Батискаф «Архимед»

Батискаф «Архимед»

В 1966 году в жизни Валерии Троицкой произошло событие, благодаря которому её стали называть «Самой Глубинной Женщиной» и «Матой Хари» [10]. Чтобы избежать противоречивых слухов, она написала об этом событии сама…

Прошло около двух недель, как я вернулась из командировки в Париж. Пора было представлять, как это полагалось в то время, отчёт, я не пошла на работу и старалась поскорее написать его, чтобы отделаться от этой нудной обязанности.

Телефонные звонки часто отвлекали меня, и я подходила только к тем из них, которые продолжались особенно долго. Раздался очередной звонок, и, как я ни хотела прерывать свои занятия, пришлось снять трубку, кто-то звонил очень настойчиво.

На мой сердитый и не располагающий к разговору тон я услышала озабоченный, смиренный и печальный мужской голос, который, извиняясь за звонок, сказал следующее:

— Я звоню вам из редакции журнала «Новое Время», и мы хотели бы узнать, какова, по последним сведениям, судьба Валерии Алексеевны?

— А почему вас, собственно, это интересует? — спросила я, не признаваясь, кто с ним разговаривает.

— Ну как же, — сказал он, — многие газеты мира пишут про её печальную судьбу, о том, что она находится в одной из тюрем США и советское правительство ничего не предпринимает для её освобождения.

Пауза с моим ответом несколько затянулась, и он спросил:

— Вы не можете или не хотите мне отвечать?

Я ответила ему, что по телефону разговаривать не буду и что прошу его приехать ко мне домой, захватив газеты, о которых он говорил.

Торопливо поблагодарив меня, он записал адрес, сказал, что не мог даже надеяться на возможность разговора с кем-либо из семьи Троицкой, что он будет у меня через полчаса, и повесил трубку.

Недоумение и любопытство охватили меня, я стала с нетерпением ждать его прихода. Сухо предложила пройти в комнату и попросила показать газеты, о которых он говорил. Из пухлого портфеля визитер вынул ворох газет и разложил их на диване.

Я особенно внимательно прочла заметки во французской газете «Фигаро», американской «Балтимор Сан» и итальянской «Нуово Чиментео». Ряд других газет я просмотрела лишь мельком, их названия за давностью лет забыла. Все они повторяли друг друга и вкратце описывали поистине фантастическую историю:

«У берегов Испании ранним утром удивший рыбу местный житель вдруг оказался свидетелем следующих событий. Из морских пучин на поверхность воды тихо поднялась подводная лодка. С неё вскоре прыгнула в море одетая во всё необходимое для подводного плавания женщина. Кроме обычного снаряжения, на ней были какие-то специальные приборы, предназначения которых испанский рыбак не знал. Он быстро вернулся на берег и оповестил об увиденном американских военных, которые уже в течение некоторого времени пытались разыскать в этом районе (Паломаросе) — некое атомное устройство, случайно упавшее с одного из американских самолётов в Средиземное море.

Военные немедленно начали поиски в том участке моря, на который им указал рыбак. Подводную лодку они не обнаружили, однако женщину им удалось захватить. Ей оказалась сотрудница одного из институтов Академии Наук СССР Валерия Алексеевна Троицкая».

Далее газеты сообщали, что Троицкая содержится в одной из тюрем США, а Советское правительство ничего не предпринимает для её освобождения.

Я с трудом удерживалась от смеха, и мне понадобилось некоторое время, чтобы спокойно продолжить разговор. Не ожидая столь странной реакции, мой посетитель с удивлением смотрел на меня. В конце концов, я с улыбкой объяснила:

— Конечно, мне было известно, что газеты с лёгкостью искажают реальные события в угоду вкусам публики или политики, но сочинение такой газетной «утки» превосходит всё, с чем мне приходилось встречаться.

