ВОЛЬФСБЕРГ 8-ГО АВГУСТА 1945 ГОДА

ВОЛЬФСБЕРГ 8-ГО АВГУСТА 1945 ГОДА

…Нуссберг. Маленькое селение, заброшенное в горах Каринтии. В Нуссберге казаки — печальные остатки некогда сильного, бравого, боевого корпуса генерала Гельмута фон-Паннвиц. Они — пленные. Пленные в относительной свободе. Такие же, как чины Русского корпуса, расположенные частями в этом же районе, сгруппированные по поселкам вокруг местечка Клейне Сан Вайт, в котором находятся их штаб и командир полковник А. И. Рогожин. Такие же, как и «Варяги» — батальон этого полка, разбивший палатки и шатры у села Тигринг.

Я — с казаками. Я не покинула своих «Варягов»: я просто перешла туда, где оказалась нужна, тем более, что внизу у нас, в Тигринге, было много военнослужащих женщин, сестер милосердия, телефонисток, машинисток, были жены офицеров и солдат, и, следовательно, было кому позаботиться о лазарете, дежурной службе при все еще не утерявших свою важность штабах, на кухне, в швейной. Старшой у казаков, их последний командир, майор В. Островский — мой друг. Там, среди казаков, у меня было много друзей. Мне хотелось им помочь. Жизнь была тяжелая, голодная. Казаки на волосок избежали сначала выдачи, а затем расстрела. Им нужны были руки, готовые работать на кухне, собирать в лесу грибы и ягоды — главную пищу, зашивать порванное, вымыть и выгладить одежду, отвечать на телефонные звонки…

Наша «относительная свобода» заключалась в том, что мы на законном основании могли передвигаться в районе расположения пленных русских частей. Англичане, оккупировавшие Каринтию от югославской границы до местечка и туннеля Мальниц, откуда шла территория американцев, смотрели первое время сквозь пальцы на наше «незаконное» передвижение. По разрешениям, ездили за продуктами в Клагенфурт, Фельдкирхен, Виллах. Тогда у нас еще были грузовики и даже легковые машины, и еще давали какое-то количество бензина.

Но и без всякого разрешения люди стали разбегаться.

Одни узнавали о местонахождении их семейств, другие просто тянулись в Германию, в Баварию, узнав о большом скоплении русских в Мюнхене и его окрестностях. Всех беспокоила близость советской зоны, и в летние месяцы 1945 года мы все еще стояли на шаг от возможного окружения английскими танками и новой волны выдач в красные лапы.

Командиры частей относительно сквозь пальцы смотрели на уход людей, поскольку это не вредило дисциплине, не нарушало морали и духа корпуса, в батальоне Варяга и в казачьем стане. В многих случаях специально снаряжали гонцов, говорящих по-немецки, переодевая их в штатское платье, для того, чтобы входить в связь с русскими частями и группировками, собирать сведения о судьбе близких, находить рассеянных по лазаретам и лагерям для военнопленных, а главным образом, для того, чтобы узнать хоть что-нибудь о Власове и его частях, о которых мы в то время ничего не знали.

Так пришла и моя очередь быть отправленной в Мюнхен и дальше для сбора сведений. Все это делалось с согласия полковника А. И. Рогожина, признанного англичанами старшим над всеми русскими пленными частями, находившимися в расположении Клейне Сан Вайт. Назначен был день — 9 августа.

Я уже писала о том, что наши военные шоферы собрали из разных частей всевозможных и очень многочисленных военных «фольксваген» машин одну очень оригинальную, получившую имя «Тришка». «Тришка» бегал, чихая, кашляя, развинчиваясь, на рваных, чиненных и перечиненных покрышках и внутренних шинах, но он бегал. «Тришка» возил меня в прежние «экскурсии» в поисках следов полка Варяга и других русских частей. «Тришка» был незаменим. На него никто не мог польститься. Он скорее напоминал «примус» или кастрюлю, чем автомобиль, и на «Тришке» я собиралась доехать до австро-немецкой границы в лучшем случае, или хоть до Мальницкого туннеля в крайности, и дальше продолжать «по образу пешего хождения». Штатского у меня ничего не было. Та форма, которую я носила, в рюкзаке смена белья и остатки сербской формы — это было все мое богатство. Одна из сестер милосердия предложила мне свою серенькую форму, шапочку и передник. Женщины, служившие в Красном Кресте, имели все же преимущество на всех дорогах.

Спускались сумерки дня 8-го августа. В открытые окна врывался вечерний гомон птиц, стрекотание кузнечиков, ржанье казачьих лошадей, возвращавшихся с пашни, и крепко тянуло дымком с костров, на которых готовилась незатейливая еда.

Мы жили в доме богатого «бауэра» Ясеничнигг. Занимали две комнаты на верхнем этаже. В одной — три офицера, в другой — полевой телефон, пишущие машинки и я. Мне разрешалось варить для офицеров в кухне у хозяев, и в этот вечер, мой последний вечер перед походом на Мюнхен, я наготовила котлет из конины, соус из белых грибов и «крэм» из собранной свежей, душистой лесной земляники. Лукулловский ужин, который мы, конечно, не хотели съесть одни. По телефону было сообщено в Тигринг, «варягам», и мы ожидали гостей, помощника командира полка Варяг, майора Г. Г., и капитана К. В комнате у майора О. собрались казачьи офицеры, стол из ящиков и козел был накрыт простынями, поставлены «приборы» из крышек к походным котелкам, с походными же, складными вилко-ложко-ножами.

* * *

Тихо позванивал телефон, давая позывные разным линиям. Я сидела у себя, подшивая подол чересчур длинного платья сестры милосердия. На заре должен был за мной придти «Тришка», снизу, из Тигрннга, и верный, как я думала, шофер Борис Ч. должен был меня отбросить, как можно, дальше отсюда, ближе к цели моего пути.

Монотонность привычных звуков, пересмеивания солдат, голоса денщика Иванушки и ординарца Иванова прервало гудение автомобильных моторов. Ясно можно было различить, что идет не один майорский «Штайер», а две-три машины. Я ужаснулась. Бывало, что наезжали неожиданные гости, каждому находилось место сесть на кровати или на чемодане и хоть немного еды, но в этот вечер, перед «походом», у меня просто не было желания выдумывать, как разделить пищу на «энное» количество голов.

