Послесловие

Послесловие

Отец оборвал свои воспоминания 1945 годом — а ведь после того было у него еще почти полстолетия (он умер 89–ти лет 8 апреля 1994 года) яркой, очень насыщенной творческой жизни. Монографии — о Констебле, об Эдуарде Мане, об американском искусстве, о многих советских художниках — Дейнеке, Шмаринове, Пименове, Сарьяне, Сергее Герасимове; несколько сборников статей, последняя книга «Наследники мятежной вольности» — об искусстве начала XIX века; поездки в Италию, Англию, Францию, США, на Кубу, в Чехословакию; знакомства с людьми столь же интересными и значительными, как те, чьи образы промелькнули на этих страницах, — о некоторых отец успел упомянуть: Феллини, Гуттузо, Товстоногов. Многолетняя дружба связывала отца с известными американскими художниками Рокуэллом Кентом и Антоном Рефрежье, с поколением художников и искусствоведов послевоенной формации, многие из которых считали себя его учениками: с Виталием Горяевым, Леонидом Сойфертисом, Анатолием Никичем, Беньямином Басовым, Маем Митуричем, Валерием Прокофьевым, Александром Каменским, Евсеем Ротенбергом. С чудесным переводчиком Вильгельмом Левиком. С кинорежиссером Михаилом Швейцером…

Огромную роль сыграли в последние десятилетия жизни отца его внуки, мои сыновья, усыновленные и воспитанные им. Они были названы в честь своих прадедов — Михаилом и Дмитрием и носят отчество деда — Андреевичи. Дождался отец и правнуков и радовался, что в XXI веке будет жить Андрей Дмитриевич Чегодаев, младший сын Мити. Право же, совсем неплохой итог почти девяностолетней жизни!

Почему же все?таки не стал писать отец об этих десятилетиях? Мне кажется, что, несмотря на то, что его личная жизнь была богата событиями, сами эти десятилетия, куда более спокойные и благополучные, нежели встающие в его воспоминаниях 20–е, 30–е и 40–е, резко отличались от них какой?то болотной неподвижностью, полным концом всех иллюзий, надежд, ожиданий, которые, несмотря ни на что, пронизывали страшное сталинское безвременье, годы войны. «Застой» — это обычное определение периода, последовавшего за краткой эпохой «оттепели» начала 60–х, как нельзя лучше характеризует остановившееся, словно бы впавшее в летаргический сон время, очень напоминающее своим общественным бытием ту атмосферу сытого, самодовольного, ко всему безразличного тупого мещанства, которую ощутил отец в Польше и Германии весной 1945 года и с такой страстью осудил. Ему не захотелось писать об этом «бытии».

Когда настали годы «перестройки», а по существу — полный слом и конец так многого из того, что составляло жизнь страны и общества на протяжении всей взрослой жизни отца, — годы вновь обретенных вспыхнувших надежд (до заката этих надежд отцу, слава Богу, дожить не пришлось), — он встретил эти перемены как редко кто из стариков: с величайшей радостью, воспринял всё глазами и сердцем своих молодых внуков.

Я беру на себя смелость завершить воспоминания Андрея Дмитриевича Чегодаева свидетельством его внука Михаила Андреевича Чегодаева — письмом к уехавшему в Израиль другу Геннадию Пинскому, хранящим живое дыхание трагических дней августа 1991–го.

Бывают события, глубинное значение которых выходит за пределы сиюминутной политической конъюнктуры и ближайших зримых последствий. В те три дня и три ночи после многих десятилетий Россия вновь обрела Христа, и Богородица осенила Своим Покровом многострадальный и безбожный народ, — это ощутили все защитники Белого дома, в том числе те, кто сейчас старается забыть об этом.

Решаюсь утверждать: не было в жизни моего отца (и в моей жизни) более страшной и более святой ночи, чем ночь с 20–го на 21 августа, когда Митя, сотрудник мэрии и руководства «Демократической России», с одним автоматом на пятнадцать человек оборонял здание Моссовета, окруженное бэтээрами, а Миша, безоружный, как все, стоял у стен Белого дома. Трагедии не произошло в том масштабе, в каком она могла бы произойти, но для трех матерей та ночь стала концом света. Для многих тысяч — могла стать. Великая ночь искупления и воскресения…

Письмо из августа 1991 Года

Генка, милый, здравствуй!

