ПЕРВАЯ ВЫЛАЗКА

ПЕРВАЯ ВЫЛАЗКА

…По австрийским дорогам

Шла в тоске и тревоге

Наша белая русская рать…

Эту песню, переделанную из известной советской, со дня отступления пели наши солдаты. По австрийским дорогам пошел и мой путь, в первую вылазку за сведениями.

Прошлое вспоминается ясно, как вчера пережитое. Правда, эти воспоминания освежают странички старой, пожелтелой записной книжки, испещренной иероглифами, которые, пожалуй, я одна могу разобрать, и куча серых бумажек, удостоверений и других документов того времени, многих даже без печатей, но имеющих и сегодня официальную ценность. Ведь они являются микроскопическим кусочком истории тех дней. Жаль, что большую часть таких документов бессмысленно изорвал и сжег неизвестный английский сержант в местечке Вейтенсфельд. Они могли бы мне помочь еще более точно воспроизвести в памяти все перевиденное и пережитое.

…Клейне Сант Вайт. Маленькое, заброшенное в предгорных холмах Каринтии село. Пыльная улица и на ней небольшой домик в саду. Там находился штаб Корпуса и квартира полковника А. И. Рогожина. В одно из первых утр нашего пребывания в Тигринге меня туда вызвали по полевому телефону.

Командование решило искать возможности вступить в связь с частями генерала Доманова, которые, по некоторым сведениям, перешли в Австрию из Италии, с полком «Варяг», возможно, стоящим в Шпиттале на Драве, и, наконец, с частями генерала А. А. Власова, о которых не было никаких сведений с момента капитуляции.

Один курьер, капитан Д., уже был послан, но еще не вернулся. Это был опытный разведчик — в полном смысле этого слова, следопыт, который не отступал перед преградами и, вероятно, в поисках зашел уже далеко. Мне предложили быть вторым. Я охотно согласилась. Была выработана схема моего пути, главные точки разведки, выдана путевка, немного провианта и курева, и 23-го мая утром я тронулась в путь.

Первый этап был легким. На составленном из пяти развалившихся машин фольксвагене, получившем кличку «Тришка», меня до села Сирниц отбросил лейтенант П., взводный эскадрона «Эдельвейс», ушедший с нами с Виктринга.

Село Сирниц, ласточкино гнездо, находилось высоко в горах. Туда, по непонятным нам причинам, с поля у Фельдкирхена была переведена 1-ая дивизия 15-го казачьего корпуса.

Командир дивизии, полковник Константин Вагнер, заранее обещал мне достать у английского сержанта, коменданта этого местечка, «бумажку», которая могла бы мне помочь в дальнейшем продвижении.

По сравнению с настроением в Корпусе и в отряде «Варяга», в Сирнице было неспокойно. Чувствовалось, что назревают какие-то события. Полковник Вагнер принял меня в сельской гостинице, в которой разместились русские и немецкие офицеры дивизии, и откровенно сказал, что атмосфера тяжелая, и что у младших немецких офицеров — тенденция разбегаться. Они выменивали у «бауэров» на мыло, подметки, даже французские духи поношенные крестьянские костюмы, подделывали документы и могли исчезнуть в следующую же ночь.

Офицеры ни за что не хотели бросить казаков. Уйти одним было стыдно, а на всех 30.000 солдат штатского не наменять; да и куда они пойдут, не зная немецкого языка и местности? Вагнер не отрицал возможности выдачи и даже считал ее неизбежной.

Меня поразил его пессимизм. Невольно возник вопрос, почему он об этом не сообщил с курьером полковнику Рогожину.

— Положение изменилось буквально за ночь, — ответил он мне задумчиво. — Вчера еще все было прекрасно, отношения с англичанами почти дружеские, но к вечеру «подуло северным ветром». Боюсь, что наша судьба решена. Правда, не теряю надежды на чудо, на солдатское счастье…

Полковник попросил меня задержаться, обещая позже достать обещанную «бумажку» у пьяницы-сержанта за бутылку яблочной водки.

К вечеру в село стали приноситься английские курьеры-мотоциклисты. Они проверяли посты и привозили приказы. Полковник Вагнер был все время занят. На своем фольксвагене и пешком он обходил места расположения казаков. Почти 30.000 казачьих коней были без фуража. Мужики отказывались давать сено и не пускали коней на поля молодого клевера.

