшись ею. Так и ходил на привязи, точно кот ученый! Длины веревки хватало как раз до метеоплощадки, она находилась метрах в двадцати и, к счастью, располагалась на ледяной перемычке.

Чем дальше катилось лето, тем страшнее обнажались трещины на леднике. Они были всюду, широкие и узкие, ущелья и «змейки». Снежные мосты просели, борта трещин обозначились предельно четко, враг стал виден в лицо, и передвижение по льду сделалось безопасным. Я лишь молил судьбу, чтобы выдержал, не рухнул в бездну мощный снежный надув, медленно проседавший в трещину вместе с моим палаццо.

Домик имел площадь около трех квадратных метров, примерно два на полтора. Высота не позволяла выпрямиться в полный рост. Вну три размещалась брезентовая раскладушка со спальным мешком, стоял столик с посудой и радиоаппаратурой. В углу приютилась керосинка, на ней я раз в сутки готовил горячую еду, кипятил чай, не забывая заливать его в термос. Пока горела керосинка, температура в домике поднималась выше нуля, но зато начинала побаливать от угара голова: ведь ни о каком проветривании помещения не могло быть и речи, надо было экономить тепло, чтобы к тому же не замерзли аккумуляторные батареи для рации.

В огромной кастрюле варился суп, я выносил сосуд на улицу, в снег, а потом ежедневно выкалывал топориком заледеневшие куски и разогревал их в маленькой кастрюльке. Ледяного варева мне хватало приблизительно на неделю. Кормился я также кашами, макаронами, омлетом из яичного порошка, безбожно поливая все это уксусом. Кончился хлеб — я перешел на галеты и печенье.

День за днем проходили размеренно и в какой-то степени однообразно. Вставал по будильнику около шести утра и сразу отправлялся на метеоплощадку, проводил разные измерения, повторяя этот цикл каждые шесть часов. В промежутках обрабатывал полученные цифры, строил графики таяния-нарастания снега и льда, зарисовывал окружающий ландшафт, следил за поведением трещин. В полдень отстукивал на ключе короткие сообщения о своей жизни, а также сведения о погоде за истекшие сутки, весьма гордясь тем, что моя информация поступает на Диксон, где учитывается синоптиками при составлении очередного прогноза.

Солнце гуляло над горизонтом круглые сутки, а с ним вместе начал гулять по леднику и я. Постепенно осмелел, стал удаляться от домика на два-три километра. Наблюдал за бурными ручьями, с каждым летним днем все стремительнее мчавшими по льду. Они вгрызались в лед на глубину нескольких метров, с ревом уходили в сердцевину ледяного тела, выпиливая там огромные пещеры-гроты и вновь вырываясь на дневную поверхность в самых неожиданных местах.

В эти маршруты я обычно брал не карабин — все-таки четыре лишних килограмма, — а семизарядный, барабанного боя револьвер, личное оружие начальника зимовки, великодушно пожертвованное мне. Медведя можно было опасаться разве что теоретически: даже на полярную станцию, с ее богатой, источавшей соблазнительные ароматы помойкой, за всю первую зиму зверь забрел только однажды. Как-то в разгар полярной ночи вдруг взлаяла сучня в собачнике, и Иван Алексеевич уверенно сказал: «Пришел!» Мы не пошли во тьму, а сгрудились на крыльце и долго вслушивались в какие-то хрусты возле склада, а когда немного рассвело, увидели там четкие следы. По словам Ивана Алексеевича, в его жизни случались встречи сразу с пятью и даже восемью зверями в день, и он не врал: в истории Русской Гавани отмечены случаи, когда в поле зрения было сразу по нескольку медведей, а один даже обосновался прямо на крыльце жилого дома, так что на него едва не наступил выходивший на срок наблюдатель. На леднике же, по единодушному мнению опытных северян, медведю делать совершенно нечего, тут нет ни добычи (тюленя либо моржа), ни хотя бы помойки. Себя самого я, естественно, не считал объектом звериных интересов.

