13

13

Пока Роза Яковлевна распоряжается с обедом, я, высунувшись в окно, ожидаю в служебной клетушке ресторана — в комнате «на всякий случай». Куст сирени под окном стоит как обваренный, с поникшими пыльными листьями; на противоположной стороне улицы, на самом пекле, уткнулись в борта друг другу грузовые машины, — водители их забежали в «Ласточку» не столько поесть, сколько хватить чего-нибудь холодного: ситро, квасу, фруктового сока либо, на худой конец, воды из-под крана. И, отдуваясь, мужественно возвращаются в свои кабины-инкубаторы. Третий месяц по всей области — ни капли дождя. Тягостно длинные бесконечные дни, одуряющие, липкие от сгущенной неподвижной духоты ночи. Обмелели реки, пересохли ручьи, в мелкую бурую пыль крошатся, стираются под ногами травы. Почти повсеместно заканчивается уборка хлебов — это в конце июля-то! Областная газета бодро сообщает об успехах на косовице и довольно туманно говорит о намолоте.

Прикидываю, в который, по счету, раз приехал нынче в Загорово? — временами начинает казаться, что живу здесь давно и постоянно. Недаром знакомые шутливо спрашивают: «Ты что, прописался там?» Иногда, кстати, мелькает мысль о том, что под старость, пожалуй, и стоило бы тут поселиться. Этот год, с его малоснежной зимой и проклятой жарищей с весны — не в счет. Зато обычно — какие тут чистые снега, какие тихие зеленые весны!.. И все-таки ощущение такое, что нынешняя поездка сюда — последняя, что не сегодня, так завтра распрощаюсь с новыми друзьями…

— По погоде — опять окрошка, — объявляет Роза Яковлевна, входя вслед за официанткой. — Зато — со льда.

Помогая официантке, она снимает с подноса тарелки, ее по локоть открытые, обсыпанные веснушками руки проворно действуют. Не виделись мы с ней поболе месяца, и, по-моему, она изменилась. И внешне — крупный с горбинкой нос заострился, в каштановых, коротко обрезанных волосах вроде прибавилось седины; и как-то внутренне — стала не то чтобы суше, а сдержаннее; карие в крапинку глаза ее рассеянно озабочены, — то, что и прежде в них привлекало, какая-то затаенность, теперь еще заметнее. А возможно все это и потому, что мы просто давно не встречались и, восстанавливая прежнюю доверительность, присматриваемся друг к другу, и она также находит, что чем-то изменился и я.

На столе, кроме окрошки, появляется закуска — рулет с чесноком, малосольные огурцы и графинчик с коньяком — по такой жаре будто бы и лишние.

— Надо, — говорит Роза Яковлевна, разливая его по крохотным рюмкам.

— Надо так надо, — мгновенно перестаю я колебаться, тянусь чокнуться.

Она отрицательно качает головой, поднимает рюмку, пристально смотрит на нее, — словно в ней, помимо коньяку, еще что-то есть. Вспоминаю, что не чокаются, кажется, только на поминках, весело — ведь не на поминках же мы — осведомляюсь:

— Так почему ж все-таки — надо? Что сегодня за день такой?

Роза Яковлевна отставляет пустую рюмку, взгляды наши встречаются.

— Мой черный день… В июле сорок второго погибли отец, мать и младшая сестра Стася. Как раз в этот день.

Коньяк во мне встает колом! Я-то откуда знал? Сама же, когда договаривались по телефону о встрече, предложила вместе пообедать, можно же было перенести ее на любое другое время! Ошеломленно спрашиваю:

— Война?

— Скорее простое убийство. Расстреляли, под Гомелем… Виноваты были только в том, что евреи. — Куда как достаточно, казалось бы, для одной судьбы, а Роза Яковлевна все тем же ровным тоном добавляет еще: — В ту же осень муж погиб. Подряд все.

— Тоже — там?