Невидимые машины всползли на горку. Я слышала, как они развернулись во дворе перед домом Ясеничниггов. Долетал в открытое окно гул голосов и донесся странно нервный, приподнятый голос майора Г. Г.:

— Ара!

— Сейчас! — ответила я не очень любезно и с сердцем воткнула иголку в подол платья.

— Иду!

Вышла в коридор. До меня долетел дружный смех из комнаты офицеров. Очевидно, кто-то рассказал веселый анекдот. Сбежала вниз по лестнице и широко открыла входные двери. В тот же момент дула двух автоматов коснулись моей груди.

В густеющих сумерках моим глазам представилась странная картина. Во дворе стояли три незнакомые машины, английская легковая и два джипа. За хлевом у пригорка густой группой столпились казаки. У одной из машин стоял майор Г. Г. и несколько англичан, два англичанина с автоматами встретили меня, и рядом с ними стояла брюнетка, женщина лет тридцати с типичным южным лицом.

— Это она? — указывая на меня, спросил ее один из автоматчиков.

— Она! — кивнув головой, решительно сказала брюнетка.

Говорили по-немецки. Я вопросительно смотрела на майора, но он молчал, опустив глаза. Лицо его было сосредоточенно и печально.

Выдача! — мелькнуло у меня в голове. Все кончено. Поймали, как крыс. Бежать? Куда?

— В чем дело? — спросила я не очень твердым голосом.

— Вы арестованы!

— Почему?

— По обвинениям, предъявленным этой дамой.

— Каким обвинениям? Я в жизни не видела этой особы. Откуда она меня знает?

— Я вас видела в Люблине, — улыбаясь, ответила «обвинительница».

— Я в жизни моей не была в Люблине.

— То-есть, простите, во Львове!

— Я никогда не была во Львове! — приобретая присутствие духа, ответила я, прямо глядя в бегающие глаза брюнетки.

— …Лемберг?

— Львов и есть Лемберг! — отрезала я. — Я никогда не была в Польше.

— О, я ошиблась. Я вас знаю по г. Лайбах… Любляна. В Словении.

— И в чем же я обвиняюсь?

— Вы расстреливали там людей в подвалах вашей казармы.

Я просто задохнулась от чудовищности подобного обвинения. — Какая ложь! — воскликнула я. — Я в жизни никого не расстреливала! Не только у нас в казарме в Любляне, но, вообще, наш полк не участвовал ни в каких экзекуциях! Вы меня никогда не видели. Вы меня не знаете. Вы путали названия городов…

— Шат-ап! — заревел на меня автоматчик. — Кругом, марш-марш! Ведите нас в свою комнату. Мы сделаем обыск.

Втроем, два автоматчика и я, поднялись в мою комнату. Из-за закрытых дверей офицерской комнаты все еще слышался смех. Там, ожидая ужина, «заговаривая голод», беспечно шутили люди… Окна их комнаты выходили в лес, и никто не успел им сообщить о том, что происходило во дворе и в доме.

Обыск был короткий. Разбросали кровать, перевернули матрац. Потыкали в телефон, спросили, с кем он имеет связь. Прочли английское разрешение на телефонную линию. Вывернули мой рюкзак, забрали все фотографии и пару писем, приказали надеть полную форму и повезли. Куда — я не знала.

Выйдя из комнаты, я попросила разрешения попрощаться с майором О. и офицерами. — Пожалуйста, но без эксцессов, слез и скандалов. У нас есть приказ стрелять, если будет оказано сопротивление.

Я вошла в комнату. В сизых клубах махорочного дыма, в темноте (мы берегли керосин в лампах) меня встретили вопросами: — А где же ужин?

Только когда я сказала, что произошло, мои друзья увидели за мной в дверях двух человек в английских формах с автоматами в руках.

— Сколько их? — шопотом спросил майор О. — Скажу казакам, мы их голыми руками передавим!

— К чему? Тут какая-то ошибка. Берут только майора Г. Г. и меня. Все выяснится, и я вернусь… Не надо! Глупо, и может отозваться на всех…

Сошли к автомобилям гурьбой. Майору Г. Г. не разрешили разговаривать со мной. Торопили. Тяжелые грозовые облака затянули все небо и ускорили падение темноты. Из группы казаков слышались приглушенные крики: — Прикажи, батько! — обращаясь к майору О. — Мы их, гадов…

Три англичанина и майор сели в первую машину. Во вторую тоже с тремя посадили меня. В третьей расселись брюнетка и курчавый сержант. Тронулись… Выехали со двора Ясеничниггов и повернули на дорогу. С пашни раздалось печальное ржание моей гнедой кобылки и ответное только вчера родившегося жеребенка — моего жеребенка.

* * *

В театральных пьесах очень часто, для подчеркивания драматичности момента, вводится элемент грозы. Гром. Молнии. Завывание ветра. Ливень.

Такой грозовой была ночь нашего ареста. Душная, полная электричества. Молнии прорезали черное небо. Удары грома потрясали землю — это была воробьиная ночь, без дождя.

Куда мы ехали, куда нас везли — ни майор в первой машине ни я не знали. Ехали мы в полном молчании. Машины подскакивали по проселочным горным дорогам. Вспышки молний озаряли на мгновение пейзаж, высокие деревья, группы кустарников, и этот сценарий казался подходящим для какой-то демонической трагедии.

Мой мозг, ошеломленный арестом, стал мучительно работать. Почему? Почему вообще этот арест? Почему мы? Только мы или еще кто-нибудь?

Совесть была чиста. Мы в немецких формах? Конечно! Но ведь мы шли против коммунистов. Когда-нибудь, возможно, очень скоро Запад очнется от своего опьянения союзом с СССР и поймет нашу психологию…

Причин для ареста майора я уж совсем не видела. Он — строевой офицер. С политикой ничего общего не имел, ни к каким партиям не принадлежал. У меня был известный «багаж». Я принадлежала к особой небольшой группе русских и сербов, которых должны были подготовить для сбрасывания их парашютами в тыл титовских партизан, в Сербию, на Копаоник и в его окрестности, с передаточными радио-аппаратами, для связи и поддержки отрезанного со всех сторон генерала Дражи Михайловича. Возможно, что это и послужило поводом к аресту.