Во время этого монолога мой посетитель продолжал с недоумением смотреть на меня. И я тихо сказала:

— Давайте знакомиться. Я — Валерия Алексеевна Троицкая. На лице журналиста возникло выражение растерянности и недоверия, и он воскликнул:

— Не может быть, ведь во многих странах этот материал опубликован, что-то ведь за этим кроется!

— Несомненно, — ответила я, — только реальные события ничего общего с газетной «уткой» не имеют.

Прошло много лет, и я решила описать, что же произошло на самом деле и самым невероятным образом дало пищу для буйной фантазии журналистов.

В 1966 году поезд, с ласковым и загадочным названием «Мистраль», вёз меня из Парижа на юг, к Средиземному морю. Я ехала в город Тулон, военно-морскую базу Франции. Въезд в этот город для граждан Советского Союза был закрыт. Потребовалось разрешение министра обороны, министра военно-морского флота и разрешение на самом высоком уровне, президента Франции, Шарля де Голля, для того, чтобы моя поездка и задуманный эксперимент состоялись.

Мне предстояло спуститься на морское дно на глубоководном аппарате-батискафе «Архимед» и провести ряд геофизических наблюдений, которые имели смысл и были возможны только под водным массивом толщиной в несколько километров.

Все хлопоты по получению этих разрешений заняли у моих французских коллег около года. Батискаф принадлежал военно-морскому ведомству, и никто из советских граждан в нём не погружался.

Мой коллега и друг, Эдуард Зельцер, с которым меня связывали общие научные интересы и долгие годы совместных исследований, был в восторге от того, что наконец-то этот эксперимент осуществится. Ведь именно он предложил мне участвовать в этом эксперименте и приложил много усилий на всех этапах его подготовки.

Было начало 1966 года, и моя командировка во Францию имела совсем иные цели, это была обработка данных по только что полученным результатам исследований на принадлежащем Франции острове Кергелен в Индийском океане и в деревушке Согра, затерянной в Архангельской области. Проведение исследований в этих пунктах, расположенных в сопряженных областях магнитной силовой линии, было уникальным для развития наземных методов слежения за рядом процессов в космическом пространстве.

Я не ожидала, что разрешение на спуск в батискафе будет получено в начале года, так как до этого Эдуард сообщил мне о дополнительных осложнениях, возникших из-за сомнений и сопротивления капитана батискафа — Джорджа Хюо.

Капитан считал, что присутствие женщины внесёт целый ряд неудобств и для целиком мужского состава команды корабля, и главным образом в самом батискафе, ввиду отсутствия в нём «элементарных удобств».

Кроме того, его жена категорически запретила ему спуск в действительно тесной кабине батискафа с женщиной, а также памятуя, согласно давней морской примете, о том, что присутствие женщины на корабле добром не кончается. Однако все в конце концов благополучно разрешилось, и наш спуск был назначен на 10 февраля 1966 года.

Когда я неожиданно сообщила моему мужу по телефону о предстоящем спуске, то встретила яростное сопротивление. Он говорил, что, по его мнению, это мероприятие требует серьёзной предварительной тренировки. Кроме того, я забываю, что через год с небольшим мне стукнет 50 лет и вообще он категорически против, как он выразился, «авантюры».

Я пыталась его уговорить, просила не волноваться, приводя разные доводы, в частности то, сколько французских коллег хлопотало за получение разрешения для меня, объясняла, что разрешение персональное и что у меня теперь просто нет права отказываться.

Я убеждала его, что хорошо себя чувствую — ничего не помогало. Каждую ночь меня будил телефонный звонок из Москвы и продолжался долгий, утомительный разговор.

Однако, то ли под влиянием этих разговоров, то ли от моих собственных сомнений и дум, как это всё у меня получится, и, наконец, просто мысли хоть о малой, но возможной опасности задуманного эксперимента, — все эти соображения определённо нарушали моё спокойствие и уверенность в том, что я поступаю правильно.