— Нет, на фронте, — полковой комиссар. Он намного старше меня был — мудрый…

Сейчас в ее голосе звучит уважение, теплота и то тихое спокойствие, с которым говорят о том, что уже очень далеко и никакими силами не поправить. Взглядываю на нее — пожилую, в белоснежной кофточке с коротким, по локоть рукавом, сдержанную, — удивляюсь тому, как всего-то несколько слов могут изменить представление о человеке. Эвакуировалась с сынишкой, коммунистка, директор одного из передовых в области торгов, на редкость энергична и подвижна, несмотря на возраст, — все это, что знал о ней до сих пор, воспринимается сейчас по-иному, полнее, значительней, что ли; как по-иному воспринимается и почтительность, с которой чуть ли не все Загорово здоровается с ней на улице, ее готовность, стремление услужить людям, отчего, наверно, и возглавляемый ею торг — передовой.

Заметив, что я, не закусив, берусь за папиросу, Роза Яковлевна строговато замечает:

— А ну-ка, давайте обедать! — Внимательно посмотрев, она просит: — Пожалуйста, не церемонничайте. Честное слово, мне приятно, что я не одна. А то бы как всегда закрутилась, забегалась. Потому и пригласила сюда…

Сказано то, что надо сказать: теперь чувствую себя в своей тарелке — в переносном смысле, и уверенней обращаюсь с тарелкой — буквально. Любопытно все-таки устроена жизнь: сам немало попользовался ею, поездил, повидал, знаю множество людей, и все равно каждый в отдельности — открытие. С той лишь разницей, что одного открываешь сразу, другого — позже, а кого-то, бывает, не откроешь и вовсе: секрет за семью замками. Причем и в состоявшееся уже открытие приходится подчас вносить поправки: не ждешь, допустим, особой тонкости, а именно тонкостью тебя и поразят.

— После вашего звонка я на минуту домой заезжала. Прихватила одну вещицу. — Роза Яковлевна щелкает запором темно-вишневой сумочки. — Хотела вам показать.

Круглый и плоский, как пудреница, фарфоровый флакончик духов с навинчивающейся позолоченной пробкой уютно, овально ложится на ладонь, по тонкой бело-розовой, как кожа ребенка, поверхности — несколько золотистых дубовых листков; прелестная вещица, ничего не скажешь!

— Подарок Сергея Николаича. — Роза Яковлевна коротко улыбается. — Вернулся с курорта и принес. Говорит: рижские, на французской эссенции…

…Роза Яковлевна постаралась отпустить посетителей как можно быстрее, и лишь после этого Орлов подсел к директорскому столу. Наклонив большущую продолговатую голову, посапывая и шурша плащом, он освободил небольшой сверток от ленты, от бумаги — под ними оказалась полукруглая черного бархата коробка; объяснил, довольно посмеиваясь:

— Вы как-то сказали, что к вам без дела, без просьб никто не приходит. Так вот, у меня сегодня — ни дел, ни просьб. А это вам — примите покорно.

Несколько торжественно он откинул верхнюю крышку коробки: внутри, в черных бархатных гнездах помещались три круглых флакона — один, в центре, побольше, по сторонам — поменьше.

— Сказали — редкость! — простодушно похвастал он.

— Сергей Николаич, ну зачем? — упрекнула Роза Яковлевна, чувствуя, что ей — и неловко и приятно.

— Вот так здорово! — шутливо вознегодовал Орлов. — Да я вам за один наш корпус давно в ножки поклониться должен!

— Эка, что вспомнили!

— Не вспомнил — не забывал. И сами покоя не знали, и вас замучали.

Новый административный корпус, половину которого отвели под спортивный зал, строили так называемым хозяйственным способом — без подрядчика, сами. Стройка затягивалась, не было, пожалуй, дня, чтобы в торг к Розе Яковлевне не наведывался завхоз детдома Уразов либо не звонил, не заходил Орлов. Требовалось все подряд: стекло, гвозди, шифер, олифа, краски — не сразу подберешь это в магазинах и сейчас, тогда же, побольше двадцати лет назад, любой стройматериал был проблемой.