Ты, наверное, знаешь у себя в Израиле о перевороте — об этом так много сообщали, но ни один репортаж не способен передать холодный ползучий ужас, сковавший нас на рассвете 19 августа, и пьянящее чувство победы, которое овладело всеми вечером 21–го, когда стало известно, что все сволочи уже арестованы и Горбачев летит в Москву.

Наверное, так начинается война. Митька, брат, позвонил в семь утра. Звонок прозвучал необыкновенно резко. Я выскочил в коридор — мама держала в руках трубку: «Все. Военный переворот. Горбачев снят». Я включил телевизор: гладкий диктор без всякого выражения читал текст; таких слов я давно не слышал. Митька сказал, что бежит в Моссовет, в мэрию, хотя ни у Ильи Заславского, ни у других «демроссов» телефоны не отвечают. Надо было что- то делать, что?то решать. Ужас — гнусный, липкий. Ужас оттого, что мы ведь все где?то в глубине души этого ждали, — и вот оно, любуйся.

По радио и телевидению крутили воззвания и постановления ГКЧП, по всем программам одно и то же: чрезвычайное положение, запрет митингов и демонстраций; потом закрытие всех газет кроме девяти самых гнусных и т. д. Самое ужасное — полное отсутствие информации. Митька позвонил из мэрии и сказал, что он там один и где находится российское правительство и что с ним, неизвестно.

Сидеть дома было невыносимо, я вышел на улицу и остолбенел: по Ленинскому проспекту сплошным потоком шли танки, пятнистые, с закрытыми люками и пушками, повернутыми на людей, стоящих на тротуарах. Я вернулся домой, поймал «Эхо Москвы». Эти замечательные ребята, сидящие на Никольской, в трехстах метрах от Кремля, вели себя просто геройски. В тот момент они передали самое главное для нас: Ельцин в Белом доме. Немного отлегло. Раз он на свободе, может быть, еще не все кончено.

Время тянулось невероятно медленно. Мы что?то делали, что?то говорили. Было похоже, что какая?то липкая трясина затягивает нас и нет никакой возможности ей противиться. За окном что?то хрюкнуло, и окна затряслись от раскатистого хриплого голоса: эти недоноски пригнали грузовик с мегафоном и стали транслировать обращения ГКЧП. А промежутки между словами заполнялись грохотом танков с Ленинского проспекта.

Я позвонил в мэрию и узнал, что Митька на Манежной ведет митинг, но площадь оцеплена бэтээрами. Я стал звонить в Белый дом. Отвечали, не спрашивая, кто звонит: у дома толпы людей, спешно строят баррикады, на некоторых танках появились трехцветные флажки…

День подошел к концу. В девять произошло невероятное: в чудовищно гнусной программе «Время», в которой рассказывалось, как народ с восторгом поддержал ГКЧП, неожиданно пошел репортаж Сергея Медведева с московских улиц. Он показал митинг на Манежной (был там и Митька), выступление Ельцина с танка у Белого дома и баррикады на улицах. Потом опять пошла какая?то муть о необходимости борьбы с предпринимательством… Заснуть я в ту ночь не мог. Только после четырех отрубился под грохот танков: Язов начал менять войска, так как таманцы и кантемировцы стали слишком охотно поднимать трехцветки.

Двадцатое августа началось с ультиматума ГКЧП российскому правительству. В Москве ввели чрезвычайное положение, назначили военного коменданта. И все?таки было уже не так гнусно, что?то говорило о том, что раз переворот не удался в первые двенадцать часов, то шансы победить у него начинают падать. Люди вели себя демонстративно смело, по телефону говорили все своими словами. В 11 часов по телевизору передали пресс — конференцию ГКЧП. Это было настолько тошнотворное зрелище, что никаких иллюзий не могло остаться даже у самых твердолобых.

Непрерывно звонил телефон. Звонили из мэрии, из Моссовета, передавали информацию, спрашивали, просили что?то передать… Ельцин объявил о переводе армии под юрисдикцию России. Десять танков подняли трехцветки и встали на защиту Белого дома. Потом передали, что десантный полк генерала Лебедя занял оборону в Белом доме. Стало ясно: у путчистов остается только один путь — штурм.

В 12 часов я был на Тверской. Возле Телеграфа она была перегорожена стеной из бэтээров, здание занято солдатами. В ста метрах от них шел митинг у Моссовета. Выступал Шеварднадзе, его встретили как героя. Переулками я добрался до Белого дома. Вокруг было так много людей, что подойти к нему было просто невозможно. На глаз — тысяч триста. Время от времени народ начинал звать Ельцина. Наконец он появился в окружении телохранителей, так как на крышах домов обнаружили снайперов. Ельцин нашел какие?то очень нужные слова. Вообще он держался удивительно достойно и храбро.