К этому следует добавить, что это мероприятие не было включено в мои «Директивные Указания», которым полагалось следовать в течение всего пребывания за рубежом. Ведь дата спуска была мне сообщена, когда я уже была в Париже. Соответственно, я не имела разрешения Москвы на участие в этом эксперименте. Даже посольство СССР в Париже я не уведомила из-за боязни волокиты, которая, несомненно, возникла бы из-за вероятного отсутствия аналогичных прецедентов. Стандартным правилом в таком случае был запрос разрешения из Москвы. На это обычно уходило непонятно долгое время.

А ведь день спуска был назначен, и согласование на всех уровнях французских организаций по его проведению было закончено именно для этого дня. Уже был издан запрет всем судам на вхождение в акваторию Средиземного моря в том районе, где должен был проводиться эксперимент. Поэтому изменение его даты не только могло привести к серьёзным неприятностям для моих коллег, но и сам эксперимент мог быть отложен на неопределённое время или вообще отменён.

Тем не менее я понимала, что совершаю серьёзное нарушение установленных КГБ жёстких правил по выездам за рубеж, и ещё Бог знает чем это всё обернётся для меня после такого самовольного поступка. В Академии Наук, где я работала, эта людоедская организация носила загадочное название Управление Внешних Сношений (УВС).

Все эти соображения вертелись в моей голове, я пребывала в растерянности и сомнениях по поводу того, как я должна поступить.

Как ни странно, но забавный случай удивительным образом повлиял на моё решение. Незадолго до отъезда в Тулон я бродила как-то вечером по Парижу и забрела на площадь Бастилии. Там мне бросился в глаза старик, сидящий на раскладном стулике с обезьянкой на плече. Обезьянка вытаскивала из ящика стоящей рядом с ним шарманки розовые бумажки с предсказаниями судьбы и давала их прохожим. Подошла и я к ним, дала несколько франков и с удивлением прочла следующее: «Вы задумали интересное дело — смело вперёд, оно вам удастся».

Прочитав это предсказание, я поняла, что у меня вдруг как камень упал с души. Все мои сомнения вдруг исчезли, и я просто почувствовала: всё хорошо и правильно.

Сейчас трудно поверить, что это так и было, но, по-видимому, я была тогда в столь неустойчивом состоянии, что незначительного события в нужном направлении было достаточно, чтобы твёрдо решить мучившую меня проблему, отбросить все опасения, и с любопытством готовиться к спуску.

Но все страхи были позади, и «Мистраль» приближался к Тулону. Я ехала одна, на вокзале кто-то должен был меня встретить. Когда поезд остановлен в Тулоне, было уже совсем темно.

Я стояла, оглядываясь на платформе. Ко мне подошёл высокий стройный моряк и представился: «Жерар де Фробервиль — второй капитан батискафа „Архимед“».

Жерар оказался интересным собеседником, и вскоре у нас завязался непринуждённый разговор, в ходе которого я узнала, что мы сразу же поедем на военно-морскую базу Тулона «Арсенал». Там уже находился корабль, на котором был запланирован ужин. Затем меня должны были отвести в капитанскую каюту, которую мне уступил на ночь капитан «Архимеда» Джордж Хюо. Я должна буду по возможности лучше отдохнуть, так как спуск назначен на завтра на шесть часов утра.

Мы проехали освещённые кварталы Тулона и подъехали к въезду в «Арсенал», здесь нашу машину остановили военные. Они возмущённо затараторили, обращаясь к моему спутнику.

— Вы же прекрасно знаете, что вечером въезд в «Арсенал» с жёнами запрещён. Извольте отвезти даму домой, — услышала я.

Жерар стал объяснять ситуацию, сказал, что у них должны быть соответствующие распоряжения и что как галантные французы они должны вести себя иначе в присутствии дамы из России.

Они проверили свои бумаги, извинились, сказав, что они только что заступили на дежурство. Затем с удивлёнными лицами пропустили нашу машину. Подъехав к месту стоянки корабля, который должен был отбуксировать в течение ночи батискаф в открытое море, мы поднялись по трапу.