— Как же вам откажешь! Вон вы с каким аргументом являетесь, — как скажите, так и придавите, — Роза Яковлевна невольно передразнила: — Понимаете, Роза Яковлевна, надо: дети.

— Правильно — дети, — охотно, улыбаясь, подтвердил Орлов.

Не удержавшись, Роза Яковлевна отвинтила золоченую пробку, понюхала.

— Прелесть какая! Спасибо, Сергей Николаич.

— А я, знаете, еще что помню? — спросил Орлов. — Как вы нам мандарины отдали.

— Вот это уж не помню.

— Ну, что вы! Вскоре после войны, под Новый год. Это уж точно — елку мы делали. Позвонили вы и говорите: получили несколько ящиков, первый раз за пять лет. В магазины, говорите, отдавать не будем — мало, сами продавцы разберут. Решили — в детсады да вашим ребятишкам. Присылайте — берите. Мы их на елку на ниточках повесили. А после раздали. Один парнишечка получил свою долю и за брюки меня дергает: «А с энтими шариками — чего делать?»

— Я почему-то другое хорошо запомнила. — Роза Яковлевна рассмеялась. — Как прибежали вы материю на свадебное платье просить. И забыли, как называется. Говорите — на какого-то греческого бога похоже. Насилу догадалась: гипюр!

— А, это мы наших воспитанников женили, — подтвердил Сергей Николаевич. — Прекрасная пара!

Роза Яковлевна всегда относилась к Орлову с неизменной симпатией, непроизвольно — из-за тех же детей, вероятно, — выделяя его среди других загоровских директоров; после же неожиданного знака внимания, подарка, к этому прочному уважению добавилась какая-то теплота, чуть ли не родственная. Вероятно, нечто подобное привнеслось и в отношение Орлова к ней. Прежде, во всяком случае, их разговоры происходили только на служебной почве, в торговском кабинете да на районных совещаниях. А тут, вскоре столкнувшись с Розой Яковлевной поздним вечером на улице, Орлов вызвался проводить ее до дома; по дороге посидели на скамейке, с удовольствием по-дружески поговорили. То, что их могли увидеть в такой поздний час, на чужой скамейке, оживленно беседующих, их не смущало, не заботило: к ним ничего не могло пристать — слишком хорошо загоровцы знали их, да и, кроме того, кому бы пришло в голову сплетничать о людях их возраста? Их первая и единственная прогулка произошла, когда им обоим было близко к шестидесяти, а Сергею Николаевичу оставалось жить всего с полгода…

…Плоский бело-розовый диск с золотистыми дубовыми листками по поверхности лежит на столе, — отталкиваясь от него, воображение легко воссоздает картину, не столь уж, может быть, далекую от действительности. Коренастый большеголовый мужчина с белыми висками заходит в московский парфюмерный магазин, что в начале улицы Горького и, растерянно поплутав взглядом по рядам всевозможных коробок и флаконов, просит дать самое лучшее. Покупатель пожилой, одет скромно и все-таки за ценой не постоит, — мгновенно, натренированно определив это, продавщица в синем фирменном платье подает ему черную бархатную коробку. Брови у покупателя на секунду, от замешательства, вздрагивают — все же с курорта, обратная дорога, и, прикинув, что на постель к на чай в вагоне останется, просит завернуть. Большеглазая, с подведенными ресницами продавщица вручает ему сверток, тихонько вздыхает: какой-то подвезет, ей пока таких духов не дарят, а самой покупать — с ума сойти!..