В начале августа на Барьере разыгрался сильный ветер. Снег уже полностью растаял, и ни поземки, ни тем более пурги, не было. Зато трудно стало удерживаться на ногах, они скользили, ветер норовил скатить меня вниз по леднику. В то утро я вышел на самый ранний срок, едва разлепив заспанные глаза. Обвязываться веревкой не стал — все трещины были обнажены, и никакого предательства не сулили. Я поднялся по лесенке к метеобудке, снял показания приборов и стал пятясь слезать, медленно разворачиваясь всем корпусом. И в тот миг, что я оперся ногами о твердый лед, увидел прямо перед собой, метрах в двух-трех, небольшого (мне-то в тот момент он показался не меньше мамонта!) белого медведя. Он плавно поднимался на задние лапы и столь же грациозно опускался на передние.

«Белый медведь — самый крупный наземный хищник планеты, самый сильный и коварный. Подобно всем остальным зверям, б.м. никогда не нападает на человека первым. В СССР охота на б.м. категорически запрещена, животное занесено в Красную книгу». Примерно так пишут о «б.м.» энциклопедии и справочники, и все справедливо, за одним только малым уточнением: ученые-зоологи абсолютно уверены в том, что хищники не нападают на человека, а вот сами звери, к несчастью, не догадываются о собственных повадках и нападают, да еще как агрессивно, как беспощадно!

Есть среди таких «нетипичных» людоеды, есть пострадавшие от рук охотников, подраненные, озлобившиеся. Есть оголодавшие, есть любопытствующие, желающие поиграть с двуногим существом, но нечаянно задев его лапой и почуяв запах крови, раздирают жертву на куски острыми и твердыми, как сталь, когтями. В Арктике и в былые времена, и в наши дни не раз случались и случаются трагедии, абсолютно не спровоцированные самим человеком, и скорбная эта статистика куда как внушительна.

В те годы, чуть ли не в 1956 или немного раньше, вышел декрет Совета министров РСФСР об охране медведя, о полном запрещении охоты на него (исключение делалось для местного населения, и то ограниченное). При нападении медведя на человека, приведшем к вынужденному убийству зверя, требовалось составление акта. Такой акт должен был быть подписан несколькими свидетелями и скреплен печатью полярной станции, экспедиции, поссовета и прочих авторитетных органов на Крайнем Севере.

Строго говоря, ТОТ медведь на меня вовсе не нападал, он лишь вставал на дыбы. Очевидно, мне нужно было спокойно пройти пятнадцать-двадцать шагов, отделяющих меня от домика, войти в него и продолжить свои обычные занятия. Или, если я сразу решил стрелять, позаботиться о том, чтобы одновременно был составлен акт о нападении белого зверя на белого человека — вот только ближайшие свидетели находились в дюжине километров от меня!

Медведь определенно не хотел нападать на меня, захотел бы — сделал бы это, не дожидаясь, когда я повернусь к нему лицом. Он лишь пританцовывал на лапах, с явным любопытством разглядывая меня. А я, громко вскрикнув от неожиданности и мгновенно пронизавшего все мое существо страха, застыл, будто загипнотизированный. Первая мысль, внятно посетившая меня, была: не поддаться напору ветра, не дать ему подкатить меня прямо под звериные когти. Лечь на лед и прикинуться мертвым, как советуют составители сборников народных сказок, почему-то в голову не пришло!

Остальное я проделал полусознательно. Скользя и падая, я в несколько судорожных прыжков преодолел расстояние до домика, к ближайшей стенке которого был прислонен снятый с предохранителя карабин с патроном в стволе. Я держал оружие наготове и днем и ночью, хотя, безусловно, до того момента не верил в реальность его применения. Трясущимися руками схватил карабин и решился взглянуть на медведя — он, по-прежнему приплясывая, опять был возле меня. Значит, шел параллельным курсом! Целиться не пришлось, слишком близко он находился, и едва зверь опустился на все четыре лапы, я выстрелил ему в голову.