В его конце на корабле стоял сам капитан Джордж Хюо. Это был человек средних лет, высокий, худой с несколько измождённым лицом, большими глазами, которые в упор с интересом смотрели на меня. Я улыбнулась и сказала:

— Я чрезвычайно благодарна за предоставленную мне возможность участвовать в очередном погружении батискафа и надеюсь, что моё присутствие на корабле не принесёт особых неудобств.

Он приветливо поздоровался со мной и был любезен, остроумен, обходителен и галантен так, как это умеют в совершенстве делать, пожалуй, только французы.

Мы прошли в кают-компанию, где меня ждала радостная встреча с Эдуардом Зельцером и где я познакомилась с офицерским составом корабля. Стол был накрыт, и мы быстро поели, и за кофе я ответила на ряд вопросов, которые интересовали присутствующих: они впервые видели русскую женщину.

За вопросами последовала просто приятная беседа, которая, однако, была прервана Джорджем Хюо, сказавшим, что завтра ранним утром предстоит работа — и всем нужно спать.

Меня проводили в каюту, и, оглянувшись, я увидела, что берег почти не виден, волн почти не было и наш корабль полным ходом движется в открытое море. В каюте я с удовольствием улеглась в капитанскую койку и тут же заснула.

Проснулась я среди ночи от сильной качки, не осознав сразу, где нахожусь. Я отлично помню, как взлетала вверх моя голова и сразу же затем вверх поднимались мои ноги. Меня не столь испугала качка, сколь сознание того, что себя отвратительно чувствую — меня тошнило, болела голова, и ничего мне так не хотелось, как оказаться на твёрдой земле.

А ведь скоро предстояло спускаться в батискафе на глазах десятков французских моряков, и от этой мысли мне стало ещё более тошно. Сжав голову руками, я сидела на гуляющей подо мной койкой.

Ко мне постучали в дверь и пригласили в кают-компанию на завтрак перед спуском. От одной мысли, что нужно что-то выпить или съесть, мне стало совсем плохо, но, что делать, надо было идти и по возможности не осрамиться.

С неимоверным усилием мне удалось заставить себя улыбнуться, когда я вошла в кают-компанию и села за стол. Предложение съесть что-либо более существенное, чем традиционный французский завтрак, я отклонила, сказав, что утром пью только кофе. Я отхлебнула два глотка и под понимающими взглядами моряков сравнительно спокойно вышла на палубу. Я почти бегом бросилась в каюту, где после соответствующих действий мне стало несколько легче.

Ко мне снова постучали в каюту и сказали, что пришло время отправляться в батискаф и что через десять минут меня ждут на палубе. В связи с отсутствием «элементарных условий», а проще говоря, туалета на батискафе, главной целью экипировки перед спуском было разумное утепление, не мешающее движениям, но и сохраняющим тепло при любых обстоятельствах.

Утеплившись в меру своего понимания ситуации, я отправилась на палубу, которая продолжала ходить ходуном под моими ногами.

Примерно на расстоянии сотни метров от корабля качалась прикреплённая к нему буксировочным канатом подводная лодка «Архимед», с развивающемся на её носу французским флагом и встроенным в её нижнюю носовую часть — батискафом.

Собственно батискаф представлял собой солидную металлическую сферу, в которой мы и должны были как-то разместиться. Мы — это наш пилот Жерар де Фробервиль, Эдуард Зельцер и я. Жерар уже находился в батискафе. Наступила моя очередь прыгать с корабля на скачущую по волнам вблизи его борта резиновую лодочку, на которой моряки должны были доставить меня к «Архимеду».

Легко себе представить, что в разгулявшемся море подводная лодка тоже то ныряла носом в волны, то переваливалась с борта на борт. Неожиданная для меня трудность возникла, потому что никаких перил, никаких ступенек, по которым можно было бы забраться на «Архимед» из резиновой лодки, просто не было. Нужно было изловчиться и попасть ногой в некоторое отверстие в борту лодки, которая, разумеется, не качалась в такт с резиновой лодчонкой.

