8. Взрыв на заводе
8. Взрыв на заводе
Мир для Курбатова был полон каких-то неясных ему событий, явлений, и ему трудно было уследить за их стремительным и часто противоречивым ходом, но сердцем он угадывал пути тех людей, которые влекли его, и к ним он испытывал одновременно и уважение, и любовь, и зависть.
Чувство, овладевшее им, пожалуй, было сходно с прозрением. Масса самых разных впечатлений, не связанных между собой, волновала Яшку так, что он порою терялся и только каким-то чутьем мог отделить плохое от хорошего.
В конце февраля Яшкина жизнь круто изменилась. Его разбудил тяжелый, будто подземный толчок, и он вскочил, закрывая лицо рукой: в комнату со звоном сыпались стекла. Далекое эхо разнесло грохот взрыва. Наспех одевшись, Яшка выскочил на улицу; мимо него уже бежали, крича и размахивая руками, люди, а в той стороне, где был завод, стояло в морозном воздухе черное неподвижное облако дыма.
Повинуясь толпе, Яшка тоже побежал; по дороге он схватывал отрывки фраз: «Пятый цех… начисто… Склады… Где ручки, где ножки…»
Возле заводских ворот стояла плотная толпа рабочих. Взобравшись на пролетку, бог весть чью и как здесь очутившуюся, Яшка увидел, как там, за забором, люди носят и складывают какие-то тюки… Дымились развалины… Яшка вдруг догадался: да это не тюки, это то, что осталось от рабочих утренней смены! У него закружилась голова, он чуть не упал с пролетки, но пересилил себя и осторожно слез, зажмурив глаза.
Внезапно он вздрогнул. Мать! Она же работала там, в пятом цехе, и Алешин тоже работал там… Он бросился в толпу, расталкивая людей, полз на четвереньках, пока не добрался до ворот. Здесь его остановил Чухалин.
— Ты куда, сынок?
— Туда… там… мать…
Яшка задыхался от слез, комом стоящих в горле. Чухалин, нагнувшись, поднял Яшку и передал стоящему неподалеку пожилому токарю Пушкину.
— Отведи его ко мне…
— Я не хочу! — крикнул Яшка, отрывая от себя руки Чухалина. — Дядя Шура, я не хочу! Мама!
Рабочие стояли молча. Яшка видел нахмуренные, злые лица; ему стало страшно. Он уже вырвался из цепких рук мастера, но его обняли чьи-то другие руки, и незнакомый рабочий тихо сказал:
— Иди отсюда, паренек. Сейчас не место тебе здесь.
Яшка рванулся от него прочь, вцепился в железные прутья заводских ворот и затих…
Постепенно до него стали доходить отдельные выкрики, слова, даже целые фразы. Вот, забравшись на забор, кричит жандармский поручик Бессонов:
— Это немецкие штучки! Немцы и большевики заодно, они подложили бомбу!
В Бессонова полетел камень; жандарм поспешно слез с забора, и Яшка увидел, как он бежит через двор, придерживая рукой кобуру.
Потом сзади раздался знакомый голос:
— Это ложь! На нашей крови богатство зарабатывают. Лишнюю копейку жалели на рабочего переложить, вот и погубили столько народу.
Говорил Чухалин.
Говорил он неторопливо, взвешивая и обдумывая каждое слово:
— Пора кончать с этим, товарищи. Довольно пролилось нашей крови… Царь давно уже стакнулся с капиталистами, вместе они душат нас…
Яшка увидел, как несколько человек бегом пронесли по двору носилки. На них лежали два трупа. Одна рука, скользнув с носилок, глухо стукнув, упала на землю, Яшка вскрикнул и потерял сознание.
* * *
К мастеру Чухалину, только что пришедшему с аварийных работ, прибежал парнишка-телеграфист. От быстрого бега он задохся так, что долго не мог выговорить ни слова. Наконец он сбивчиво рассказал, что сегодня утром принял телеграмму, в которой говорится, что царь отрекся от престола, временный комитет Государственной думы во главе с Родзянко взял власть в свои руки и призывает всех к спокойствию и порядку… Была и вторая телеграмма: какой-то Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов предлагал организовать такие же Советы на местах и брать власть.
— Где эти телеграммы? — быстро спросил одевающийся Чухалин.
— А начальник почты все телеграфные ленты забрал и убежал на квартиру к Молотилову.
Чухалин, осторожно накрыв одеялом разметавшегося на постели Яшку, выбежал на улицу.
По дороге он забежал к Беднякову, Булгакову и еще к нескольким большевикам. Одни из них двинулись к дому Молотилова, другие — на завод.