Словно в бреду, не оборачиваясь, я ударил ногой в дверцу и вполз вовнутрь, видя при этом, как медведь тяжело заваливается набок. Очутившись в домике, накинул на дверь хилый крючок, дослал в ствол патрон, схватил левой рукой лежавший на столе револьвер и замер. Ветер выл нещадно, этот вой усугублялся разбойничьим посвистом в тросах, служивших растяжками радиомачты. Впечатление было такое, что эти звуки — рычание и хрипы не убитого, а лишь раненого зверя. Сейчас он поднимется со льда и навалится всей тушей на мое жалкое строение, и оно вместе со мною, вместе с самим медведем полетит на дно бездонной, в сущности, трещины!

Единственное окошко в домике на Барьере смотрело вбок, на метеоплощадку, я видел лишь струйки крови, растекающиеся по льду. Наконец решился, рывком распахнул дверцу и… Медведь лежал на правом боку прямо у входа, и шерсть на нем ходила ходуном. Не сообразив, что это играет ветер, я подумал, что он дышит, и в панике начал посылать в тушу пулю за пулей. При каждом попадании тело медведя вздрагивало, и мне вновь начинало мерещиться, что зверь только притворяется мертвым, что сейчас он вскочит и бросится на меня.

Не знаю, как я прожил шесть часов, остававшихся до срока радиосвязи, и еще столько же плюс полстолько, прежде чем ко мне пришли люди с берега. По их признанию, они сперва не очень-то поверили моей отчаянной радиограмме, всем казалось невероятным, что медведь, минуя зимовку, явился в центр безжизненного ледника. Тем не менее они быстро собрались в дорогу, и неудивительно: на станции стало совсем худо с продуктами, и народ горел желанием разжиться на Барьере Сомнений солидным запасом медвежатины (если, конечно, герой-охотник не спутал зверя с каким-нибудь транзитным песцом!).

По определению дяди Саши, медведь был полуторагодовалым самцом, можно сказать, подростком, однако со «взрослыми» лапами и когтями. Очень симпатичный, с аккуратным черным носиком-пуговкой, трогательными ушками и совершенно пустым желудком, чем и объяснялось его появление на леднике: голод гнал зверя на запах жилья, скудных остатков пищи. Вероятно, до полярной станции он просто не дошел, сразу взяв курс на мой домик.

Пришедшие «ошкурали» добычу, разделали тушу, утащили в рюкзаках добрый центнер медвежатины, оставив кое-что и мне. Перед уходом поручили мне столь же успешно охотиться и впредь во имя сытости всей зимовки. Дядя Саша обстоятельно научил меня обезжиривать мясо, выдерживать его определенный срок в уксусной эссенции и лишь потом жарить отбивные: медвежатина сильно пахнет рыбой, и многим представляется несъедобной, однако если все делать по правилам, она не уступит по вкусу телятине, в чем я смог со временем убедиться. Сырую тяжёлую шкуру, мой первый (и последний) крупный трофей, развесили сушиться на растяжках антенной мачты. Она громко хлопала на ветру, и я, сидя в домике, вздрагивал — мне чудилась мама подростка, явившаяся отомстить за его гибель. Когда же шкура просохла, я принялся за ее обработку, за штопку бесчисленных дырок от моих дурацких пуль, стал отбеливать снегом ворс, который имел желтый, «летний» цвет, свойственный периоду линьки.

Михаил ужаснулся при виде домика, нависшего над трещиной. Меня обвязали веревкой и опустили метров на пять вниз оценить ситуацию заинтересованными глазами. Дом покоился на мощном снежном блоке, уходившем в глубину и плотно прижатом к ледяным бортам. Значит, жить можно, тем более, что сезон таяния заканчивался и снег уже не проседал. Скрепя сердце начальник разрешил продолжать наблюдения на Барьере.