Ужинали вместе в гостиничной столовой. Офицеры сидели молча, насупившись, почти не притрагиваясь к похлебке, катая нервно шарики из хлеба. Рядом со мной сел адъютант, молодой лейтенант Хаазе, и его собачка, длинноухий спаниель-кокер «Петер», которому он давал маленькие кусочки мяса из похлебки, приговаривая: — Гитлер дал! и песик пожирал подачку, или: Сталин дал! — и «Петер» рычал и, скаля зубы, отворачивался. Это было бы очень забавно в другом положении, но не тогда. Кто-то из старших немецких офицеров прикрикнул на Хаазе и приказал прекратить балаган.

Поздно ночью Вагнер, взяв бутылку водки, пошел к сержанту и через полчаса вернулся с обещанной «бумажкой». На четвертушке неопрятного вида бумаги что-то было нацарапано чернильным карандашом. Вагнер, прекрасно говоривший по-английски, перевел, что такая-то, потерявшая свою часть во время отступления, идет на соединение с ней, и ей просят оказывать возможную помощь. — Для начала недурно! — сказал, грустно улыбаясь, полковник.

В моем рюкзаке, на самом дне, лежала полученная от сербов форма и полевой бинокль.

— Зер гут! — сказал Вагнер. — Зер, зер гут! Они вам могут очень пригодиться. — Затем открыл свой чемодан и вынул оттуда пачку нарукавных знаков разных казачьих войск: донского, кубанского и терского.

— Возьмите с собой иглу и нитки. Мой вам совет: отсюда идите с значком РОА, приглядывайтесь к событиям. Если будет опасно — снимите значок с рукава. Если найдете где-нибудь домановцев — меняйте значки один за другим и, расспросив, кто впереди, пришивайте их щиток. Я нарочно не сказал сержанту, к какой части вы принадлежите. Это вам оставило широкое поле действия. Идите вперед, не задерживаясь, смотрите в оба, все запоминайте и, моя к вам просьба — не зарывайтесь. Мой нюх подсказывает трагедию… Постарайтесь вернуться в вашу часть… И, взяв меня за плечи, полковник добавил, немного коверкая русские слова: — На миру, Ара, и смерть красна. Со своими не страшно.

С первой встречи мне стал симпатичен этот гигант с седыми висками темной головы, темно-синими мальчишескими глазами и милой улыбкой на сильно загорелом лице. Это, очевидно, было обоюдно: Вагнер проявил ко мне заботу, которая трогала. По обычаю всех немецких солдат, он рассказал мне все о себе, о гибели его семьи в самой страшной бомбардировке Дрездена, о своем одиночестве. Показал мне все фотографии, от которых, как блин на дрожжах, вспух его бумажник.

Было тихо в опустошенной столовой гостиницы. На моих коленях уютно устроился золотистой масти собакевич — «Петер», громко, по-человечески похрапывая. Мы пили гадкий желудевый кофе и разговаривали, как старые друзья, как люди одного класса, одних взглядов, встретившиеся, скажем, в ресторане вокзала, ожидая каждый своего поезда. На момент исчезла острота настоящего момента, стушевались опасения о будущем. Болтали о детстве, о смешных гувернантках, которых мы имели, он в Кенигсберге — русскую, я в Севастополе — немку. Нам просто было хорошо вместе. Хорошо по-хорошему.

Это тихое очарование прервал денщик полковника, крымский татарин Али. С милой бесцеремонностью, он по-русски, с сильным акцентом, буквально погнал своего полковника спать:

— Иды, иды, полковник! Завтра рано вставать надо!

Меня уложили спать в коридоре гостиницы, на полевой койке за ширмой. Все комнаты были заняты до отказа офицерами. Хлопали двери. Скрипели половицы и ступени. Туда-сюда сновали люди. До утра я не закрыла глаз. На заре ко мне пришла молоденькая дочь хозяев и сказала, что ночью верхом или пешком ушло много немцев «казаков», еще недавно с таким азартом записывавшихся в войско.

При первых лучах солнца меня вызвал Вагнер. Около ворот гостиничного садика, на фоне ярко цветущих кустов герани, мрачным пятном выделялся английский, очевидно, еще ночью подкравшийся танк. На башне сидел молодой офицер в черном берете; внизу стоял солидного вида седой капитан. Отозвав меня в сторону, Вагнер сказал, что англичане везут его на «экстренное совещание».