Минут через пятнадцать тревожно загудел заводской гудок. Из уцелевших цехов рабочие высыпали во двор, к заводу бежали из поселка. Под людским напором открылись двустворчатые тяжелые заводские ворота.
Кто-то принес несколько пустых ящиков из-под снарядов. Бедняков легко вспрыгнул на них; толпа притихла.
— Товарищи! — крикнул Бедняков. — Вчера в Петрограде свергнуто самодержавие. Кровавый царь отрекся от престола. Сегодня утром пришли телеграммы о событиях в Питере, Почтарь Воробьев, Молотилов и другие господа хотят скрыть от нас эти телеграммы! Все они сейчас собрались на квартире у Молотилова. Революцию скрыть нельзя, товарищи!
Толпа, повинуясь кому-то невидимому, двинулась к воротам. Рабочие выходили и сами строились в ряды. Передние двинулись, и сразу зазвучала песня:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
А где-то в середине колонны родилась новая:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
У дома Молотилова уже стояла большая толпа рабочих; они пришли раньше, вместе с Чухалиным и Булгаковым.
— Товарищи, главное, — спокойствие! Спокойствие, товарищи!
Бедняков и еще несколько человек, раздвигая толпу, поднялись на крыльцо. Вскоре в дверях молотиловского дома показался огромный, страшный в ярости, кузнец Чугунов. Он, как котенка, тащил за шиворот почтаря Воробьева. В сопровождении рабочих вышел бледный Молотилов и вслед за ним жандармский ротмистр. При виде их толпа заревела: «Давай их сюда!.. Хватит, поцарствовали!.. Смотри, какое рыло у жандарма… Наверно, уже и дрожь прохватила». Действительно, вид представителей власти был жалок. Ротмистр только бормотал: «Служба ведь, братцы! Все возьмите, братцы…»
Но его уже не слушали. Бедняков размахивал над головой листками телеграмм.
* * *
Яшка очнулся только на третий день, бледный, с темными, коричневыми тенями в глазницах. Еще боясь открыть глаза, он лежал и слушал, как кто-то тихо ходит по комнате, осторожно передвигая мебель, и, наконец, тихонько позвал:
— Мама!..
Шаги смолкли. Яшка открыл глаза, увидел прямо перед собой стенку с какими-то незнакомыми обоями, часы-ходики и фотографию в резной рамке; эти вещи он тоже видел впервые. Он захотел приподняться и не смог. Все тело было словно привязано к постели сотнями невидимых веревочек, которые больно и глубоко врезались в кожу. Яшка выдохнул: «Пить!» и, когда почувствовал на губах холод кружки, вспомнил все…
Его выходила Марфа Ильинична Алешина. Три дня назад чудом спасшийся от смерти Павел Титович, трясущийся, мертвенно-зеленый, принес Яшку от Чухалина и, положив на свою кровать, сел, обхватив голову руками.
— Настасья… погибла, — хрипло объяснил он матери. Старуха ахнула, прислонившись к дверному косяку, и долго смотрела на Яшку печальными, глубокими, какие только и бывают у очень сердечных старух, глазами. Потом, уже спокойно подойдя к кровати, она медленно провела рукой по жесткой, шершавой Яшкиной щеке и, сердито нахмурившись, сказала сыну:
— Чего панихиду развел? А еще мужик. Ступай-ка наколи дров: с утра печь не топлена.
Павел, ошалевший от такого спокойного тона, послушно встал и ушел; только тогда Марфа Ильинична разрыдалась, беззвучно шевеля мягкими ввалившимися губами и вытирая щеки краешком передника. Ей было жаль всех: и Настасью, и вконец осиротевшего Яшку, и одинокого сына, и себя, наконец, потому что, если вспомнить, — что за жизнь была! Скоро уже и помирать, а оглянешься — и пусто позади, будто и не прожито шестьдесят пять лет на земле…
Очнувшись, Яшка недоуменно оглядел комнату мутными, пустыми глазами. Он не сразу сообразил, где он сейчас и как попал сюда. Постепенно он начал узнавать вещи: и эти часы-ходики, и фотографии в рамке на стене, и старомодный пузатый комод, на котором стояли в вазочке ломкие бессмертники.
И тогда в памяти вспыхнуло увиденное там, на заводском дворе. Поднеся ко рту руки, Яшка сдавленно закричал и не услышал своего крика. Из соседней комнаты вышла Марфа Ильинична; у нее шевелились губы, — очевидно, она что-то говорила, стараясь удержать бьющегося на кровати Яшку. А он снова потерял сознание.