Однажды я предпринял путешествие вниз по ледопаду, причем не в обход трещин, а по твердым перемычкам между ними. Приблизительно в трех километрах ниже домика я вдруг увидел прямо перед собой, на относительно ровном ледяном пятачке, какое-то чуждое глазу нагромождение. Это были не камни, не вытаявшая из-подо льда внутренняя морена, т. е. куча песка, глины, мелкой щебенки, и уж никак не туша зверя. Подойдя ближе, я понял, что наткнулся на остатки лагеря экспедиции Ермолаева 1932–1933 годов.

Ошеломленно взирал я на куски истлевшего брезента былой палатки, на ржавую бочку из-под бензина (у них имелись аэросани, подаренные экспедиции лично Андреем Николаевичем Туполевым), на груду полотняных мешочков, из которых на лед высыпался желтый порошок. Это была взрывчатка, с ее помощью исследователи зондировали верхние слои атмосферы, а чувствительные приборы, установленные в нескольких пунктах Арктики и на Большой земле, фиксировали результаты взрывов. Судя по статьям тридцатых годов, Ермолаев и Вёлькен проводили эти наблюдения в верхней части Барьера Сомнений, примерно там, где стоял мой домик. Иными словами, за четверть века их палатка совершила «плавание» вместе с ледником Шокальского на добрых три километра, со средней скоростью сто двадцать метров в год. Следовательно, и мое жилище рано или поздно спустится к Баренцеву морю, если, конечно, не рухнет по пути в злосчастную трещину!

Чудеса, ей-богу: лежу я в палате, ясно вижу перед глазами свой ледник, и вдруг в пейзаж врывается Наташа, а рядом с нею возникает незнакомый мужчина лет пятидесяти, статный, красивый.

— Зинок! — не в силах скрыть возбуждение, кричит моя жена. — Знаешь, кто это? Михаил Михайлович Ермолаев! Он узнал о том, что у нас произошло, и сегодня специально приехал из Ленинграда.

— Друг мой, — вступил в разговор Михаил Михайлович, — позвольте мне так вас называть, запомните, пожалуйста, что отныне у вас в Ленинграде есть близкий и любящий вас человек.

Мы допоздна разговаривали с ним о Новой Земле, о том, что пережили там, каждый в свое время и по-своему. А утолив «первый голод», стали слушать его рассказ о том, что случилось с ним. Об аресте в 1938 году, когда на его глазах уничтожили готовую докторскую диссертацию под названием «Оледенение Новой Земли»[1], о тюрьмах, лагерях и ссылке, о небытии продолжительностью восемнадцать лет, о его жене Марии Эммануиловне и трех детях, успевших за те нескончаемые годы сделаться взрослыми, о его старшей сестре Елене Михайловне, принявшей великие муки после ареста и расстрела мужа, знаменитого полярного исследователя Рудольфа Лазаревича Самойловича.

Я подробно рассказал ему о находке остатков его лагеря, на Барьере Сомнений и, естественно, спросил, откуда взялось это название. Все оказалось в высшей степени буднично: люди Ермолаева сомневались, смогут ли их аэросани проскочить на вершину ледопада через лабиринт опасных трещин. На тех санях, между прочим, экспедиция раскатывала по всему ледниковому покрову Северного острова Новой Земли.

Ту ночь я спал сном счастливого человека. И весь следующий день был, к изумлению докторов и даже Наташи, оживлен и благостен. Мне было настолько хорошо и радостно, что я ни к кому не приставал, никого не задевал саркастическими репликами. Но уже на третий день снова впал в тревогу, во всей полноте вернулось стойкое ощущение непоправимого горя.

