ГРУППА «ПИ-ПИ-ЭМ»
ГРУППА «ПИ-ПИ-ЭМ»
Изделие игрушек по моим рисункам и выкройкам в лагере не прекращалось с Рождества 1945 года. При помощи д-ра Брушек и дальше поступал кое-какой материал. Этой работой заинтересовались мужчины, и часто выкройки переснимались и уходили в другие блоки. Весной 1946 года я провела три недели в госпитале. Страшная худоба (при моем росте я весила 101 фунт), боли в желудке и рвота были подозрительны докторам. Меня подвергли осмотру, положив в комнаты, в которых лежали больные раком женщины. К моему счастью, болезнь оказалась далеко не смертельной: нервное воспаление стенок желудка. Лечение было более, чем простым. Вместо лагерной баланды, меня, при помощи добрых людей, к которым обратились наши врачи, подкармливали совсем не диэтными продуктами: сырым луком, чесноком, крестьянскими черными сухарями, наконец, салатом из черной фасоли с тыквенным маслом и уксусом. Давали мало, но три раза в день, и мой желудок, пострадавший вследствие нервного напряжения и отвращения к баланде из вонючей капусты, быстро поправился.
За время пребывания в лазарете, я много разговаривала с докторами, среди которых был и старый знакомый, рыжий гамбуржанин Эди X., оперировавший меня в военном лазарете Студеней в Любляне после ранения. Вынув мне с редкой виртуозностью осколок, зашедший под яблоко левого глаза, он сохранил мое зрение.
Доктора предложили мне некоторую работу: заниматься с инвалидами, обучая их кустарным работам.
Конечно, самыми несчастными среди нас, после матерей, оставивших где-то на произвол судьбы своих ребят, были эти люди, пострадавшие во время войны. Карл К., двадцатилетний инвалид без ног, настолько ампутированных, что его невозможно было снабдить протезами, Ханзи X., слепой на оба глаза, люди с изуродованными лицами, оторванными руками, одноногие, одноглазые, — они имели свои проблемы. Даже при счастливом случае — возможности свободы — не все могли вернуться домой, так как часть их была из Восточной Германии, Судетских краев, Чехословакии, Венгрии, Югославии, Румынии. Другие, после долгой разлуки, боялись встречи с семьей, рисуя себе, под влиянием общеизвестного психоза инвалидов, картину полной отчужденности, может быть, даже отвращения к увечьям и, главное, полной беспомощности в смысле заработков.
В наших разговорах принимал участие и вечно оптимистически настроенный веселый «гном», д-р Брушек. Он брал на себя все заботы по доставке материала, доктора же должны были переговорить с комендантом лагеря.
Ничто в Вольфсберге так не убивало, как принужденное безделье. Предложение работы я встретила с горячей радостью. У меня было достаточно риска самой остаться инвалидом без руки или глаза, и я помнила все свои страхи и переживания и поэтому всем сердцем хотела помочь тем, кто в этой помощи нуждался, и одновременно занять чем-то свои дни заключения.
После долгих переговоров, разрешение было получено. С марта месяца 1946 года в лазаретной «читальне», в которой, кстати сказать, не было ни книг ни газет, я начала свое преподавание. Мои слушатели были очень внимательны и старательны. Многие из них никогда ничего, кроме пуговицы к брюкам, не шили и очень неумело держали иголки в руках. Среди первых учеников были только одноглазые и безногие. Применение безруким на первых шагах я найти не могла. От простого солдата и до полковников, все кроили, наметывали и потом, следя за моими руками, сшивали зверюшек обметочным швом. Эти игрушки были замечены англичанами. Солдаты, заходившие ради контроля на «курсы», выражали желание «купить» то собачку, то слоника или жирафа, и происходил обмен. Мои ученики зарабатывали себе папиросы или конфеты.
Курсы, по разрешению начальства, происходили два раза в неделю по два часа. Вскоре у меня оказалось больше учеников, чем могла вместить небольшая комната, и мне было разрешено заниматься пять раз в неделю. Этим я приобрела известную свободу передвижения в лагере. Сначала меня на урок и с урока водил один из киперов, затем я стала ходить одна. Наконец, мне разрешили ходить в лагерные склады для отбора материала среди куч шинелей, кителей, фуражек, старых сапог и кавалерийской упряжи. В склады меня водил д-р Брушек, и мы возвращались с полными руками всякого тряпья. Люди, поделенные на группы, ставили «учительнице» новые требования. Им хотелось делать куклы, в надежде когда-нибудь подарить их своим сестренкам, детям, внучкам. Готовые работы собирались на столе в мастерской с записочками — именами их сделавших. Приезжих гостей, посетителей лагеря, стали первым делом водить в нашу мастерскую.
Дело развивалось медленно. Было мало набивочного материала для мелких вещей. Соломой или сеном их «начинять» не удавалось. Для одноруких я выдумала новую работу — плетение дамских сумочек и корзиночек из веревок. На специальной круглой картонке с зубцами мы натягивали для них основу, а дальше они справлялись сами. Вскоре в Вольфсберге у каждой женщины была сумочка, сумочки лежали в вещевых мешках мужчин, но веревок не стало, даже белье для сушки вывесить было не на чем. Слава о том, что я «все могу», пошла дальше. Я получила совсем неожиданных заказчиков для неожиданной и необычной работы.