— Туда уже поехали фон-Паннвиц и фон-Нолькен, — сказал он тихо, едва шевеля губами. — Добра не ожидаю. За домом стоит телега. Вас отвезет до долины ротмистр Я. Идите с Богом и… берегитесь. Если мои опасения не оправдаются, я буду вас ждать здесь, в Сирнице. Хорошо?

Сложив по-русски три пальца вместе для крестного знамения, он меня перекрестил, взял за плечи, крепко их сжал и, оттолкнув от себя, круто повернулся и быстро зашагал к танку.

Мне вспомнилось мое прощание с племянником. Я так же оттолкнула его от себя, чтобы он не видел в моих глазах навернувшихся слез. Я так же повернулась и ушла…

* * *

Ротмистру Я., длинному худому тевтонцу, с грустными карими глазами и впалыми, как у больного, щеками, не удалось отвезти меня на телеге в долину. Дорога была ужасная, вся в рытвинах и колдобинах, размытая весенними водами от тающих снегов. Сидя рядом с ним на облучке, я подскакивала, почти падала, крепко уцепившись за обочину. Мы даже не могли с ним разговаривать из-за опасности откусить себе язык. Часа через два, на полпути, мы встретили английский патруль.

Рассмотрев мою «бумажку», меня отпустили, а ротмистру приказали повернуть телегу и, усадив к нему конвойного, отправили обратно в Сирниц.

Дорога вилась вниз. От нее отходили тропинки-перепутки, по которым я сокращала расстояние. Временами я шла через дремучий лес. Огромные сосны крепко в сестринском объятии сплетались ветвями — через них не проникал ни один солнечный луч, и царил странный полусвет-полутьма. Пахло хвоей, грибами и седым мхом, которым плотно, как одеждой, были покрыты все толстые стволы деревьев с северной стороны.

Настилка хвои была невероятно толстой. Я скользила по этому подвижному ковру и несколько раз скатывалась на несколько сажен, рискуя сломать шею в столкновении с большими острыми камнями. Переходила вброд через бурные горные ручьи. Однако, лес безлюдным не был. Не раз я чувствовала на себе взгляды тех, кто прятался в оврагах, натыкалась на брошенное оружие, винтовки с разбитыми прикладами, разобранные и на все стороны разметанные части автоматов. На одной поляне встретилась лицом к лицу с группой эсэсовцев. Обросшие бородами, в мятых, отсырелых формах, они не были похожи на гордых питомцев Гитлера. Задержалась с ними в разговоре. Расспрашивали они, не знавшие, что творится во внешнем мире. Я им отдала мои консервы из рюкзака, а они мне большую пачку эрзац-сигар.

Только к вечеру вышла я на шоссе вблизи села Обер-Феллах и сразу встретила тех же солдат, которые меня сняли с облучка телеги ротмистра.

Капрал отвел меня на допрос к коменданту места, щупленькому капитану с непомерно большим носом, в бархатной пилотке малинового цвета. Он прекрасно говорил по-немецки.

Допрос был очень коротким. Капитан, близоруко поднеся мою липовую бумажку к носу, прочитал содержание, переспросил меня, к какой части я принадлежу. По совету Вагнера, я сказала — домановской дивизии. Капитан поцокал сочувственно языком, заявил, что мои ответы его вполне удовлетворили, и приказал следовать за ним.

Он привел меня в сельский «бирцхаус», в котором находилась английская кантина.

Меня посадили в углу кухни, в которой пили и веселились уже далеко не трезвые солдаты. Передо мной, по приказанию маленького капитана, поставили кружку, наполовину налитую брэнди, необычно белый ватный хлеб, салат с майонезом и бледно-розовую нежную ветчину. Я не могла проглотить ни кусочка, несмотря на то, что со вчерашнего вечера ничего не ела. Не смею пожаловаться на солдат: они видели во мне просто сильно усталую женщину, военнослужащую, какие были и в их частях. Многие даже проявили некоторую грубую сердечность, похлопав меня по плечу и участливо спросив, почему я не ем. Совсем молоденький мальчик, немного старше моего сына, поднес мне кружку крепкого чая с молоком и вынул из кармана пачку папирос.