Мы с Михаилом Фокиным договорились, что я проведу на Барьере июль, август и сентябрь, чтобы засечь нарастание льда на поверхности, измерить толщину стаявшего льда и молодого снежного покрова, основы устойчивого питания любого ледника. Но числа десятого сентября домик стал содрогаться под ударами штормового ветра, завалился флюгерный столб, следом — радиомачта, опрокинулась метеобудка, и все находившиеся в ней приборы вдребезги разбились. Домик, уже утонувший в трещине вместе с просевшим снежным блоком, не разбило, но перекосило, заклинило дверь. Схватив карабин и револьвер, сунув в рюкзак кипу таблиц и журналов с результатами наблюдений, я дунул вниз по леднику, благо ветер был попутный, и часа через четыре уже входил в кают-компанию зимовки.

Встретили меня сердечно и единодушно одобрили мое бегство с ледника. Наташа с сияющей улыбкой вручила радиограмму, в которой сообщалось, что в 1957 году в связи с начинающимся Международным Геофизическим Годом в Русской Гавани будут развернуты крупные научные работы по изучению оледенения Новой Земли силами Академии Наук и ГУСМП. Нам предлагают продлить зимовку еще на один-два года. Мог ли я возражать?!

У нас тем временем происходили события любопытные, завораживающие и грозные. Как-то утром на рейде бухты возник силуэт безымянного минного тральщика с трехзначным номером на носу. Шлюпка доставила на берег лейтенанта и матроса, и корабль был таков. Наш начальник понятия не имел о цели их прибытия, однако все быстро выяснилось: на Новой Земле разворачивались ядерные испытания, и эти двое были то ли первыми ласточками, то ли зловещими буревестниками.

Вспоминаю сейчас свои ощущения, и делается стыдно за собственную дурь. Ведь властям и в голову не приходило по-настоящему позаботиться о нас, подопытных двуногих, а я, идиот, гордился тем, что мне и всему коллективу оказано особое, наивысшее доверие, что мы приобщены к государственным тайнам великой значимости, куем, так сказать, ядерный щит непобедимой Родины! Слабым утешением может служить лишь то обстоятельство, что подобные мысли бродили в голове многих из нас (за ветеранов типа дяди Саши или Ивана Васильевича не поручусь).

Мы ожидали экспериментов над собой «с чувством глубокого удовлетворения», ставшего совсем уж глубоким после того, как из уст товарища Хрущева прозвучало предупреждение «зарвавшимся господам империалистам» (именно так выговаривал первый секретарь ЦК КПСС это полюбившееся ему слово). Так вот, Хрущев объявил на весь мир, что Советский Союз намеревается взорвать водородную бомбу мощностью в сто мегатонн. То, что уже успело вселить ужас в души миллионов людей в Казахстане (и это вынудило специалистов, а в итоге и руководство, перенести испытания в безлюдные арктические районы), приводило нас чуть ли не в восторг!

Собственно, до самих взрывов оставался еще целый год, воины-моряки прибыли пока только для рекогносцировки, оглядеться на местности, измерить радиационный природный фон, разобраться с розой ветров, выделить направление преобладающих воздушных потоков. Какими же мы были остолопами, мы, географы и метеорологи, не говоря уж о радистах, механиках и рабочих: вплоть до начала испытаний не осознавали, что экспериментаторы будут выбирать исключительно такую погоду, чтобы ветер из зоны взрывов в районе пролива Маточкин Шар дул не на юг, не на материк Евразию, а на север, на нас в Русской Гавани и на столь же немногочисленных зимовщиков на мысе Желания!

Так или иначе, и мой сверстник лейтенант Володя, и молоденький матрос Витя откровенно бездельничали на зимовке в ожидании следующего судна, которое увезло бы их на базу Северного флота под Мурманском. Я подружился с матросом Витей Маликовым, двадцатилетним шахтером из города Щекино в Подмосковном угольном бассейне, розовощеким душевным пареньком. От него впервые услышал горняцкое словечко «тормозок» — так называют шахтеры нехитрый завтрак, что берут с собой, спускаясь в шахту.