Трудно в рамках того, что я поставила себе целью описать, объяснить, почему немцы, в то время, перед самым концом войны, решили связываться с генералом Михайловичем, не ушедшим из Сербии. Конечно, немцы надеялись, что они вернутся обратно в утерянные края, и сотрудничество четников и генерала Михайловича было бы для них в высшей степени ценно.

В Любляне мы проходили срочные курсы радистики, изучали шифры и подготовлялись для своей будущей, однако, не сужденной нам работы весьма тщательно. Наша миссия держалась в секрете. Все мы были прикомандированы к полку под… Может быть, кто-нибудь донес победителям об этой команде, которая носила официальное название саботажной? Тут, в Австрии, в этом районе, я была единственным Чином этой группы.

* * *

Мы ехали в полной темноте. У меня, шестым чувством ориентации, создавалось впечатление, что мы движемся по направлению югославской границы. Неужели выдача? Сжималось сердце. Нестерпимо болела голова от неудобного сидения — меня буквально зажали между собой мои сопровождающие; ныла уже зажившая рана на ноге.

Вдруг в мозгу мелькнули три буквы, машинально зарегистрированные зрением, замеченные на дверцах легковой английской машины: «F.S.S.» Эф-Эс-Эс… Филд Секьюрити Сервис. Разведка…

Внезапно в новой вспышке молнии, под грохот совсем близкого грома, мы заметили, что первая машина остановилась, и из нее высыпали на дорогу англичане и майор. Остановились и мы. Вышли. Оказалось, что мы сбились с пути. Вместо того, чтобы повернуть из двора Ясеничниггов направо, машины пошли налево, и мы действительно оказались в нескольких километрах от Югославии, всецело находившейся в руках победителей, советчиков и красных партизан. Англичане были принуждены сказать нам, куда нас везут: в Фельдкирхен, где находился штаб этого отдела Эф-Эс-Эс, в тюрьму для дальнейшего следствия. — Знаем ли мы дорогу?

Мы, зная эти районы, сразу же скромно указали, радуясь в душе тому, что приближение к страшной границе было только ошибкой, что нам надо развернуться, ехать обратно и брать все больше и больше влево, к долине.

Дальнейшее путешествие прошло гладко и сравнительно быстро. В 1 час 20 минут ночи мы въехали в освещенные улички маленького провинциального городка и остановились перед зданием небольшой, очень древней, вероятно, времен Марии Терезии, тюрьмы. Третьей машины за нами уже не было. Брюнетка и ее компаньоны отделились от нас при въезде на главное шоссе и уехали, очевидно, по направлению к городу Клагенфурту.

Ворота в подъезд тюрьмы открыл не англичанин, а небольшого роста, болезненного вида австриец. Нам сказали, что он «керкермейстер» — тюремщик. Мы были переданы ему, и, звеня допотопного облика и величины ключами, открывая одну за другой двери, он провел нас через двор-колодец, окруженный зданием и высоким забором, и по задней лестнице мы поднялись на второй этаж.

Узкий коридорчик, освещенный заплеванной мухами маленькой лампой. Двери с миниатюрными зарешеченными окошками-глазками. У двух камер они открыты настежь: обе пусты и приготовлены для нас. Нас ждали. Меня ввели в камеру № 12, а майора, через дверь, в № 10.

Усталая, отупелая, я опустилась на кровать — один матрас на железных козлах. «Керкермейстер» вышел, захлопнув за собой дверь.

Жарко. В решетку окна все еще блещут молнии, но гроза ушла дальше. Нестерпимо ныла нога. Хотелось снять тесные сапоги. Попробовала, но ноги, от неудобного сидения, опухли. Легла на спину и впилась ничего не видящим взглядом в едва светящую лампу в сетчатом колпаке.

Дверь открылась опять, и тюремщик вошел, неся в охапке одеяла, подушку и две простыни. Все эти постельные вещи не выглядели тюремными. Улыбаясь, он сказал: — Я взял у жены для вас и для «герр майора». Не можете же вы спать на этом грязном соломенном мешке. Меня зовут Франц Грунднигг… Просто — Францл. Встаньте, я вам сделаю постель. Дверь в камеру «герр майора» не заперта. Можете пойти с ним поговорить. Англичане уехали…

* * *

Как все странно и превратно в жизни! Вчерашний верный друг становится предателем. Вчерашний враг — благодетелем. Я никогда не забуду Францля Грунднигга, царствие ему небесное, умершего в 1948 году от туберкулеза.

Когда я, немного ковыляя, пошла к дверям, в ту памятную ночь, он спросил меня, не жмут ли мне сапоги, и, добродушно подведя к табуретке, ткнул меня рукой в плечо, усадил и умелым движением снял с моих ног это орудие пытки. — Теперь идите и разговаривайте, но у вас только час времени. Эф-эс-эсовцы вернутся. Они допрашивают и по ночам. Договоритесь, — прибавил он конфиденциально, — чтобы в разнобой не говорить. Вижу, что вместе за одно отвечать будете! А потом вернитесь в свою камеру и захлопните дверь, чтобы замок заскочил!

Позже я узнала, что Францл недавно вернулся из немецкого концлагеря, отсидев четыре мучительных, страшных года в Ораниенбурге. Он был теперь на «привилегированном положении», как «кацетлер», жертва нацизма. За это он получил место тюремщика, которое до войны занимал его отец. — Колесо счастья поворачивается, — говорил он нам. — Вчера вы были господами, а я врагом режима, сегодня вас посадили, а я буду вас стеречь… Но и это не вечно. Опять какой-нибудь поворот, и я снова пойду «под лед».