Чай я выпила с наслаждением. За время всей войны у нас его не было, и как раз, когда я его кончала, в кухню из офицерского отделения вошел носатый капитан и подсел за мой стол. В его взгляде была нескрываемая ирония. — Ешьте! — сказал он, криво усмехаясь. — Не каждый день масленица. Все равно, то, что не будет съедено, мы не оставим немецким свиньям: выбросим в мусорную яму, обольем керосином и подожжем.

Как только я опустила пустую кружку на стол, капитан приказал мне встать и идти за ним. Отвел меня на чей-то сеновал, запер за мной дверь на засов и ключ и насмешливо крикнул: — Гуте нахт, гнедиге фрау! Спите спокойно. Я вас запер, чтобы вас кто-нибудь не украл.

…Опять ночь без сна. Глаза — как песком засыпаны. Все тело ныло. Долго сидела и курила английские душистые папиросы, следя за тем, чтобы не поджечь солому. Через высокое слуховое окно ко мне заглядывала полная луна. Сначала мимо сеновала по улице проходили горланящие солдаты, затем все стихло.

Меня смущал засов и замок. Что это: арест? Мысли роились в голове, как беспокойные мухи. Прилегла, подложив рюкзак под голову, но заснуть все же не могла, думая о завтрашнем дне.

Он пришел, этот день, 25-го мая 1945 года. Часов до девяти я маялась, запертая в сеновале. Очевидно, отоспавшись, позавтракав, свеже побритый капитан сам пришел за мной. На лице его была приторно любезная улыбка. Не дал мне поднять мой мешок, взял его сам и, перебросив через плечо, жестом джентльмена предложил идти вперед, сказав: — Апре ву, мадам!

На улице стоял небольшой грузовик, покрытый брезентом. Капитан подсадил меня в машину и очень вежливо пожелал счастливого пути, прибавив, что меня везут до главной дороги, и что я, по всей вероятности, очень скоро найду свой полк.

Солдаты опустили полы покрышки, затянули ремешки и, крикнув: «О-кэй!» прыгнули в будку к шоферу. Заработал мотор, и мы двинулись в путь.

Я сидела одна, в полумраке. Приникла глазом к дырке в брезенте. Мимо мелькали скалы, деревья, столбы, какие-то поселки и отдельные фольверки. Куда мы ехали, я не имела представления и не могла догадаться, не зная местности. Вынула из мешка карту, нашла на ней Обер-Феллах и старалась предположить направление. Все было тщетно. Незаметно меня стало укачивать, как в колыбели, и, опустившись на деревянную скамейку, я заснула крепким сном.

* * *

Проснулась от толчка и внезапной тишины. Мотор автомобиля не работал. Мы только что где-то остановились. Я услышала скрип ворот, голоса, громкий говор по-английски. Кто-то отдернул полы покрышки, и меня на секунду ослепил яркий солнечный свет.

Грузовик стоял перед воротами грандиозного лагеря, обнесенного густыми рядами колючей проволоки. Кругом улицы, осененные большими каштанами. Перед машиной стояли две пожилые англичанки в военных формах, обе рыжие и некрасивые. У обеих в кобурах тяжелые револьверы. Подняла взгляд. Над воротами доска, и на ней выведено:

«Репатриационный лагерь граждан СССР».

* * *

…У меня потемнело в глазах. От ужаса горлу подкатила тошнота. — Вот куда меня прислал носатый каштан «для встречи с полком»!

Одна из рыжих женщин в чине майора махнула мне рукой, заметив мой взгляд, и крикнула резко: — Джамп даун!

Схватив рюкзак за ремни, я спрыгнула на землю и одним взглядом охватила две сторожевые будки по обе стороны ворот, длинный ряд черных, как сажа, бараков, кишащую массу мужчин и женщин, походные кухни и метрах в десяти от нас группу военных в советских формах.

Привезший меня грузовик дал ход назад и на момент скрыл от меня рыжих англичанок. Мозг прорезала мысль: — бежать!

Подхватив покрепче мешок, я бросилась через улицу. Летела, как стрела; передо мной машинально отскакивали встречные пешеходы, а сзади слышались крики: — Халт! Халт! и слышался топот ног.

В жизни не забуду этого бегства по улицам незнакомого города! Я сбила с ног какую-то старушку, чуть не попала под колеса мчавшегося автомобиля и, свернув направо, выскочила на площадь. Мне в глаза бросилось здание с парными часовыми около входа и надписью «Таунмэджер», а под ней крупными буквами «Виллах». Инстинктивно бросилась туда, в темный подъезд, мимо оторопевших часовых, вверх по лестнице, в большую переднюю и прямо в приоткрытые двери кабинета.