Каждый солдат нашей стражи хотел иметь что-нибудь «индивидуальное» в своей форме. Все береты были одного размера, одинаковой формы. Некоторые шотландцы хотели иметь целый блин, другие — по особому фасону, с той стороны, которая была поднята, шире. Им хотелось также иметь более пушистые помпоны из защитной шерсти, и вот наш Джок, а с ним и новый кипер, сменивший ушедшего в отпуск домой «Сонни боя», получивший кличку «Мефисто» за свои золотистые глаза и оригинально поднятые брови, стали приносить заказы: шить фуражки-береты точно по мере и по всем капризам.
На эту работу я получила благословение от рыжего пьяницы — английского квартирмейстера. Капитан приказал выдать мне новые английские шинели, и у меня в комнате закипела работа. Герта, Бэби Лефлер и остальные девушки, вооружившись ножницами, которые нам были выданы под расписку и под мою ответственность, по выкройке, сделанной с распоротого берета, открыли «индустрию» фуражек. Помпоны делались из шерсти распущенных новых носков. Из старых синих кэпи французских офицеров мы умудрялись делать шотландские пилотки, вышивая белой и красной шерстью обод, в виде шахматной доски. Шерсть давали солдаты.
За всю эту работу мы получали от квартирмейстера немного проросшей картошки или котелок сырого гороха. Солдаты давали папиросы, которыми мы делились не только с женским бараком, но и с «С. П.», умудряясь ночью перебросить пакетик через все колючие заграждения, рвы, высоченные ограды и прочие препятствия, при помощи пращи, сделанной из двух карандашей и женской подвязки. Правда, иной раз мы просчитывались, и эти пакетики падали между оградами в ров; но риск стоил результатов.
Моя личная жизнь стала входить в какое-то русло. С каждым днем приобретались новые друзья. Проходя мимо блоков, если кругом или по близости не было солдат, я все чаще слышала приветствия от незнакомых мне людей. Морально становилось легче. Чувство, что ты нужна, что ты полезна, доставляло незабываемую радость. Для того, чтобы ее узнать, нужно было видеть всех этих моих безрученек, безноженек и безглазок, их торжество, их веселье, когда им удавалось сделать какую-нибудь вещичку, несмотря на инвалидность, неумелость, неловкость.
* * *
Передо мной лежит список моих инвалидов. Я сохранила его. Листок пожелтевшей бумаги, на которой бисерным почерком одного из инвалидов написано: «Инвалиден Бастельштубе» и внизу «Вольфсберг, 4-го ноября 1946 года». В рубрики аккуратно вставлены имена, блок и номер барака, номер заключенного, степень инвалидности и состояние здоровья, как физического, так и душевного.
Перед моими глазами встают эти люди. Вижу их испитые лица, пустоту взгляда. — Ах! Все равно! Лучше не будет!
Читаю примечания врачей: «Недоедание степени А». Это те, кто едва ползал. «Тяжелое повреждение». «Ампутирован». «Психически расстроен»…
Читаю: Антон Каух. Тони Каух, или Антуан Кош, бывший легионер Сахары, храбрый солдат в дни войны, так называемый «ширмайстор», то есть тот, кто во время боя подвозил на первые линии автомобили, полные снарядов и амуниции, и вечно, ежечасно, ежеминутно, играл в прятки со смертью. Одно попадание и — буммм! Не было бы нашего Тони, не сидел бы он, сам не зная за что, в лагере Вольфсберг — 373.
Этот Тони научился от моего майора русскому языку. Писал он каллиграфически, до последней точки имитируя почерк своего учителя. Этот Тони научил десятка два инвалидов переплетному мастерству, переплел сотни книг и альбомов, покрышку для которых артистически вышивали женщины из моего блока на кусках матрасов, простынь или порезанных на куски народных юбок.
Леопольд Буря. Польди. Мальчик, попавший в Вольфсберг 15-ти лет. Почему? Я думаю, только за то, что он был крепок духом, верил в Бога, ненавидел коммунистов и четырнадцати лет от роду пошел в домобранцы Словении. Польди вырос на наших глазах, как спаржа. Тощий, длинный, вытянувшийся на 27 сантиметров, в штанах, которые ему были до половины икры, ребенок с темными, полными страха глазами. В его рубрике стоит: «Контужен во время бомбардировки. Благодаря быстрому росту, опасность туберкулеза».
Польди научился у нас сапожному мастерству и продолжал заниматься им на свободе.
Лехнер Карл. Здоровенный детина. Пекарь по профессии. Потерял один глаз. Второй отказывается работать не только за два, но и за себя одного. Доктора сказали: — Заставляйте его делать самую мелкую работу. Он нервно больной и полон страха. Он боится употреблять глаз и предпочитает сидеть целыми днями с закрытым, не желая слушать, что от него самого зависит сохранить зрение.
Карл шил черным по черному, делал самые тонкие работы. Карл сохранил глаз и имеет сегодня свою собственную пекарню в Штейре…
Пятьдесят два инвалида. С повреждениями — 22. Ампутированных — 30. Я не забыла их, как они не забыли меня. Мы работали и жили тесной семьей, и многие из них почерпнули силы и знания в этой «П. П. М. Парти», а первая между ними — я.