6. Мастер Чухалин не одобряет

6. Мастер Чухалин не одобряет

Долгое время почти никто не знал, что собой представляет Александр Денисович Чухалин. Его считали добрым человеком, знатоком своего дела, и только. Он был среднего роста, лет пятидесяти, с совершенно лысой головой. Как все рано облысевшие люди, голову он брил. Ходил Чухалин в жилетке, пиджаке и в брюках навыпуск; на затылок у него неизменно была сдвинута кепка с желтым засаленным ремешком у козырька. И не всякий, глядя на него, смог бы поверить, что этот человек — большевик с тысяча девятьсот четвертого года, возглавляет в Печаткино партийную организацию.

Приехал он сюда из Петрограда. В 1912 году, после Ленских событий, Чухалин был арестован и сослан на два года в Шенкурский уезд Архангельской губернии. В самом начале войны он вернулся в Питер, но нигде не мог устроиться на работу. Пришлось уехать в провинцию. Чухалин был хорошим мастером, и его взяли на новый Печаткинский военный завод. После появления листовок стали поговаривать, что он «самый главный революционер» на заводе, только тонко ведет дело — так, что комар носа не подточит. Когда Чухалин работал ночью, к нему не раз неожиданно являлись жандармы в штатском: в конторке начинался обыск. Был обыск и дома: встревоженное заводское начальство готово было подозревать всех.

Впрочем, на защиту Чухалина немедленно поднимался управляющий Молотилов:

— За Чухалина я вам полдюжины инженеров отдам, — говорил он, зная, что другого такого специалиста-практика ему и в самом деле не найти.

Яшка полюбил Александра Денисовича еще тогда, когда тот попросил Филимонова перевести мальчика в свою смену. Яшка почти никогда не видел ласки. Его доброе мальчишеское сердце начинало биться от малейшего проявления заботы.

Листовка, найденная после работы в инструментальном ящике, была невелика. Отпечатанная на серой плотной бумаге, в которую лавочники обычно заворачивают селедку, она бы и не привлекла Яшкиного внимания, если бы не удивленные глаза оставшихся в цехе рабочих:

— Глядите, ребята, птички-залетки!

— Давно не было, милых.

— А ну, кто голосистый, читай! Да пусть мальцы встанут — мастера поглядеть.

Никто и не заметил, что мастер Чухалин был в цехе. Улыбаясь, он кивнул головой:

— Читайте, читайте.

Учеников отослали к дверям: пусть поглядят, не идут ли посторонние. Яшку поставили к окну. Один из рабочих приказал ему:

— Гляди на двор. Что мы тут делаем, тебя не касается. А увидишь чужого, свистни. Умеешь свистеть-то?

Яшка вложил в рот два грязных пальца и пронзительно, так, что у самого зазвенело в ушах, свистнул.

— Вот-вот, — одобрительно похлопал его по плечу рабочий. — Стало быть, чуть что, свистни во всю силу.

— Зачем во всю силу? — спокойно заметил Чухалин. — Надо тихонько, чтоб только вы услышали.

Рабочий удивленно поглядел на него, но смолчал.

Яшка стоял у окна и слушал.

«Товарищи рабочие! Выпуская смертоносную продукцию для братоубийственной войны, капиталист Печаткин несколько миллионов рублей в год выколачивает из нас, опускает прибыли в свой бездонный карман. Оглядитесь, как построен наш завод. Цехи сплошь деревянные, ни о какой охране труда капиталист не думает. Каждый день кто-нибудь да увечится. А о нашей жизни нечего и говорить. В бараках рассадник заразы. Рабочие живут по шесть-семь человек в клетушке, где и двоим-то тесно… Штрафы так и сыплются на нас… Особенно зверствует хозяйский холуй Филимонов. Забыл, видимо, как его катали на тачке в пятом году…»

В конце листовка призывала рабочих восстать по первому зову партии. «Придет еще пятый год, и слетят самодержавие и капитализм».

Листовка была подписана коротко: «Местная организация РСДРП (б)».

У Яшки гулко колотилось сердце. Каждое слово было неожиданно понятно ему. Он словно разом увидел ветхие цехи и свои покалеченные пальцы и припомнил комнату, где, кроме него с матерью, жило еще восемь работниц; и мастера Филимонова, так и буравящего каждого своими крохотными глазками.