С высочайшего позволения лейтенанта Витя стал сопровождать меня в маршруты, пареньку было интересно лазать по береговым кручам, собирать коллекции камней и скудной тундровой растительности. Однажды мы буквально наткнулись на спящего среди каменных глыб белого медведя, я едва не наступил на него, а он и ухом не повел — видимо, был крайне утомлен дальним заплывом либо долгим походом. Медведь спал, уткнув морду в передние лапы. По неписаным законам Арктики шкура будущего убитого медведя принадлежит тому, кто первым его увидел, а вовсе не тем, кто потом в него стрелял. У меня шкура уже была, и потому я милостиво подарил неубитого медведя Виктору. Тот, естественно, загорелся, и оставался лишь пустяк: убить…

Убить было нелегко. У нас на двоих имелся лишь мой любимый револьвер, и пришлось проявить благоразумие, вернуться на станцию за карабином. Дабы не возник нездоровый охотничий ажиотаж, шепнули о «находке» лишь начальнику, и втроем двинулись обратно. Михаил с легким сердцем согласился на эту вылазку, потому что на станционных складах за лето отнюдь не прибавилось провианта, да и для собак всегда требовалось много корма.

Решили, что на зверя пойдет матрос, уж очень ему не терпелось уложить медведя. Мы с Мишей (и с револьвером) остались в роли зрителей на ближайшем пригорке. Охотнику был дан совет: подкрасться к объекту с подветренной стороны, издать громкий вопль, чтобы тот встрепенулся и вскинул голову, и бить его в эту самую голову, желательно одним выстрелом.

Конечно, Витя мгновенно забыл об этих наставлениях и, нетерпеливо приблизившись к спящему, стал беспорядочно палить по туше. Медведь взвился в воздух и, обезумев от боли, ринулся бежать прочь от стрелка, и помчался почему-то прямо на нас! Мы с Михаилом сорвались с места и побежали вдоль морского берега, окровавленный зверь прыжками мчался за нами, а позади, растерянно опустив оружие, застыл матрос Маликов. Стрелять он не отваживался, чтобы ненароком не перебить нас.

Мы сразу поняли, что убежать не удастся, и начали карабкаться вверх по крутому каменистому склону. Медведь неукоснительно следовал за нами. В какой-то момент Михаил, опередивший меня на несколько метров, крикнул, чтобы я немедленно стрелял. Я глянул вниз и у самого каблука левого сапога увидел оскаленную хрипящую пасть, из которой хлестала кровь. Я выстрелил семь раз подряд прямо в голову медведя, вися на одной руке, но он продолжал жить, скалиться и хрипеть!

Тут, слава богу, появился вышедший из оцепенения Витька, он подобрался к медведю сзади и двумя выстрелами из карабина добил его. Много позже Виктор Маликов прислал мне письмо. Какой-то высокий чин в Североморске, прослышав об охотничьем трофее матроса Краснознаменного Северного флота, угрозами и посулами заставил Витю отдать ему шкуру в обмен на фотоаппарат «Смена». В письмо была вложена сделанная из того аппарата историческая фотография: Н. С. Хрущев выступает перед североморцами в гарнизонном Доме флота.

В середине сентября установилась сносная погода, и я стал собираться на Барьер Сомнений. Нужно было законсервировать до лучших времен ледниковую станцию, забрать оттуда остатки продуктов, уцелевшие приборы, неиспользованные аккумуляторы для рации. Виктор отпросился у своего лейтенанта и отправился вместе со мной, к большому облегчению зимовщиков — им не надо было сопровождать меня в надоевший маршрут. Собак не взяли, а наладили легкие саночки, рассчитав, что без труда увезем на них нехитрый груз из домика. 16 сентября (спокойно пережив на сей раз мое очередное 15 сентября) мы вышли в путь. Благополучно миновав «голубой ужас», как на зимовке называли хаотическое чередование гигантских трещин, мы почти вплотную подошли к цели, но тут на Барьер Сомнений внезапно лег туман. Не стало видимости, двигаться вперед было крайне рискованно — могли промахнуться мимо домика. Пришлось остановиться метрах в двухстах от него на одной из ледяных перемычек.