Францл Грунднигг не был коммунистом. Он был просто австрийцем, не сочувствовавшим гитлеризму, не желавшем соединения с Германией и мечтавшим о своей маленькой, но свободной Австрии…

* * *

За час разговора с майором я многое поняла. Мы были жертвами мести, глупой, ненужной мести маленького человека.

Незадолго до конца войны полковой врач Варяга, д-р Дурнев, бывший подсоветский, предвидевший конец войны, выдачи и расправы, потерял нервы. Он стал молчалив, угрюм и на все расспросы отвечал: — Пора уходить!

— Совсем уходить! — говорил он мрачно. — Боюсь мук.

Д-р Дурнев застрелился. Его похоронили на люблянском кладбище со всеми почестями. Одни его осуждали, другие даже втихомолку завидовали его решительности. Но полк не мог быть без доктора, и вскоре к нам прибыл молодой, красивый поручик, бывший военнопленный, с немецкими документами, подтверждавшими его положение военного врача.

С нами в Австрию пришел и полковой лазарет полка, с больными и ранеными, этот врач К., сестры и санитары.

Расквартированные русские части получали кое-какие продукты питания, медикаменты и бензин для автомобилей у англичан. Русский корпус получал для себя, а Варяг и казаки из Нуссберга принимали вместе. От нас был делегирован и снабжен всеми полномочиями именно этот врач. Казалось, что автомобиль Красного Креста меньше всего рискует попасть в руки советчиков и титовцев, все еще довольно свободно разгуливавших по Каринтии. Итак, за всеми этими благами в Клагенфурт, в Виллах и в Фельдкирхен ездил врач К. с санитарами. К тому времени мы были уже почти три месяца в плену. Осмотрелись. Точно знали, сколько гороха, фасоли, сухого молока, сухого «эрзатц» сыра, сахара, чая, хлеба и пр. получали корпусники, сколько они выдавали женщинам и детям. У нас всегда был недостаток. Люди голодали. Выловили и съели всех раков в речушке, зарезали всех слабых лошадей, которые, не имея овса и питаясь только травой, болели и пропадали. Жить только на грибах и землянике было трудно. Продавать нечего. Странно нам было и то, что Варяг получал несравнимо мало бензина, и движение наших машин было затруднено.

Заинтересовались и (слухами земля полнится) узнали, что доктор подобрал себе людей среди санитаров и шоферов и обтяпал с ними дело. Получив продукты и горючее, он гнал машины в Виллах, где, при помощи «одной знакомой» (которая и оказалась брюнеткой, обвинившей меня в злодеяниях), снял склад, где прятал сахар, муку, молоко и другие ценные предметы в виде медикаментов, а также целые бочки бензина. Продавать это он еще не спешил. Хотел собрать запас, чтобы хватило на всю братву, и ему остался куш побольше, и, загнав одним махом, разделить деньги и бежать в Германию, Италию, куда попало, в хорошем штатском костюме, с купленными документами и полным валюты бумажником.

Тогда, в те летние месяцы 1945 года, недостаток чувствовался во всем. Гражданское население жило черным рынком. Затруднений в том, чтобы сбыть утаенные вещи, эта компания не встретила бы. Узнав об этой «комбинации», майор Г. Г., являвшийся старшим в нашем расположении, вызвал к себе врача и, в присутствии майора О. и моем, разругал его, добавив, что ему известно место склада утаенного провианта.

Это было вечером 6-го августа. Майор, сказав врачу, что, кроме презрения и отвращения, он к нему ничего не питает, добавил, что ему противно жаловаться англичанам и показывать, что в наших рядах есть воры, которые крадут хлеб изо рта голодающих женщин, детей и своих боевых товарищей. Врач буквально валялся в ногах и умолял простить. Ему было предложено до 9-го августа, т. е. не дольше, как через 48 часов, привезти из Виллаха все утаенное и сдать в штаб и после этого, получив документы об отпуске из части, уйти на положение беженца в уже сформировавшиеся лагеря для Ди-Пи.

Весь понедельник, 7-го, доктор пролежал в своей палатке, сообщив майору, что на следующий день он поедет и на большом грузовике привезет все спрятанное. 8-го августа, взяв двух санитаров и шофера Бориса Ч., моего, как я считала, верного спутника во всех моих путешествиях, он поехал «за продуктами». Обратно они не вернулись. Вместо них приехали офицер и сержанты Эф-Эс-Эс и брюнеточка, которая, как оказалось, познакомившись с врачом К., научила его всем комбинациям, и привезли ордер на арест майора Г. Г, и меня.

Майор Г. Г. прекрасно говорил по-английски. Из обрывков разговоров он сразу же представил себе полную картину. Врач К. и его дама сердца не желали расстаться с награбленным. Они предпочли доносом удалить возможных обвинителей и свести их обвинения на степень якобы личной мести. Око за око — зуб за зуб. Трюк удался. Но через каких-нибудь шесть месяцев и без нас была открыта вся история, и оба доносчика и утаителя сели на скамью подсудимых, а затем в тюрьму. Однако, это не меняло дела, как не меняло и то, что в течение первых же двух недель нашего пребывания в тюрьме в Фельдкирхене, была на все сто процентов установлена ложность доноса. Судьба наша уже была запечатана, и мы должны были по ее воле пройти неожиданный стаж в жизни.

* * *

Четырнадцать лет, конечно, стерли многие острые углы. Сегодня невозможно вспомнить все, тогда казавшиеся важными, подробности. Я не могу, во всяком случае, назвать наше положение в тюрьме Эф-Эс-Эс тяжелым. Ежедневно из Нуссберга на «Тришке» приезжали майор О., сестра Л. Г., капитан Г. А., фельдфебель О., и раз навестил нас иеромонах о. Адам. Мне подарили маленький, порванный молитвенник. В нем была вся всенощная, литургия, акафисты и молитвы на разные случаи, до отходной включительно. Нам привозили еду: грибы в соусе из «эрзатц» сыра, немного тушеной конины и свежие ягоды. Папиросы нам давали эф-эс-эсовцы. Дважды в день Грунднигг выводил нас на прогулку. Мы могли гулять вдвоем, разговаривая, или сидеть на ящике на солнце. Вечером, когда англичане уходили на ужин, Францл давал нам возможность посидеть вместе и поболтать. Ежедневно нас вызывали на допрос, который продолжался час-два. Нам говорили приятные вещи, даже одобряли нашу борьбу против красных. Однако, на вопросы, когда же мы вернемся в Нуссберг, отделывались неопределенными фразами. С нас взяли слово, что мы не будем стремиться к побегу, пригрозив, что, прежде всего, нас сразу же поймают, а затем это отзовется тяжело на остальных офицеров в Тигринге и Нуссберге.