Он обернулся. Рабочие молча курили, думая каждый о своем. Возможно, они стеснялись мастера. Наконец кто-то сказал:

— Вроде бы все понятно… Только… как восстанешь-то? У меня, к примеру, батьку невесть куда в шестом году услали.

— К тому ж голые мы…

— Неувязка здесь.

— Никакой неувязки нет, — тихо сказал Чухалин. — Были бы руки, а оружие найдется. Вспомните пятый год!

Рабочие молчали. Наконец один из них встал, подошел к Чухалину и, крепко встряхнув его руку, сказал:

— Ты прости нас, Денисыч… Мы думали, ты просто хороший мужик…

Чухалин смущенно вытащил из кармана грязный платок, снял очки и начал протирать стекла.

* * *

День ото дня все острее становилось ощущение обиды, нанесенной Филимоновым. Завидев его, Яшка независимо ухмылялся, но мастер, казалось, не замечал его, и это Яшку бесило: хоть бы за ухо схватил, дьявол! В кармане Яшка таскал теперь острый напильник: полоснуть бы мастера по его рыжей, покрытой волосами и веснушками руке.

Неожиданно ему пришлось снова столкнуться с Филимоновым, но уже при других обстоятельствах.

Мастера Чухалина управляющий Молотилов на два дня послал в губернский город, и вместо него в ночную смену был назначен Филимонов. На работу он пришел вместе с табельщиком Митей и, едва увидев Яшку, позеленел от злости.

— Марш отсюда! Паршивец!

Дальше последовала такая брань, что Яшка опрометью выскочил из инструментальной, прибежал в цех и рассказал слесарям, как его выгнал Филимонов.

— Знаешь, Яшка, он всегда в ночной смене спит, — задумчиво сказал Петька Зуев. — Филимониха говорила, так спит, что хоть всех святых вместе с ним выноси, — не услышит. Утром лучше не буди, — драться лезет, а просыпается только тогда, когда рожу умоет. Может, смажем, а?

Яшка не понял, что значит «смажем», но согласился. Когда же Петька объяснил, что это за «смазка», Яков пришел в восторг. Он вспомнил упрек Клавы и усмехнулся: «Что-то ты теперь скажешь?»

Рабочие в цехе подзадоривали ребят.

— Валяйте, хлопцы! Придумайте что-нибудь для Пузана. Мы хоть посмеемся.

Часа в три ночи один из рабочих увидел через маленькое окошко конторки, что Пузан и Митя спят. Узнав об этом, Яшка мигом помчался разыскивать Зуева. Вместе они попробовали открыть дверь. Она была заперта на внутренний замок. Выручил один из слесарей: он сунул в скважину какую-то проволоку, повертел ее, и дверь отворилась…

Ребята тихо вошли в конторку. Филимонов развалился на полу, на рыжем теплом тулупе, а табельщик — в бывшем когда-то мягким кресле, вытянув ноги вперед.

У Петьки Зуева глаза просто горели, когда он кивнул на чернильницы, стоящие на столе. В одной были фиолетовые чернила, в другой — красные: ими обычно Чухалин писал сводки. Зуев вытащил из кармана тонкую кисточку, которой токари смазывали мыльной эмульсией обрабатываемые мелкие детали.

У Якова тряслись колени. Петька шикнул на него: начинай. Осторожно подойдя к Филимонову, он обмакнул кисточку в чернила…

На лысине мастера ребята нарисовали большой крест, на лбу — рога, нос выкрасили красными чернилами, а по обе стороны рта провели две красные полосы, отчего рот стал казаться огромным, на щеках наставили множество точек — получилось в крапинку, Пузан спал; он даже не пошевелился, когда его разрисовывали.

Точно так же разукрасили табельщика. Тот часто махал руками, будто отгонял надоедливых мух, но не просыпался.

Ребята привязали к ногам мастера и табельщика бечевку, потом тихо вышли, слесарь снова отмычкой закрыл за ними дверь. Теперь надо было сделать так, чтобы мастер и табельщик проснулись.

Кто-то додумался позвонить по телефону. Митя испуганно вскочил и бросился к аппарату. Запутавшись в бечевке, табельщик дернул Филимонова, и тот заворочался. Митя истошно кричал в телефонную трубку: «Я слушаю! Я слушаю! Кто говорит?» Но трубка молчала.