Мне повезло, и я каким-то образом не только попала ногой в отверстие, но успела пробежать по лодке и «ввинтиться» в её люк, ведущий внутрь, не будучи облитой волнами. Это было очень важно по той же причине, по которой я старательно утеплялась. Возможно, сказался опыт, полученный в последний год Второй мировой войны, когда мне довелось ходить на подводной лодке, базировавшейся в Кронштадте. Бедняге Эдуарду не повезло, и он при пробежке по лодке был покрыт с ног до головы обрушившейся на него волной.

Пройдя в носовую часть «Архимеда», мы пролезли через узкое герметическое кольцевое отверстие в сфере батискафа и вниз по лесенке спустились в сам батискаф, где каждый разместился на своей маленькой подвижной скамеечке. Я с большим интересом разглядывала внутренность батискафа, который на всех своих сферических стенках был заполнен разнообразной аппаратурой.

Жерар герметически закрыл кольцевое отверстие входа в батискаф и вёл последние переговоры с кораблём. Мы проверяли наши приборы, слышались постукивания подводной команды техников по донной части лодки и батискафа, что-то проверявших перед спуском. Лодку швыряло из стороны в сторону, и меня по-прежнему мучило моё отвратительное состояние. Я крепилась из последних сил. Жерар с участием взглянул на меня и сказал:

— Начинаем спуск. Трос, связывающий нас с кораблём, отцеплен. Мы переходим на автономное существование, и батискаф, слегка вращаясь, будет тонуть.

Это означало, что специальные камеры в батискафе под контролем будут заполняться водой и сам батискаф, становясь тяжелее, будет погружаться или, как образно заметил Жерар, — тонуть.

Очень скоро, буквально после погружения не более чем на десяток метров, к моему огромному облегчению прекратилась качка. Почти сразу же моё состояние и настроение стали быстро улучшаться. Я оживилась и попросила Жерара включить мощные прожекторы с тем, чтобы наблюдать, что же происходит в проходимых нами водных толщах. Работа на нашей аппаратуре требовала полной неподвижности и могла быть начата, только когда лодка достигнет дна.

Обо всех событиях, происходивших во время погружения на 2500 метров и подъёме, расскажу более подробно: о любопытной рыбке, о землетрясении, случившемся во время спуска, весёлом ланче на дне Средиземного моря и нескольких пережитых тяжких минутах, когда лодка, не слушаясь многочисленных команд о подъёме, не могла оторваться от дна и вообще сдвинуться с места.

По мере прохождения разных водных слоёв менялось их население, однако, как правило, оно не проявляло к нам ни малейшего интереса, ни страха. Меня поражали разнообразие и яркость причудливо распределённых красок на теле встречавшихся нам существ. Ведь за бортом было совершенно темно, зачем им такой яркий наряд?

Вдруг довольно большая и красивая, как мне показалось, рыба уткнулась носом в моё окошечко, стала дружественно, как собачка, вилять хвостом и, не отрываясь, внимательно смотреть на меня. Казалось, что она испытывала удовольствие от мирного контакта с таким чудовищем, каким ей, видимо, представлялся батискаф. Она сопровождала нас очень долго. За давностью лет мне трудно вспомнить, до какой глубины продолжался этот милый эскорт, но тогда он казался мне проявлением своеобразного гостеприимства.

Последствия второго события — землетрясения — оказались неожиданны не только для меня, но даже и для нашего бравого пилота. Как ни странно, обнаружила, что не всё в порядке, именно я. Продолжая смотреть в окошечко, я с удивлением заметила, что полностью исчезла видимость. Лодка была погружена в облако мутной воды. Повернувшись к Жерару, я спросила:

— Что это значит?

Он с удивлением посмотрел на меня, не понимая вопроса.