— Поберегаю, — признается Роза Яковлевна. Она отвинчивает пробку, выливает несколько капель на ладонь, — по комнате распространяется запах каких-то трав, как если бы сюда внесли охапку недавно скошенного, чуть привядшего на солнце лесного сена со стеблями тмина, медуницы и привяленной земляники. Пожилая остроносая женщина с серебряными нитями в коротких каштановых волосах бережет, конечно, не сами духи — память о человеке, их подарившем; веснушки на ее загорелом, вспыхнувшем от смущения лице становятся заметнее, огнистее. — Смешно, наверное, говорить… Растрогал он меня. И поняла я, что давно он для меня — ну, близкий, что ли. Сама поразилась…

— А он знал об этом?

— Вы скажете! — ахает Роза Яковлевна; нелепый ненужный вопрос веселит ее, короткие каштановые с сединой волосы залетают на щеки. — Откуда ж ему было знать, если я сама только что сообразила!

— Спасибо вам, Роза Яковлевна.

— Мне-то за что? — искренне удивляется она, убирая в сумочку флакон.

За то, что познакомились с ней, за ее откровенность, за то, что сберегла и показала этот флакон-талисман, с его помощью воскресив человека и дав возможность поглядеть на него, живого, — перечень мой велик, взаимосвязан и еще не полон.

— За все, Роза Яковлевна, — неопределенно и как можно точнее объясняю я.

Ранний вечер кое-как наконец запихал, упрятал солнце за крыши, и хотя духота еще не поредела, зато и не калит впрямую. Мы сидим с Евгением Александровичем во дворе детдома на скамье — слева от двухстворчатых, настежь открытых дверей жилого корпуса. Евгений Александрович в белой нейлоновой рубахе с аккуратно закатанными рукавами; в ней тягостно — он, разговаривая, то машинально расстегивает одну пуговицу за другой, до пояса, то — завидев кого-нибудь из ребят, так же машинально застегивает их: негоже — директор.

— Понимаете, — говорит он, подтыкая пальцем переносицу массивных очков, — ежегодно нам закладывают средства на текущий ремонт. А мы считаем, что целесообразней строить новое помещение. Современное, со всеми удобствами, специально спланированное. Есть отличные проекты!.. И практически — за счет тех же средств. Если их не распылять, конечно. Райком поддерживает. Голованов с нашими выкладками познакомился — обещает, вместе поедем пробивать. Мы ведь на областном бюджете…

Рассуждает молодой директор убежденно, уверенно, опираясь на мнение коллектива — мы, хотя руководители его возраста сплошь и рядом козыряют своим петушиным я. Впечатление такое, что он прочно встал на ноги, почувствовал под собой почву, — это ведь он и всего полгода назад, при первом знакомстве, откровенно, с нотками растерянности признавался, как трудно ему тут работать после Орлова. Любопытствуя и вместе с тем придав вопросу шутливый тон, спрашиваю, почему теперь не сковывает его незыблемый авторитет предшественника? Чуть смутившись и легонько хмурясь, Евгений Александрович неторопливо, словно на ощупь подбирает слова, выражения, не столько, пожалуй, отвечая мне, сколько пытаясь осмыслить — для себя же — происшедшие с ним перемены.

— Понимаете, нужно, наверно, время, чтобы уразуметь самые простые вещи. — Под выпуклыми стеклами очков его серые, какие-то обнаженно доверчивые глаза улыбаются. — Додумался, например, что традиции его, сам дух его, что ли, — не препятствие. Постоянная помощь — вот что это. Врать не буду: задевало, конечно, Поначалу: чуть что — «а как бы Сергей Николаич, а чтобы он?» Сам себя ловить стал, что все оглядываюсь, примериваюсь, сравниваю… Пока не дошло, что здорово это — такое наследство получать. Устои, нормы, тот же самый дух! Да бери их — пользуйся, черпай. Развивай, наконец! Ведь не подражатели же мы — продолжатели. В затруднительных случаях сам теперь на советах спрашиваю: давайте подумаем, как бы на нашем месте Орлов поступил? И — ничего. Не убывает от этого, а только прибывает.