Митинг кончился. Всех, кто только может, призывали прийти ночью к Белому дому, потому что ситуация очень мрачная: из Кремля сообщили, что решение о штурме уже принято, в Москву снова пошли войска. В этот момент пришло известие, что в Питере путч подавлен. Можешь себе представить, как это было воспринято. Люди скандировали: «Россия! Россия! Фашизм не пройдет!» В тот момент я увидел, как изменились лица людей. Все наше российское хамство мгновенно улетучилось. Все относились друг к другу необычайно бережно. Когда народ стал расходиться, я испугался — начнется давка — митинг фактически шел на баррикадах. Но ничего не случилось: мужики стали на руках переносить женщин и стариков через завалы. Генка, я не фантазирую, не утрирую, это была не толпа, это был народ, теперь я, кажется, стал понимать, что это такое.

Я пробрался к главной лестнице Белого дома, где шла запись в Народное ополчение. (Потом оно стало Национальной гвардией, спасшей Москву от анархии.) Записывались фактически все мужчины. Женщин не записывали, но это их мало заботило: уходить все равно никто не собирался. Порядок был образцовый. Никто не суетился, не кричал. Из записавшихся формировали отряды, которыми командовали отслужившие в армии. Было много «афганцев»… Картина была удивительная: тут были казаки в папахах, священники, работяги, много совсем молодых ребят и девчонок, кришнаиты со своими колокольчиками. Я встретил человек двадцать знакомых…

Я записался и побежал домой перекусить. На улицах были толпы, настроение стояло какое?то приподнятое, вчерашняя растерянность прошла, и появилась уверенность, что пассивного отступления перед путчем не будет. Я сказал маме, что ночью пойду к Белому дому. Она ничего не ответила: в тот момент все понимали, чем может кончиться штурм, но отговаривать идти было просто невозможно.

К вечеру ситуация резко ухудшилась. Отключилось «Эхо Москвы», по «Свободе» передали ультиматум ГКЧП. Началось движение военной техники, и у Белого дома впервые объявили тревогу. Я стал быстро собираться. Звонили ребята, говорили только одно: «Когда идешь?» Я тщательно побрился (зачем?). Мама собрала какую?то еду… Снова заработало «Эхо Москвы». На связи был Белый дом. Положение стало критическим. Из здания эвакуировали женщин, защитникам раздали противогазы. Потом сообщили, что вновь объявлена тревога, — похоже, что штурм начнется с минуты на минуту. К телефону в Белом доме стали поочередно подходить депутаты и прощаться… Слушать это было невыносимо. Ждать больше было нельзя. Я присел на диван и почувствовал, что меня бьет дрожь. Позвонил Митька, сказал, что дело действительно дрянь. Вокруг Моссовета бэтээры, обороняют его маленький отряд омоновцев внутри и они — пятнадцать человек. И тут прибежала Ольга: «Я с тобой!» Спорить с ней было бесполезно.

Появились ребята, и мы пошли. Поймали такси: «К Киевскому вокзалу!» Боялись, что к Белому дому таксист не поедет. Москва притихла. Людей на улицах не было. Возле вокзала таксист спросил: «Вы к Белому дому, ребята?» Мы молчали. Он так же молча подвез нас к Калининскому мосту — дальше были баррикады. Пожилой таксист пожелал нам счастья и как?то очень тяжело вздохнул, денег не взял.

Сквозь густую толпу и завалы мы пробрались к Белому дому. Его неуклюжая громада с ярко освещенными окнами серела на фоне грозового ночного неба, а где?то высоко над ним метался на троссе аэростат с огромным трехцветным флагом. Вокруг здания колыхалась толпа. Со всех сторон здания, за баррикадами находились безоружные люди. Я огляделся по сторонам на людей, на наши смешные баррикады, конечно, не сумевшие бы задержать нападающих и на пять минут… Нас здесь много. Но мы безоружны, а против нас танки, спецназ. Я смотрел на лица людей и понимал: они чувствуют то же самое, что и я: «Они не посмеют. Но если все?таки они перейдут через кровь — наш последний рубеж обороны, то шансов выжить практически нет». Почему?то мне вдруг стало спокойно. Вдруг стало понятно, кто есть кто, для чего мы живем. Все люди разные, по- разному ведут себя: горздрав распорядился диспетчерам «Скорой помощи» не принимать вызовов с улиц — и ведь подчинились, гады. Но человек 400 врачей и целые бригады «скорых» приехали к Белому дому и развернули палатки…