За письменным столом сидел красивый блондин с холеными усами и моноклем в глазу. Английский майор. Он окинул меня взглядом и с нескрываемым юмором по-немецки спросил: — Вас ист лос? Где-нибудь пожар?..

Потная, мятая, растрепанная, с «бергмютце» на самом затылке, с бьющимся, как у загнанного зверя, сердцем, прерывающимся дыханием и вытаращенными глазами, вероятно, я казалась очень забавной фигурой.

Майор привстал и указал мне рукой на стул. Не садясь, заикаясь, я выдавила из себя:

— Герр майор! Я русская… Русская эмигрантка из Югославии. Меня хотели посадить в лагерь для репатриации в СССР… Я…

За мной послышались шаги, и в канцелярию «таунмэджера», стараясь держать себя с достоинством, вошли обе рыжие женщины.

Я не знала английского языка. Они что-то наперерыв тараторили майору, показывая на меня пальцем. Я следила за выражением лица майора, и у меня немного отлегло на сердце. Он держал себя высокомерно, выслушал до конца и затем указал им на двери.

Женщины с револьверами в кобурах удалились.

Мы остались одни. Майор взял меня за руку, усадил, протянул портсигар, щелкнул зажигалкой и, дав прикурить, с доброй улыбкой сказал:

— Больше волноваться нечего. Успокойтесь и расскажите, что с вами случилось.

Мой рассказ был сбивчив. Вынула и показала пропуск сержанта, объяснила, что ищу часть, от которой отстала, и через несколько минут, благодаря печати и подписи «таунмэджера» и добавлению, которое он сделал к «бумажке», это «липовое ничто» стало настоящим документом.

Майор объяснил мне, что он мне разрешил беспрепятственно передвигаться по дорогам от рассвета до захода солнца и пользоваться подвозом английских машин.

— Меньше говорите о том, что вы — русская. Лучше будьте югославянкой. Меньше риска, хотя моя подпись и гарантирует вам свободу. Идите и… счастливого вам пути!

Выйдя на улицу, я еще раз взглянула на бумагу, на подпись моего спасителя — «майор Виллиам Баратов».

Приблизительно через полчаса мне удалось на главной площади остановить английский грузовик с провиантом, который шел в Шпитталь на Драве, в который я так стремилась. Благодаря приписке Баратова, солдаты меня взяли, усадили с собой в кабинку, и мы тронулись в путь.

Поздно после полудня машина подошла к Шпитталю. По дороге мы проехали мимо множества разбросанных лагерей с военнопленными, но, насколько мне удалось рассмотреть, русских среди них не было. По формам судя, это были, главным образом, немецкие горные части, спешенные авиаторы и прислуга флаков, венгры и итальянские фашистские полки.

Перед самым городом были большие лагеря для беженцев, а дальше, на поляне, я увидела много сербов. Одни лежали на траве, греясь на солнце, другие играли в футбол. Я попросила шофера остановиться, поблагодарила и через минуту была в объятиях трех знакомых льотичевых добровольцев из Белграда.

Сербы были размещены в большом пивном застекленном павильоне. Там находились около семидесяти сербов и три русских семьи из Югославии. Сербы, все раненые, выписавшиеся из лазаретов после капитуляции, русские — работавшие в дни войны по контракту на фабрике в Шпиттале. Во дворе под примитивными шатрами расположилось около десятка четников, все еще бородатых и длинноволосых.

Обменялись сведениями. Я им рассказала все об отступлении, о Виктринге, о добровольцах и словенцах, о наших частях и о казаках корпуса фон-Паннвица. Они мне сказали, что на следующее утро едут на семи грузовиках в Италию, в Пальма Нуова, где… «их ждет король Петр, и начнутся новые формирования».

Все сербы были вооружены. Частично они и раньше имели револьверы и карабины, но сегодня утром англичане выдали им автоматы, ручные гранаты и легкий пулемет для головной машины: на всякий случай — если по дороге встретятся с красными титовскими и итальянскими партизанами.

От них же я узнала, что в Шпиттале нет никаких русских частей, что «Варяг» даже вблизи не проходил, но что, может быть, о нем имеет какие-нибудь сведения комендант Словении, генерал Лев Рупник с семьей и штабом. По их же словам, около г. Лиенца находилось большое скопление русских военных сил, пришедших из Италии — домановцев.