С остальными арестантами мы не встречались. Несмотря на все свое добродушие, Грунднигг очень строго следил за этим. Мы знали, что в остальных камерах, уже не одиночных, сидят арестованные немцы, главным образом, офицеры африканского корпуса генерала Роммеля, какой-то старый черногорец (почему он туда попал, мы никогда не узнали). Отдельно держались уголовники — спекулянты черной биржи.

Однажды нас оставили одних с посетителями в «приемной», пустой комнате, в которой было всего два стула и скамья. Англичанин-сержант вышел. Прошел час. В тюрьме раздался звонок — обед. Мы не хотели делать неприятностей Францлу и вышли. Коридор был пуст. Стукнули в двери канцелярий Эф-Эс-Эс. Молчание. Дверь в тюремное помещение и ведущая к ней решетка тоже были заперты. Один выход был… на улицу. Мы сошли по ступенькам в подъезд и вышли на улицу, где покорно стоял «Тришка» и…

— Бежать?

— Нет! Зачем? Вчера нам сказали, что все обвинения разбиты, все было «квач», т. е. ерунда. Бегство — знак страха, признание каких-то вин.

Мы стояли, облитые лучами августовского солнца. На улице шумно, снует народ. Свобода! Где-то в горах — Нуссберг, к которому стали привыкать, где можно часами ходить в лесу, искать грибы, продираться в малинник, собирать орехи… Там друзья, с которыми хотелось делить и добро и зло…

— Нет!

Мы круто повернулись, дернули за рукоятку старинного звонка и стали ждать прихода тюремщика. Медленно, как бы нехотя, «Тришка» тронулся и завернул за угол, увозя посетителей.

Нужно себе представить лицо заспанного капрала, молодого эф-эс-эсовца, выскочившего на улицу.

— Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали?

Объяснили. Он почесал затылок и попросил молчать об этом инциденте. Было это искренне, или из-за жалюзи окон канцелярий за нами следили бдительные глаза, желая узнать, как мы выдержим это искушение?

* * *

Тринадцать дней в тюрьме. Последние четыре дня без допросов. Прошлой ночью мы проснулись от шагов многих ног в подкованных сапогах в коридоре. Кого-то построили. Кто-то отвечал на перекличку: хир! (здесь). Затем опять шаги. Грохот въезжающего во двор грузовика. Светила луна. Я встала на спинор кровати и выглянула через решетку во двор. Строем стояло человек тридцать высоких парней в песочной форме африканского корпуса. Их куда-то отправляли. Еще раз пересчитав, англичане приказали грузиться в машины. Роммелевцы сбились в тесную группу и запели боевую песнь своей части. Раздались ругательства, пинки, тупые удары резиновыми палками. Песня не прекращалась. Один за другим «африканцы» взбирались в грузовики, не прерывая пения. Загудели моторы, и под бодрящие слова песни куда-то уехали эти светловолосые солдаты.

На следующее утро Грунднигг сообщил нам шепотом, что тюрьма должна быть освобождена для «очень важных кригсфербрехеров». Может быть, это наш шанс быть выпущенными на волю?

К полудню майора и меня вызвали в канцелярию и какой-то новый, носатый и курчавый сержант на прекрасном берлинском немецком языке сообщил нам, чтобы мы были готовы со всеми нашими «бебехами» к 2 часам дня.

— Наконец! — подумали мы, быстро встретившись глазами. Однако, нам ведь не сказали, что нас отпускают? — Ничего! — утешил меня майор. — Поживем — увидим!

Ровно в два часа за нами пришел другой парнишка с большим носом, одетый в летнюю форму, «шортсы», которые показывали кривые ноги, сплошь заросшие кудрявой шерстью. Мы взяли подмышку вещицы, которые нам из Нуссберга привезли друзья, и вышли на улицу, быстро, мимоходом попрощавшись с тюремщиком.

Нас ждал «джип». «Джип» и два эф-эс-эсовца. Куда?

Дорога знакомая. За три месяца «плена» я не раз ездила по ней на «Тришке». Едем по направлению Клагенфурта, то есть по направлению нашего лагеря, Тигринга, а затем в горах Нуссберга. Мчимся быстро. Англичане на нас как бы не обращают внимания. Солнце, солнце, мягкий бриз… В сиреневатой дымке горы…

Проезжаем первый поворот к Тигрингу и едем дальше. Мы переглядываемся. Есть еще один поворот дороги. Может быть, туда? Нет, едем дальше. Наверно, в Клагенфурт, в главный штаб Эф-Эс-Эс, а оттуда на свободу? Промчались и через Клагенфурт. Майор не выдержал: — Куда мы едем?

— О! — любезно повернулся к нам курчавый. — В Эбенталь!

Никаких больше объяснений.

* * *

Небольшой нарядный лагерь. Ворота из посеребренного витого металла, а над ними по-немецми «Лагерь Эбенталь». У ворот английские часовые в формах танкистов. Вкатили лихо, развернулись, как утюг на гладильной доске, перед домиком, утопающим в розах. Очаровательные барачки направо. На окнах — белые занавесочки. Прямо и налево обычные, но очень чистые бараки. Клумбы, деревья, тень… По аллейкам ходят женщины в австрийских «дирндл» платьях и мужчины в формах. Нам жарко, и хочется пить. Нас ввели в первый домик, и там мы встретились с красивым молодым сержант-майором в черном, танковых частей, берете и со стеком под мышкой. — Джонни Найт, помощник коменданта лагеря Эбенталь, — представил его нам курчавый.