Я стоял в цепи, держал за руки Ольгу и Сергея и чувствовал, правда, Генка, чувствовал, что огромная теплая волна чего?то удивительно светлого накрыла собой Белый дом и всех нас. Люди вели себя удивительно. Я никогда не думал, что наше замученное, злое «народонаселение» способно на такую нежность и доброту. Со всех сторон приходили люди, приносили горячую еду, хлеб. «Эхо Москвы» сказало, что у защитников Белого дома нет сигарет, — вот возьмите». И знаешь, ребята отказывались. Не потому что не хотели есть — многие стояли тут уже вторые сутки, — просто мы в тот миг не могли сразу набрасываться на приготовленную с такой любовью еду. Мы были как галантные гости — потом, конечно, брали…

Прошел еще час. Над нами с грохотом пропилил вертолет. Все притихли: десант сверху — это то, чего боялись больше всего. Стало точно известно, что штурм начнется в полночь. У нас еще было сорок минут. Мимо нашей шеренги медленно шла пожилая женщина, внимательно вглядываясь в лица ребят. Пройдя мимо меня, она остановилась возле Ольги и протянула ей иконку Владимирской Богоматери: «Возьми, тебе нужно сейчас…» — и исчезла.

Ольга дрожала от холода, я сказал: «Пойдем, позвоним домой», — хотел, чтобы она подвигалась, согрелась. У Белого дома телефонов нет, пришлось идти к Калининскому проспекту. У Садового, откуда?то от первого кольца баррикад, раздались крики, и толпа бросилась вперед: из?за домов со стороны площади Восстания раздался гул танковых моторов. Без десяти двенадцать раздались первые выстрелы. Я понял — началось, и мы побежали вместе со всеми. Выстрелы слились в один сплошной грохот. Небо прочертила красная очередь трассирующих пуль. «Какие странные ракеты!» — удивлялась какая?то женщина, — она не понимала, что происходит. Толпа шарахнулась назад, кто?то помчался вперед. Мы с Ольгой оказались одни на пустой площади. От американского посольства, прорвав баррикаду, двигалась колонна танков, непрерывно стреляя из башенных пулеметов. Они уже входили в тоннель, и очередь резко скользнула вниз. Пули с комариным писком летели на уровне моей головы и рикошетом хлынули под ноги… Я схватил Ольгу за руку, заорал: «Пригнись!» — и изо всех сил потащил ее вперед через площадь. Нас подхватили чьи?то руки и повлекли подальше от перекрестка.

Рядом был автомат, я набрал номер и сказал маме, что, видимо, бой начался. Рядом кто?то отчаянно кричал по- французски: «Передаю с Калининского проспекта! Штурм начался!» Ольга, которая, кажется, не очень понимала, что творится, выбежала на Калининский едва не под колеса обезумевшей легковушки, спасавшейся от танков. Танки уже вошли в тоннель. На пересечении уже опять была толпа, раскачивающая «Икарус», подъехавший к самому краю тоннеля. Народа было так много, что через минуту автобус с чудовищным грохотом рухнул вниз, отрезав вошедшие под мост танки. Остальные остановились возле посольства и снова открыли огонь.

Надо было спешить к Белому дому. Через площадь было опасно, я решил обойти тоннель со стороны Смоленской. Выход из тоннеля был перегорожен троллейбусами. Вокруг них сгрудилась толпа. Мы стали пробираться сквозь нее, и тут в тоннеле раздался усиленный эхом рев двигателей, и два успевших войти в тоннель танка двинулись на баррикаду. Люди кинулись к ним навстречу, умоляя остановиться. Какой?то парень с мегафоном встал перед ними на колени и стал молить танкистов остановиться. Я опустился рядом с ним, раскинув руки. Танк остановился, потом сорвался с места и, едва не задев нас, врезался в ближайший троллейбус. Раздались крики, БМП дал задний ход и снова бросился на троллейбус. Подошел второй. С каким?то противоестественным упорством они снова и снова бросались на беззащитные троллейбусы. Грохот и лязг металла, непрерывные выстрелы, которых уже никто не замечал, и беспросветный крик слились во что?то неописуемо чудовищное. И все это под мирным ласковым желтым светом фонарей. Я никогда не думал, что он может быть таким страшным.