Несколько дней Яшка пролежал, отвернувшись к стене. Его заставляли есть — и он ел нехотя, с трудом. Закрывая глаза, он снова представлял себе мать, ее усталое бледное лицо со скорбными складками в уголках рта. Временами ему казалось, что мать здесь, в комнате, и он быстро вскакивал. Нет, это Тит Титович осторожно входил в комнату и, увидев вскочившего Яшку, махал руками: «Лежи, лежи, я на секундочку, в комод только загляну». Из комода брали вещи и меняли на продукты — для Яшки… Мальчик, конечно, ничего этого не знал. Отвернувшись к стене, он беззвучно плакал, кусая уголок наволочки. Наплакавшись вдоволь, Яшка словно бы ожил. Вечерами, когда собиралась вся семья, он жадно слушал, о чем говорили взрослые, стараясь не пропустить ни одного слова. Пытался представить себе по этим разговорам, что происходит на заводе, и не мог. Поэтому его еще больше тянуло туда, к ребятам, к Чухалину.
Разговоры были разные. Тит Титович, словно бы помолодевший, хрипло смеясь, рассказывал о митинге на площади перед заводом. Он то и дело хитро подмигивал Яшке, порой вставляя соленое словцо, и Марфа Ильинична замахивалась на него тряпкой.
— Не болтай перед детьми, безбожник.
Постепенно Яшка уже начал представлять себе, что творилось за стенами этого маленького домика, ставшего ему родным…
Еще там, перед домом управляющего заводом, Молотилова, люди, узнав о революции, плакали, обнимались, смеялись; будто весной повеяло в этот холодный и серый февральский день. Там же выбрали новую рабочую власть — Совет рабочих депутатов. Разноголосно, перебивая друг друга, выкрикивали фамилии, поднимали руки и снова смеялись, выпихивая на крыльцо первых своих депутатов.
В Совет, как узнал Яшка, было избрано одиннадцать человек. Из них шесть большевиков, в том числе Бедняков, Пушкин и Чухалин.
На другой день был избран первый легальный заводской комитет. Председателем его стал Павел Титович Алешин.
Яшка не знал многих слов из тех, которые произносились взрослыми. «Митинг», «Временное правительство»… Тит Титович объяснил ему просто.
— Времянка, то есть правительство временное, — это, брат, навоз… Не трогаешь, а все равно воняет. А митинг… Ну, это когда много народу собирается. Вот тут было на днях…
Четвертого марта заводской гудок созвал рабочих на площадь. На трибуну поднялись три незнакомых человека: один в плюшевой шляпе, двое в форменных фуражках с синим и зеленым околышами. Около них стали Молотилов и нынешний начальник милиции, эсер Карякин.
Карякин был рабочим. И хотя рабочий он был так себе, но платили ему, не в пример другим, много. Весь поселок смеялся, когда в выходной день Карякин, в сапогах гармошкой и цилиндре, отправлялся в кабак — пить пиво и играть на бильярде.
Когда народ собрался, Карякин объявил:
— Слово имеет представитель губернской власти.
— Какой власти? — крикнули из толпы.
Плюшевая шляпа ответила:
— Граждане русской республики! В столице нашей, в Петрограде, образовано Временное правительство; оно приступило к работе, к подготовке выборов в Учредительное собрание, которое должно отразить волю народа и выбрать законное правительство земли русской…
— Не тяни, говори — кто в правительстве? — кричали ему.
— Сейчас, граждане, прочитаю!
Как только он произнес первую фамилию — председатель совета министров и министр внутренних дел князь Г. Е. Львов, — толпа загудела так, что не слышны были следующие фамилии.
— Опять князь! Царя по шапке, так на шею князь сел!
— Долой князей! Эй! Скажи, а как насчет войны! Когда мир будет?
Толпа кричала все сильнее и сильнее; оратор беспомощно разводил руками: ему не давали говорить.
На трибуну вышел большевик Захар Аввакумович Пушкин. И сразу, как будто одно лишь его присутствие на трибуне предвещало что-то другое, смолкли голоса, люди шикали друг на друга, и, наконец, наступила ровная, ожидающая тишина.
— Вот что, товарищи! Вы не кричите, а то господа не привыкли к крику. Чего доброго, испугаете их… Давайте мы так рассудим. Князя Львова мы и знать не хотим. У нас своя власть есть? Совет рабочих депутатов, который мы выбрали. Правильно я говорю?
— Правильно, давай дальше!
— Ну вот, господа, видите? — обернулся он к представителям из губернии. — Делать, выходит, вам больше здесь вроде бы как и нечего. Управляющий, наверное, даст вам лошадку, на станцию отвезти. Мы-то туда пешком ходим, а вы уж, будьте добры, на лошадке… Так, что ли, господа? Все, что ли? Ну, тогда на этом и кончили. Митинг, товарищи, окончен!
Все хохотали, когда губернские ораторы поспешно слезали с трибуны и усаживались в молотиловские сани…