* * *

И тут сербы уговаривали меня изменить курс и ехать завтра с ними в таинственную «Мекку» — Пальма Нуову. Признаюсь, что искушение было очень велико. Все, что они говорили, было гораздо более обоснованным, чем слухи в Виктринге. Им англичане дают автомобили, им выдали оружие и амуницию, в то время, как русских разоружали. И все же я категорически отказалась.

Ночью мы сидели в саду пивной вокруг костра, который разложили четники. Сербы пели воинственные песни, под гармошку танцевали свои «коло», кричали «Живео краль!» Были полны самых радужных надежд.

В садик пришли солдаты-ирландцы. Их угостили вином, и, поставив свои карабины к живой изгороди, они тоже пробовали танцевать «коло» и трясли всем руки.

У всех уезжающих было сильно приподнятое настроение, и я им от всей души завидовала.

Никто не ложился спать. Я вздремнула, положив голову на колени русской девушки, дочери известного летчика.

На заре пришли грузовики. Погрузка произошла быстро и без задержек. Сербы отъехали с криками, песнями и даже с стрельбой из карабинов в воздух.

Подобрав свой рюкзак, я вышла на шоссе ловить автомобили, шедшие на Лиенц. После нескольких тщетных попыток рискнула остановить небольшой танк с английской флюгаркой. Из танка высунулась голова. Я протянула свою «бумажку».

— Куда? — лаконически по-немецки спросила курчавая голова в черном берете.

— Лиенц!

— О-кэй! Джамп ин!

Открылась крышка башни, и я в первый раз в жизни влезла в танк.

В машине только два человека. Оба капитаны, в черных беретах танковых частей. Показали мне место в задней части машины. Танк двинулся.

Темно. Лопасти на окнах закрыты. Дорога мне не видна, только через их головы в переднее стекло вижу какие-то очертания. Прислушалась к разговору офицеров. Поразило, что они говорили по-французски. Заглушаемые грохотом машины, до меня долетают только отрывки их слов. Внезапно настораживаюсь. Слышу имена: Шкуро, Краснов, Доманов… Разоружение… Пеггец. Дальше они говорят о каких-то особых частях, которые срочно переброшены из Италии. Опять говорят о Шкуро и тюрьме в Шпиттале…

Что-то опасное, тревожное было в их словах. Страшная догадка не давала мне покоя. Хотелось узнать больше, но их разговор прервался.

Танк довольно плавно шел по шоссе. Часы на доске управления показывали 10. Становилось жарко, и офицеры подняли лопасти на окнах-бойницах. Слева тянутся лагеря. Перед входом стоят часовые. Казачьи флюгарки. Надписи все по-русски: штаб такого-то полка… Штаб бригады… Русский флаг. Снует народ. Дымят полевые кухни. Лагерь за лагерем. Часть за частью.

Танкисты ерзают, выглядывают и всматриваются. Негодуют вслух:

— Смотри! Они все еще вооружены. В чем дело? — смотрят на часы и изумленно пожимают плечами.

Опять лагерь. Над воротами название: Пеггец. Несколько больших грузовиков. Русские солдаты под присмотром англичан несут охапками, в одеялах, на санитарных носилках ружья, автоматы, револьверы и бросают их в автомобили.

Один из танкистов, потирая руки, восклицает: — Разоружение началось. Прекрасно! Сопротивления не будет!

«Сопротивления?» мелькает у меня в голове. «Чему сопротивления?»

…Въезжаем в город. Шофер танка спросил меня, куда меня доставить.

— В штаб генерала Доманова.

Еще немного, и мы вкатились на площадь. Танк развернулся, и офицер, открывая люк, предложил мне выйти.

Мы остановились перед большим желтым зданием. К балкону прибита доска. На ней олень, пронзенный стрелой, и не совсем правильно нарисованный знак РОА.

Выскочив на площадь, я повернулась к танку. Через отверстие на меня, не мигая, смотрели черные, презрительные глаза.

— Мерси! — говорю я, глядя в них. — Спасибо, что подвезли.

— Мне не надо «спасибо» от белогвардейской с…! — совершенно чисто по-русски ответил танкист. Люк закрылся, приспустилось стальное веко над зрительным отверстием танка, и он пополз своей предательской дорогой.

Это было 26-го мая 1945 года.