Мы остолбенело стояли на льду, пытаясь оценить ситуацию. Ни шагу в сторону сделать в таком «молоке» было нельзя из-за трещин. Даже посидеть было не на чем: наши саночки имели, по сути, лишь полозья, фанерный лист предполагалось прикрепить к ним в домике, перед уходом в обратный путь. Мы по очереди стали присаживаться на кобуру от револьвера, брошенную на едва припорошенный снежком влажный, доживающий последние летние дни лед.

Болтали без умолку, чтобы не уснуть, а заодно заглушить лезшие в голову черные мысли. Болтал, правда, в основном, мой матрос. Он вообще вел себя потрясающе спокойно, не позволяя нам обоим впасть в губительную панику. Улыбался, с аппетитом рассказывал разные байки из недавнего шахтерского прошлого. А я оказался не на высоте. Был мрачнее тучи, слушал его, почти не скрывая охватившего меня отчаяния. Словом, выжил тогда исключительно благодаря Вите Маликову, тут сомневаться не приходится.

Сколько времени продолжалось наше пребывание на Барьере? Сейчас мне почему-то мерещится, что трое или четверо суток, хотя, скорее всего, не более одного дня. Кое-что из еды у нас было, но мы к ней не притрагивались, чтобы не распалять жажду, только сосали кусочки голубого льда — этого добра здесь хватало, однако пить все равно хотелось зверски. Поднялся легкий морозный ветерок, в тумане образовались разрывы, и совсем близко мы вдруг увидели домик. Бросились бежать к нему, уже не думая о трещинах, чудом не провалились ни в одну из них и успели забраться вовнутрь жилища прежде, чем Барьер снова закрылся плотной пеленой.

Как мы разместилось там вдвоем — ума не приложу, но разместились и даже отоспались на раскладушке, тесно прижавшись друг к другу. Не бывать бы счастью, да несчастье помогло: поскольку еще раньше повалило антенну, связь с зимовкой, даже односторонняя, отсутствовала, и нам не надо было торопиться в определенный момент выходить в эфир, в противном случае на станции началась бы паника по поводу нашего молчания, Михаил наверняка снарядил бы поисковую партию, и в том тумане с нею бог знает что могло произойти.

Дождавшись приличной погоды, мы уложили груз в санки, впряглись в заплечные лямки и отправились в обратный путь. На станции царило беспокойство, хотя все понимали, что нас задержало ненастье. В награду за пережитое мне сообщили замечательные новости: пароход «Зоя Космодемьянская» держит курс на Русскую Гавань, на борту судна несколько новых зимовщиков, двухгодичный запас провианта, а нам с Наташей — вот сюрприз! — надлежит вернуться в Москву для стажировки в МГУ в связи с предстоящей двухгодичной экспедицией.

Павел Иосифович обещал «разобраться» со мною недели за три. Отпущенный им срок приблизился вплотную, однако я по-прежнему оставался в полном неведении относительно своей судьбы, изо всех сил стараясь сдержать данное самому себе обещание: ни к кому не приставать. Сегодня мне под горячую руку попались тетя Соня и дядя Исай. Я возвысил голос до визга, и кончилось тем, что они, испуганные, унесли ноги из палаты. А вослед им еще долго несся мой крик, я велел передать моей жене, чтобы и она не являлась сюда, пока ее не позовут! Естественно, она не собиралась подчиняться этому распоряжению, на что я, садист, откровенно говоря, и рассчитывал.

А вот Ольга Григорьевна, моя теща, как всегда держалась молодцом. Пришла неторопливая, приветливая, принесла вкусного, покормила зятя с ложечки, протерла спину, почитала вслух газеты и ушла, пообещав прийти завтра, послезавтра и во все последующие дни. Только что-то мне подсказывало — таких дней уже не осталось, вот-вот последует «окончательное решение» вопроса.