Вот еще одна происшедшая с ним перемена, почти что зримая: всегда озабоченный, словно бы даже придавленный принятой на себя ношей-обязанностями — прежде, он теперь, к той же самой ноше приловчившись, как бы обрел ровное естественное дыхание.

— Приятно, что ребята опять приезжать стали. Как те же Савины. Год почти не ездили. — Евгений Александрович хитровато смеется: — Попросил Савина проверить проводку и распределительный щит — инженер, как-никак. Побежал с удовольствием!..

Чету Савиных, Михаила и Люду, я встретил час назад, когда пришел сюда. Заехали они, вместе со своим Олежкой, дня на два — на три, потом отправляются к друзьям по детдому в Куйбышев, — отпуск. Их-то поджидая, и разговорился с подсевшим директором, чем сейчас и доволен.

От проходной, возле которой сторож на деревянной культе, дядя Вася, шаркает метлой, идут три голенастые нарядные девицы; идут к нам, к директору, — одну из них, конопатенькую, с тонкими летающими косицами, я уже видел. Дружно поздоровавшись, они вперегонки докладывают Евгению Александровичу — впрочем, его имя-отчество, при такой скороговорке, звучит несколько иначе, что-то вроде — Енений Сандыч:

— Были у тети Сони.

— Привет просила передать.

— Чай пили!..

Голос у директора строговат, но серые под толстыми линзами глаза его посмеиваются.

— За привет — спасибо. Чай пили — понятно. А что же вы все-таки сделали?

— Все сделали.

— Сказала, что ничего не надо!

— Ну, молодцы, бегите, — одобряет и отпускает директор.

Софья Маркеловна, рассказывает он, после болезни совсем поправилась; днями приходила, назад, правда, как ни противилась, отвезли на машине: разомлела на жаре, сипеть начала. Первая моя заказчица, Александра Петровна — в доме отдыха, путевку ей выдали бесплатную — уже по одному тому, что о ее отпуске сообщается наряду с другими первоочередными новостями, можно судить, как директор детдома относится к главному бухгалтеру. Меж тем во дворе на столбах, под козырьком овощехранилища, у проходной — при белом свете — загораются лампочки и, устойчиво посияв, гаснут: энергосистема детдома действует безотказно. О чем с удовольствием сообщает директору Михаил Савин, — стоя перед нами, высокий, спортивный, в светлых брюках и рубахе-распашонке, он в эту минуту охотно, похоже, чувствует себя прежним воспитанником. Впрочем, тут же снижая некоторую торжественность своего рапорта:

— Ребята и без меня бы справились: электрики — что надо!..

Скоро ужин, Евгений Александрович, как он выражается, идет на пищеблок. Поддернув светлые отутюженные брюки, Савин садится, смотрит ему вслед.

— Девчонки, когда мы тут жили, наш детдом роддомом называли.

— Почему?

— Сокращенно: родной дом, значит… Вошли нынче с Людой, с дядей Васей поздоровались и правда — дома. Люда сейчас в своей прежней комнате — с девчонками шушукается. Вроде как обычно — на каникулы приехали.

— А вы на каникулы ездили?

— Конечно. Все годы — пока в институте учились. И на летние — это уж само собой. И на зимние, короткие. Соберемся, кто откуда, — вечер встречи. Отчитайся — как положено. Чтоб там чего не сдал, с «хвостом» явился — быть не могло! Лучше уж тогда и не приезжать. — Савин пожимает плечами — так, будто смысл вопроса только что дошел и удивил его! — Ну, как же! Все по домам, и мы тоже. Все назад, в общежитие — с рюкзаками, и мы — с ними. Пусть — потощее. Картошки положат, банку с капустой. Сергея Николаевича либо Александру Петровну в облоно вызовут — обязательно навестят. Да чтобы — не с пустыми руками. То из белья что привезут, то ботинки. Какие-нибудь яблоки сушеные. Той же картошки. Чуть не каждый месяц вызывали: Савин, — родня приехала! Проводишь, и бегом к Людке — этажом повыше. У тебя, мол, были? «Были». Тебе чего привезли? «А тебе чего?» Потом уж, когда поженились, — к обоим сразу приходили…