Отвязав от ноги бечевку, еще ошалевший от сна, табельщик сел на свое место, включил настольную лампу. Свет озарил его лицо. Раскрыв от удивления рот, Пузан начал разглядывать Митю, все более и более расплываясь в улыбке. То же самое происходило и с табельщиком. Вдруг рабочие услышали громкий, раскатистый смех Филимонова. Вслед за ним раздался дробный смешок Мити.

Оба долго хохотали, показывая друг на друга пальцами, не в силах что-либо выговорить.

Первым опомнился Пузан. Еще икая от хохота, он проговорил:

— Чего ты-то смеешься, рожа страшная? Ну и рожа! И размалевали тебя сволочи, как икону, прости господи. Прямо вельзевул какой-то, Умойся поди, а не то, если увидят твою рожу, год смеяться будут. Вот сволочи черномазые! Не иначе, как они…

Митя уже начал соображать, что случилось. Он сорвался с места и побежал.

— Оглашенный! — проворчал Филимонов. — С такой рожей бежит…

Митя открыл дверь в комнату телефонистки. Там дежурила тихая и всегда грустная Груня, предмет Митиных воздыханий. Увидев ворвавшегося в комнату табельщика, Груня закричала и прижалась к стенке.

— Зеркало! — отчаянно крикнул табельщик. — Есть у тебя зеркало? Ну!

Груня молча показала на редикюль. Схватив маленькое зеркальце, Митя побежал обратно, по дороге разглядывая свое размалеванное лицо. В конторке Митя ткнул зеркало в лицо мастера.

Филимонов, еще ничего не подозревавший, взглянул и взвыл, как пес, которому наступили на лапу.

Рабочие, глядевшие в окно, смеялись. Обхватив обеими руками голову, Пузан бросился из конторки.

Он подбежал к умывальнику и сунул голову под кран. Фиолетовые и красные чернила расплылись, придав его лицу и лысине какой-то немыслимый, грязно-бурый цвет. Умываясь, мастер поминутно смотрелся в зеркало. Теперь он уже стонал, как от боли, безжалостно растирая лицо. Отмыть чернила, тем более химические, оказалось делом вовсе не таким легким. Пемзой он содрал с лысины кожу…

По дороге в конторку Филимонов зашел в инструментальную кладовую, и слесари не успели опомниться, как он крепко рванул Яшку за ухо и ткнул в нос кулаком.

— На, художник, шпана подзаборная!.. Завтра за ворота вылетишь.

У Яшки из носа текла кровь; от сильной боли он съежился, размазывая кровь по лицу.

— Ты чего парнишку бьешь? — угрюмо проговорил слесарь Мелентьев и подошел вплотную к мастеру, держа тяжелый ручник.

Филимонов плюнул на пол, повернулся и вышел из кладовой.

— Иди, Яша, умойся, — погладил парнишку по голове Мелентьев. — Ты не поддавайся ему; мы заступимся, если что… Ну и цирк устроили! Я такого представления в Питере у Ченизелли не видел. Молодцы, ребята, так ему и надо!

Яшка ободрился, пошел вымылся, постоял немного с откинутой головой, чтобы остановить кровь. Нос у него распух, под глазом расплылся густо-синий подтек.

Утром, после смены, он торопливо выбежал из цеха, чтобы прошмыгнуть незамеченным за ворота. Но Филимонов ждал его. Он схватил Яшку за руки и резким движением бросил на землю. Пряча в колени лицо, Яшка громко крикнул:

— Дядя Ваня-а!..

Удара не последовало. Яшка осторожно открыл глаза. Рядом с Филимоновым стояло несколько рабочих, и даже в густых сумерках было видно, какие у них злые лица.

— Ты что, мастер? Опять парнишку бить хочешь? Кровь играет? Что же, можно и подраться. Давай с нами, с любым.

Мелентьев угрожающе сказал Пузану:

— Уйди от греха… Не то плохо может быть…

Мастер, не сказав ни слова, пошел. В дверях он обернулся:

— Вы еще, бунтовщики, вспомните меня; это как бог свят.

— Иди, иди, — махнул рукой Мелентьев. — Не боимся. В полицию иди, жалуйся, филер паршивый.

На другой день приехал Чухалин. Яшка все подробно ему рассказал. Чухалин сначала засмеялся, а потом, нахмурившись, качнул головой:

— Не так, Яшка, надо с этими пузанами драться. Ну, да вырастешь — поймешь! Таких, брат, надо… насмерть бить. Вот оно как, дело-то, обстоит…