— Это, — нам объяснили, — «энтлассунгслагер», лагерь, откуда отпускают «после известной процедуры» на волю. — Сколько это берет времени? Любезная улыбка на лице и вежливый ответ: — Это бывает своевременно или несколько позже!

Курчавый передал нас сержант-майору и ускакал на своем джипе. За ним закрылись кружевные ворота, и только тогда я заметила, что лагерь окружен тремя рядами колючей проволоки и целым рядом вышек, на которых стояли у пулеметов все такие же танкисты в черных беретах.

* * *

…Свобода самое лучшее, что имеет человек, и потеря ее ужасна. Это я знаю твердо, но если в неволе не все черно, то таким светлым пятном в моих воспоминаниях является месяц жизни в Эбентале.

Нас было всего человек двести. Меня сразу же отвели в женское отделение — это и были два домика налево от ворот, окруженные клумбами, молодыми березками и с занавесочками на окнах. Меня познакомили с 27 женщинами. Все австрийки. Старшая, г-жа Хок, встретила меня с немного поднятыми бровями: не своего поля ягода. Узнав, что я — русская, меня поместили в комнату, в которой было всего три кровати. Моими соседками оказались словенка Марица Ш. и жена штандартенфюрера «мутти» (матушка), как молодые австрийки называют более пожилых дам, Грета М.-К., очаровательная, прехорошенькая, несмотря на свои пятьдесят слишком лет, высокая блондинка с вьющимися волосами и ясными синими глазами.

Все мои новые знакомые были привезены в Эбенталь из их домов. У них были чемоданчики, в которых лежали красивое белье, косметические принадлежности, даже духи. У меня — форма, состоящая из кителя и брюк, сапоги и рюкзак с «зибенцвечкен», как говорят немцы. Все эти дамы были «партейгенносе», нацистки. Их роль была маленькая. Благотворительность, работа по лазаретам, лагерям для детей, но они носили названия «Крайсфрау», «Бецирксфрау», даже «Гауфрау», что указывало на то, что они были председательницами отделов в районах, округах и даже целой провинции. Помоложе — начальницы БДМ (Союз немецких девушек) или еще ниже «Ха-Йот» (Хитлер-югенд). Только две, кроме меня, были «военными», в формах: симпатичная круглолицая пруссачка Урсула Пемпе и Лизхен Груббер, служившие в штабах армии.

Майор попал в офицерский барак, в котором тоже преобладали австрийцы. Устроился удобно. Он всегда любил чистоту и комфорт.

Весь лагерь никак не мог понять, почему мы попали в их общество. Там были или большие партийцы, или командиры каких-нибудь известных частей. Кроме словенки Марицы и меня, была еще одна иностранка, Марта фон-Б., жена большого венгерского дипломата.

Еще меньше понимали мы с майором, почему нас не отпустили сразу, а привезли в это, довольно уютное, чистилище.

В женских бараках были настольные лампы, шкафы для платьев и белья. На удобных пружинных кроватях — простыни, подушки и белые пушистые одеяла. Мне объяснили, что до прихода англичан не было ни колючей проволоки ни сторожевых вышек в Эбентале. Это был лагерь РАД (рабочих отрядов учащейся молодежи). Этим объяснялась и чистота, и гимнастические площадки, и масса цветов на клумбах.

Нас стерегли солдаты строевых частей. Начиная с капитана, коменданта лагеря, сержант-майора Джонни, и до последнего солдата, они были любезны и приветливы. Кормили нас, как на убой. Три раза в день нам давали пищу, и можно было брать вторые порции. Из громадных консервных банок в котел попадали курицы, овощи, иной раз ветчина или корнбиф. Прекрасный чай с молоком и сахаром на завтрак и два раза в день горячая еда. Хлеба было мало, но давали коробками бисквиты Грэхэм. Разделения между женской и мужской частью лагеря не было. Мы гуляли вместе, играли в карты, разговаривали, и только в десять часов вечера дамы должны были удаляться за жиденькую садовую ограду своих домиков и до следующего утра не смели выходить в общий круг.

Два раза в день нас выстраивали, утром и вечером, в торжественные карэ. Появлялись английский капитан и Джонни со стеками подмышками, поднимался или опускался гордый флаг Великобритании. Старшие бараков по очереди подходили к начальству и сообщали о численности и наличии заключенных. Англичане считали наши головы и после этой церемонии распускали.

Изредка кого-то вызывали в увитый розами домик рядом с воротами. Там заседал таинственный мистер Блум из Эф-Эс-Эс, который «рассматривал дела». От него, говорили, зависело все.

За исключением двух-трех дам, ко мне все отнеслись очень сердечно. Их забавлял мой не совсем чистый немецкий язык, а главное, то, что я не понимала их диалектов, которыми так богата Австрия. Их смешило мое полное незнание чинов, положений, названий и значков нацистской иерархии. Все считали, что нас с майором отпустят очень скоро, и давали нам адреса в Клагенфурте и других австрийских городках, где мы, по их рекомендации, могли найти «и стол и дом» и штатскую одежду. «Мутти» Грета М.-К. не выносила вида моего солдатского белья, считая «шокингом» уродливые длинные «подштанники», и преподнесла мне чудную ночную рубашку нежно-розового цвета в незабудках и остальные части двух смен женского туалета.

Нас через день продолжали посещать наши друзья из Нуссберга. Казалось бы, все было прекрасно, но постепенно мы стали узнавать и другую сторону этого «курорта». Еще никто не ушел из Эбенталя на свободу. Во всяком случае, никто из местных аборигенов, а мы были первыми иностранцами. Из Эбенталя отправляли в «ад», в лагерь Вольфсберг 373, находящийся в полутора километрах от города Вольфсберга, в котором я оказалась после первого ареста англичанами в начальные дни плена, когда мы, после выдач, искали осколки русских частей, стремясь создать хотя бы какую-то картину происшедшей трагедии и помочь тем, кто, бежав, не знал, куда идти.

