Мастер
Мастер
Зачем Сталин несколько раз принял участие в судьбе Леонова, никто теперь не расскажет. Равно как почему репрессии — не без воли верховного — не коснулись самых крупных художников эпохи: Алексея Толстого, Булгакова, Шолохова, Платонова и Пастернака («оставьте этого небожителя в покое» — говорят, так высказался однажды Сталин по поводу поэта).
Поверхностное, но имеющее право на существование объяснение таково: Сталин ценил мастерство. Никто не оспаривает, что он был преисполнен всевозможными маниями — от преследования и до величия, — но никто и не сможет отрицать, что литературе он придавал значение огромное. Посему слово «мастер», возникшее одновременно у Булгакова, у Леонова в «Дороге на Океан», напрямую рифмуется с вопросом Сталина, который он задал Пастернаку по телефону, когда решалась судьба Мандельштама.
«Но он ведь мастер? Мастер?» — спросил Сталин у Пастернака, два раза повторив это слово.
Потому что если — воистину Мастер, тогда мы еще подумаем. Тогда мы его, может, не тронем.
Позиция чудовищная — но логика в ней есть.
Пастернак не ответил сразу же утвердительно: «Да, Мастер», перевел разговор на другую тему, он тогда хотел серьезного, личного общения с вождем, не по телефону. Но Сталин раздраженно бросил трубку.
Что до Леонова — то в его мастерстве сомнений у Сталина, кажется, не было. Сомнения, серьезные и обоснованные, были в лояльности Леонова, в его вере в социализм.
Разве «Метель» запретили оттого, что Сталин не понял, о чем там написано? «Метель» запретили, потому что Сталин всё отлично понял.
Но то, что Леонова не тронули, вовсе не давало ему права отвечать «за всю русскую литературу», как Горький завещал. К 1941 году такие притязания Леонова были бы попросту смешны. Леонов уже не был не то что литературным генералом — он не был даже простым литературным офицером: ни должностей, ни портретов в газетах — в отличие от, скажем, Толстого с Шолоховым, которых повсеместно культивировали как главных писателей Советской России.
15 марта 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР принимает постановление о первом присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы.
В прозе первую премию получают Алексей Толстой (за роман «Пётр Первый»), Шолохов (роман «Тихий Дон») и Сергеев-Ценский (роман «Севастопольская страда»), а вторую — Николай Вирта (роман «Одиночество»), Лео Киачели (роман «Гвади-Бигва»), Новиков-Прибой (за вторую часть романа «Цусима»). В драматургии первая премия достается Тренёву (пьеса «Любовь Яровая»), Корнейчуку (пьесы «Платон Кречет» и «Богдан Хмельнийкий») и Погодину («Человек с ружьем»), вторая — Самеду Вургуну (пьеса «Вагиф»), Кондрату Крапиве (пьеса «Кто смеется последним») и Владимиру Соловьеву (пьеса «Фельдмаршал Кутузов»).
Леонов таких даров и не ожидал. Не до жиру, быть бы живу.
Чуть ли не на другой день после тоста Поскрёбышева Леонов понемногу начинает писать. Еще не прозу — а путевые очерки о путешествии в Среднюю Азию.
Их берут в «Новый мир». Следом сочиняет очерк о новом, перестраивающемся Зарядье. Его публикует газета «Московский большевик».
С февраля до середины июня делает очередной вариант комедии «Обыкновенный человек». Поставит последнюю точку то ли 20-го, то ли 21 июня 1941 года.
Ночью с 21 на 22 июня ему снится сон: выходит из подъезда, от Кремля на задних ногах идет на него призрачно-белый конь, из ноздрей огненная пена. Тверская пуста, как при бомбежке. Он прижимается к стене. Конь подходит в упор, и сквозь глазницы его видны дома с выжженными окнами.
Проснулся в ужасе, весь мокрый. Жена говорит: «Война началась…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.