В момент очередной атаки на один из БМП вскочили несколько ребят с брезентовым тентом и накрыли его сверху. Ослепленное чудовище, ударяясь о стенки туннеля, попятилось, увлекая с собой ребят. Люк открылся, раздались выстрелы, и тент стал быстро вползать в чрево танка. В последнюю секунду один парень вырвался из рук отчаянно державшей его девушки и успел вскочить в БМП. Люк захлопнулся. БМП рванулся с места. Несколько человек бросились ему наперерез. Но тут случилось нечто жуткое: задний десантный люк откинулся, и оттуда вывалился парень, минуту назад вскочивший в БМП. Он был мертв. Наполовину он застрял в люке, и его голова и руки волочились по асфальту. Это было в двух метрах от нас. Толпа застонала. В тот миг Рубикон был перейден. Наша надежда рухнула — кровь пролилась. Число жертв уже не будет иметь значения. БМП начал кататься взад — вперед, возя убитого по асфальту, чтобы он отцепился. Асфальтом ему свезло лицо, и чудовищные кровавые полосы расползлись по дороге.

Люди обезумели. Они били кулаками по броне, кидали палки и камни, и над всем этим стоял плач: «Убийцы! Убийцы!» — и почти мольба: «Неужели ни у кого нет бензина?» А эта бронированная гадина вертелась волчком в слитой толпе под непрерывные вспышки блицев фотокорреспондентов. В какой?то момент он зажал себя в угол между троллейбусами. Вырываясь, дернулся назад и сшиб женщину. Ее подхватили, но тут же гусеница танка затянула куртку молодого мужика, и рванувшийся вперед танк раздавил ему голову. Сделав крутой вираж, танк снова ринулся на людей, и в этот миг между ним и мной взметнулось пламя. Бутылка с бензином попала в цель, БМП вспыхнул как факел. На фоне огня показались черные фигуры танкистов. Стреляя на бегу, они бросились ко второму, очевидно, заглохшему танку. Люди устремились за ними. Танкисты скрылись во второй машине. Люди с бутылками бросились к ней, но наперерез уже бежали омоновцы, призывая через мегафон танкистов сдаться, а людей — не чинить самосуд. Поразительно, но и те, и другие подчинились. Видел бы ты несчастные лица этих ребят, когда их повели к Белому дому. Бой кончился. Я взглянул на Ольгу. Она стояла рядом и не мигая смотрела на раскатанные по асфальту человеческие мозги и лужи крови, в которых бесилось пламя…

А на следующий день наступил обвал. Вечером, когда уже работало телевидение, Горбачев вернулся в Москву, инаваждение кончилось. Потом было многое: и дежурство в Национальной гвардии, когда город был фактически неуправляем и начались погромы памятников, и сенсационные изменения в нашей стране. Кровь на ботинках уже почти не видна, но еще горят свечи на месте гибели ребят. Над Белым домом и Моссоветом развеваются трехцветные флаги, и КПСС фактически запрещена. Мы стали другими. Лица людей еще не приняли привычного хмурого выражения. Надолго ли? Я тоже стал другим. Я вдруг понял, что удивительно люблю Россию, и окончательно утвердился в мысли, что мелькнула у меня в голове, когда танки пошли на нас: «Нет уж, сволочи! Хоть катками давите меня, но теперь уж я отсюда не двинусь ни на миллиметр!»

…А по ночам я все бегу и бегу под пулями через пустую площадь, тащу Ольгу за руку и не знаю во сне: добежим ли.

Посылаю тебе российский флажок. Храни. Коль беседер![33]

Миша.

…В ту ночь Андрей Дмитриевич Чегодаев повторял: «Если бы я был хоть чуть помоложе — я бы пошел к Белому дому».

Андрей Дмитриевич Чегодаев МОЯ ЖИЗНЬ И ЛЮДИ, КОТОРЫХ Я ЗНАЛ Воспоминания

Редактор Игорь Захаров

Художник Григорий Златогоров

Верстка Кирилл Лачугин

Корректор Ирина Корсакова

ISBN 5–8159–0623–9

9 785815 906235

Издатель Ирина Евг. Богат Свидетельство о регистрации 77 № 006722212 от 12.10.2004

121069, Москва, Столовый переулок, 4, офис 9 (Рядом с Никитскими Воротами, отдельный вход в арке)

Тел.: 291–12–17, 258–69–10. Факс: 258–69–09 Подписано в печать 04.07.2006. Формат 84XIO8V32. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Бумага писчая. Объем 11,5 п. л. Тираж 1500 экз. Изд. № 623. Заказ № 520. Отпечатано с готовых диапозитивов в ОАО «ИПП «Уральский рабочий»