Голос Савина негромок, задумчив, как кротки, задумчивы засиневшие за бурой монастырской стеной сумерки; если воспоминания и волнуют Михаила, то он без всяких усилий сдерживает себя. А меня его простые негромкие слова — волнуют. Волнуют потому, что все, о чем он рассказывает — по-человечески здорово, прекрасно. А еще, конечно, — потому, что лет мне вдвое побольше, чем ему, и нервишки податливее, чувствительней…

— Добрый вечер, — подходя, окликает нас Люда Савина; она в легком сарафане, узком в талии, широком в юбке, полоски бретелей плотно лежат на открытых смуглых плечах. Наверно, она только что весело смеялась: улыбкой полны глаза, улыбаются полные губы, на крепких щеках улыбчиво подрагивают ямочки.

— Ты чего это? — подвигаясь, спрашивает муж и сам начинает улыбаться.

— Олежка насмешил. Ходит из комнаты в комнату — со всеми знакомится. Да эдак по-свойски! Сейчас с Евгением Александровичем беседуют — на разные темы.

На Люду приятно смотреть: синеглазая, в коротком сарафане и простеньких босоножках-ремешках, она похожа сейчас на девчонку, которой нет надобности заботиться о своей внешности; на загорелом лбу высоко и умиротворенно лежат густые русые брови.

— Люда, ваш муж говорит, что здесь он — как дома. А вы, — интересно?

— Да мне еще родней, наверно! — горячо отвечает она. — Женщина всегда привязчивей. Я с утра все закоулочки обошла. Пока Олежка спал.

— Хм, любопытно, — подтрунивает Михаил. — И не заметила, что ходила вместе со мной.

— Ну и ладно! — Люда воровато показывает мужу кончик языка. — Ты ходил просто так, а я переживала.

— Конечно, где уж нам!

— Между прочим, — вспомнив рассказ Розы Яковлевны, спрашиваю я, — на свадьбу у вас платье гипюровое было?

— Гипюровое, — сразу подтверждает Люда и лишь после спохватывается: — А вы откуда знаете?

Говорю, как Орлов искал, заказывал этот гипюр, позабыв его название, — Люда кивает.

— В загс приехали — самое красивое платье на мне было. Правда, Миш?

— Я — сторона пристрастная, — отшучивается муж.

— Да ну тебя! — Люда взмахивает округлой золотистой рукой. — Свадьба у нас была комсомольская — прямо в общежитии. И Сергей Николаич приехал. Рядышком сидел. Миша вон тогда хорошо сказал: «У нас с Людой — один отец». Те, кто не знали, — засмеялись сначала. А дошло — как ему, Сергей Николаевичу, захлопали. Голову опустил, красный даже стал. И залысины свои трет. Когда провожали — поцеловал. «Будь счастлива, дочка», — как завещание оставил!.. Сегодня в новый корпус зашла, а он — глазищами своими — как живой смотрит. Будто спрашивает: «Как живешь, Люда?» Хорошо еще, что в коридоре никого не было — за дурочку бы приняли. Вслух ему ответила: «У нас все в порядке, отец!..» — Люда отворачивается.

…Савин провожает меня. Сумерки залили уже и двор, горят на столбах лампочки, ярко светится окно проходной — дядя Вася заступил на свой ночной пост.

— Назад пропустит? — шучу я.

— Как-нибудь пробьюсь, — в тон отвечает Михаил. — Если уж не пустит — в дырку, через забор. По старой памяти.

— Неужели — цела?

— Цела — проверил. — Савин смеется. — На том же самом месте. Хотя и доски новые.