Нам сказали, что там царит произвол, что там ужасная еда, грязь, пыль, насекомые, строгость, отсутствие элементарной, хотя бы в границах лагеря, свободы. Нам говорили, что каждые десять дней из Эбенталя туда отправляют эшелоны, что Эбенталь не «Энтлассунгслагер», а «Дурхгангслагер», т. е. передаточный пункт, и что в Вольфсберге находится уже около трех тысяч людей, женщин, мужчин и подростков обоего пола, а самое главное, что там первое слово имеет не армия, а Эф-Эс-Эс, и первым человеком является некий капитан Чарлз Кеннеди, и что это имя ничего общего не имеет с его настоящим именем и фамилией.

— Вы туда не попадете, Арахен! — утешали меня новые подруги. — Вас, наверно, выпустят на свободу или отправят туда, где сербы, в Италию, или где русские.

При этом «утешении» у меня сжималось сердце. А вдруг как отправят в советскую зону Австрии!

Мне рассказали, что почти все они были арестованы чуть ли не в первый день прихода английских частей, что не всегда в Эбентале были «цветочки». Были и суровые дни шипов, когда все те же Блумы и Кеннеди держали лагерь всецело в своих руках, когда не было ни белых одеял, ни посещений, а только пинки, брань и даже побои.

* * *

Сержант-майор Джонни Найт был вообще милым человеком, но особенно хорошо он относился к майору, говорившему по-английски, и ко мне, стараясь дать нам еще какие-нибудь льготы. Для него мы были просто солдаты, камрады, которые по ошибке попали в «калабуш». Настал сентябрь. По утрам туман с Вертерзее обволакивал наш лагерь. Вечера тоже были холодными. У нас не было ни одной теплой вещи. — А вообще у вас есть что-нибудь теплое? — Ну, конечно. Меховые куртки, шинели, теплое белье, одеяла! Мы там, в горах, оставили все. Даже лошадей.

— Лошадей? — Джонни был заинтересован. И он и его капитан обожали лошадей. Будучи хозяевами этого лагеря, они могли бы держать на казенном фураже — кто тут в чем разбирается? — по одной лошадке. Можно получить наших лошадей?

Майора, конечно, не пустили, но мне Джонни выговорил один день отпуска из Эбенталя. На английской машине, в Нуссберг через Тигринг и обратно. Конечно, в сопровождении солдата с автоматом. Если бы я убежала, за это будет отвечать майор и «все те, кто мне в этом поможет там, в горах».

Никогда не забуду то туманное сентябрьское утро, когда на грузовой небольшой машине, в сопровождении автоматчика и шофера, я отправилась туда, где, мне казалось, жила и пела моя свобода и радость.

Каринтия своими ландшафтами очень похожа на Словению. Те же пашни, те же холмы и сопки, сосновые леса, ореховые рощи. Их, как двух сестер-близнецов, разделяет мутная и быстрая река Драва. Выезд из лагеря Эбенталь воскресил в воспоминаниях все так недавно пережитое: последние дни борьбы, отступление в неизвестность, полное терзаний, опасений и унижения, сдача в плен после перехода через мост на Драве, поле Виктринг, с которого нас увели за несколько дней до ужасных выдач… Вспомнились стройные ряды сербских добровольцев-льотичевцев, домобранцев-словенцев генерала Рупника, отряды сербских и словенских четников… все те шестнадцать тысяч анти-коммунистов, которых безжалостно выдали на расстрел в кровавом ущелье Кочевья…

Вспомнились дымки костров лагеря казаков генерала фон-Паннвица на огромном полигоне около Фельдкирхена, их отвод в горы, в окрестности Сирница и Вайценфельда, откуда их так же немилосердно, обманом отправили в СССР. Лненц… Лиенц, из которого чудом спаслись майор Г. Г., сестра милосердия Ольга П., наш шофер Анатолий Г. и я…

Маленький грузовичок бойко бежал по шоссе. На гречишных полях, кругом, как обрывки тюля, лежал туман. Было свежо. Поеживаясь и потирая холодные руки, я взглядом скользила по ставшим мне за короткий период знакомыми окрестностям. Проскользнули через Клагенфурт. Выехали на извилистую дорогу, по которой мы так недавно впервые ехали на подводах и машинах, шли пешком в районе Клейне Сант Вайт. Вот коновязь у громадного водопоя, у которой уже в значительно меньшем количестве, но все еще стояли беспризорные, исхудавшие до неузнаваемости, верные боевые товарищи, кони, ставшие тоже жертвами этого катаклизма.

Неожиданно быстро из-за покрытых лесом сопок выскочило солнце. Туман стал рассеиваться. Шофер и сопровождавший меня солдат с автоматом распевали заунывные песни Уэльса. Им до меня не было дела. Они знали, что по-английски я не говорю, и поэтому я для них была просто грузом, который нужно, охраняя, доставить по назначению и обратно.

Когда мы въехали в Тигринг, у меня невыносимо заныло сердце. Все те же палатки и хатки, построенные из коры деревьев, сеновалы, в которых разместилась часть «варягов», домики, построенные из балок, для супруги командира полка, приветливой и дружелюбной А. С., и для помощника командира полка по хозяйственной части. Автобус без колес, в котором была «канцелярия», «штаб» и телефонная станция. На поляне солдаты. Вот справа лазаретные палатки, и перед одной из них, с улыбкой на лице и с чистой совестью, стоит молодой доктор К., купивший свою временную свободу нашим арестом. Бегают ребята. Под деревцем сидят выехавшие с нами из Любляны супруги Г. и Коленька Катагощин…

Кто-то заметил меня в английской машине и стал кричать, показывая в нашу сторону рукой. Народ зашевелился и побежал наперерез грузовичку. От шума мотора я не слышала, что мне кричали, и только махала рукой. Мостик через речушку — и Тигринг, в котором стояли корпусники. И тут меня узнали и заметили, но мы быстро проехали по крутой дороге к Нуссбергу.

Вероятно, видевшие меня предполагали, что я свободна, что я возвращаюсь, и спрашивали себя: а где же майор?

По крутой, размытой дождями дороге, между рядами акаций и орешника, «Бетфорд», гудя, лез к вершине сопки, все еще покрытой, как облаком, тряпкой тумана. Сколько раз эту дорогу я исходила пешком или проезжала на «Тришке»! Все выше и выше. Уже видны контуры лесной католической часовни на самой вершине. Поворот налево, еще налево, и из-за вершин деревьев видна зеленая крыша дома Ясеничниггов, сеновал, домик, в котором жили батюшки и ветеринар… Еще немного — и мы въехали в открытый двор.

Все — как раньше. Костер. У него, приготовляя завтрак, возятся рыжий Иванушка и суровый на вид Иванов. Немного дальше калмыки свежуют конину, подвешенную между двумя деревьями. Из-под колес автомобиля с резким кудахтаньем разлетелись курицы. У колодца дочь хозяина, Гретл, застыла с открытым ртом и ведром в руках.

— Фрау Ара! — наконец выкрикнула она в тот момент, когда я уже выскочила и побежала к дому. Через минуту я была окружена со всех сторон казаками. Меня обнимали, целовали, поздравляли с… свободой. Мне было трудно их убедить, что я только в отпуску на пару часов, и что мне предстоит вернуться в «собачий ящик», как солдаты называли Эбенталь. Наконец, я объяснила свое и майора положение, попросила, чтобы дали двух лошадей для сержант-майора Джонни Найта и его командира, и отправилась наверх, в дом, собирать свой скарб.

Англичане спокойно расположились у своей машины. Им предложили свежей земляники и молока. Вынув свои продукты, они присели позавтракать, а наверху, в комнате у майора О., состоялся «военный совет». Разве нельзя мне бежать?

Опять все то же! Конечно, нельзя. Майор в Эбентале. Я боялась каких бы то ни было репрессий, и, кроме того — куда бежать без денег, оставляя за собой только неприятности для людей, которые сами все время под Богом ходили!

Это прощание было еще более тяжелым, чем в вечер ареста, когда все произошло так неожиданно. Правда, я все же верила, что вот-вот нас отпустят. И верила и… не верила.

Наш разговор все время прерывался телефонными звонками. Работали полевые линии. Звонили из Варяга, догадавшись, что я проехала в Нуссберг, звонили из корпуса. Было отрадно на душе, волновали отзывчивость и живой интерес людей.

Время бежало, и я должна была на обратном пути заехать за вещами майора.

Равнодушные и спокойные мои «тюремщики» повезли меня вниз. Одновременно из Нуссберга на двух истощенных, но с следами былой красоты, молодых и породистых кобылках в Эбенталь выехали два офицера, уводя этот невольный дар англичанам.

В Тигринге меня ждали с завтраком. Опять тесный круг, расспросы, предположения. Рассказы, что здесь произошло без нас, новые сведения о Варяге в Италии… Мне по-женски хотелось плакать, но я старалась улыбаться, храбриться, даже немного бравировать, дразня, что я не сплю под шатрами в болотистой местности, а на мягкой постели под белым одеялом и ем курятину из английских консервов…

Врача К. я не видела. Он, зная, что я вот-вот приеду, уехал на машине Красного Креста. Но я видела шофера Бориса Ч., который стоял бледный, с бегающими глазами, и издали смотрел на меня. Я подошла к нему и просто сказала: — Ну, что, Борис! Больше не поедем мы с тобой ни в Мюнхен и никуда?

— Прости! — глухо ответил он. — Соблазнился… Документы обещали… Штатский костюм… Деньги и волю…

Может быть, это странно, но я его поняла. Для бывшего подсоветского человека, гонимого и в родной стране, как дикий зверь, страх перед отправкой на родину был сильнее, чем честность и дружба. У меня нет никакой злобы и обиды против Бориса. Он где-то живет в свободном мире, и я от души желаю ему счастья.

* * *

Возвращение было тяжелым. Мне казалось, будто что-то оборвалось, что возврата нет, и все бодрые слова, сказанные мной и моими друзьями, скрывали за собой полное сознание, что окончательно перевернулась страница моей жизни, и начинается новая, таящая в себе еще неощутимую опасность.

Приехали мы в Эбенталь перед вечерним построением. Лошади уже были здесь. На гимнастической площадке капитан и Джонни в восторге гоняли их то на корде, то верхом, коротким галопом.

После переклички и до десяти часов вечера я сидела с майором и рассказывала ему по порядку все происшествия этого дня. Привезенные мною вещи были сданы для обыска и получены нами только на следующий день. Майор был возбужден и взволнован так, как будто бы он сам был со мной в этих знакомых и вдруг в сердце ставших близкими местах. Ему тоже болотистый, бедный Тигринг, отвратительная пища, сырость, все неудобства казались верхом вожделений, и легкой горечью в душе отзывался ропот на нашу судьбу.

* * *

Через три дня к часу для посещений, которые происходили раз в неделю, появилась только сестра Ленни Г., бледная и напуганная. Накануне к ним в Нуссберг приехали англичане и забрали майора О. В Нуссберге началась паника. Офицеры решили разъезжаться, кто куда может. Присоединяться к корпусу. Идти в лагеря для Ди-Пи. Пробираться в Германию… Куда угодно, но не оставаться на этом пятачке, в котором победители без труда вылавливали одну за другой рыбок.

В этот же день, вечером, при перекличке сообщили, что на днях отходит транспорт в Вольфсберг. Прочли список. Среди них было имя и майора Г. Г.

Мои тяжелые предчувствия стали сбываться.

* * *

Отъезд людей в Вольфсберг всегда сопровождался известной церемонией. Англичане-танкисты, охранявшие Эбенталь, сдавали арестованных страже из лагеря 373. Приезжал странного вида серый грузовик, похожий на окованную железом коробку, с дверцей сзади, в которой было единственное окно с густой решеткой. «Кандидатов» опять обыскивали. Предупреждали, что в Вольфсберге нельзя иметь ножей, ножниц, ногтевых пилок, даже вилок. Какие-то носатые людишки в форме Эф-Эс-Эс бегали по лагерю с документами в руках. К полудню осужденных на отправку женщин и мужчин кормили «белым обедом» — как на смерть осужденных последней вкусной едой. Затем их отделяли от нас, и, построившись у ворот, с вещами у ног, они ждали момента погрузки.