— Но ведь ничего не видно, сплошная муть вокруг батискафа.

Жерар бросился к окошечку, затем начал что-то лихорадочно колдовать с приборами на стенках батискафа, всё время повторяя: «Этого не может быть, этого не может быть…».

Из быстрого обмена мнениями между Эдуардом и Жераром я поняла, что такая ситуация может возникнуть лишь при приближении лодки ко дну, из которого поднимается ил, создающий вокруг неё мутное облако. В таких случаях резко снижают скорость вертикального движения батискафа во избежание его удара о дно, при котором батискаф может быть повреждён.

Мне стала понятна причина волнения Жерара и его действия, приведшие к тому, что батискаф как бы завис: то есть движение вниз прекратилось. Однако, спустя некоторое время Жерар, непрерывно следя за приборами, несколько успокоился и сказал: «Приборы устойчиво показывают, что до дна осталось 8900 метров. Мы продолжаем спуск, — и добавил: — Что за чертовщина происходит, что привело к потокам мутной воды — я не понимаю. Такую ситуацию я наблюдаю в первый раз».

С нескрываемой озабоченностью он не отрываясь смотрел в одно из окошечек, что-то недоумённо бормотал и, как мне показалось, тихо во французской ругани отводил душу. Такая «непрозрачная» ситуация продолжалась ещё в течение десяти минут, после которых мы вновь очутились в прозрачных и спокойных водах Средиземного моря. Как выяснилось позже, эти мутные потоки были вызваны землетрясением, происшедшим в районе одного из островов Средиземного моря.

Тем временем мы приближались ко дну моря и к намеченной глубине в два с половиной километра. Приземление было на редкость мягким, а весь спуск занял около двух часов. Я с любопытством смотрела на девственную равнину моря. Вдруг с искренним изумлением увидела на дне несколько пустых бутылок кока-колы. Это зрелище ошеломило меня — ведь это было истинное святотатство, даже на глубине 2500 метров человечество сумело устроить помойку.

Жерар обратился ко мне:

— Валери, хотите совершить прогулку по дну, прежде чем приступите к измерениям?

— Конечно, — ответила я, не очень понимая, что это значит. Жерар включил моторы батискафа, обеспечивающие его движение, и в окошечко я увидела, что батискаф медленно заскользил по дну, представляющему собой песчаную мёртвую пустыню, как бы ожившую в свете прожекторов.

Ощущение необычайности всего происходящего пронизывало моё сознание, и я испытывала состояние, близкое к эйфории. Любопытство вызвали появлявшиеся время от времени маленькие круглые «дыры» на дне. Непонятным образом они имели чёткие, ухоженные края, что представлялось возможным только при их постоянном использовании. То есть в них должен был кто-то жить. Мы постояли около одной из них, надеясь, что кто-нибудь из неё вылезет, но никого не дождались.

Выключили прожектора, так как нужно было беречь энергию, и приступили к измерениям малых колебаний электрического и магнитных полей. Задача состояла в обнаружении сигналов, источники которых заведомо были расположены в земной коре. На поверхности Земли эти сигналы было бы трудно выделить на фоне сигналов из космоса или от технических помех.

Позднее я поняла, что нам не повезло. Окажись мы на дне моря немного раньше, возможно, наши приборы уловили слабые сигналы, предшествующие землетрясению, иначе — его предвестники, идущие из Земли. Однако само измерение электромагнитных сигналов на дне моря представляло интерес и было, собственно, нашей основной задачей. Эта работа продолжалась до святого для французов времени — полуденного второго завтрака, ланча. Жерар скомандовал: «Перерыв!» и начал со всей добросовестностью, знанием дела, и наконец, предвкушением приятной церемонии раскладывать взятые с собой припасы.

На маленьком раскладном столике появились салат, знаменитый паштет с трюфелями, цыплёнок, багет, бутылка розового «Божоле» и разные приправы. Я с удовольствием уплетала эту пищу, только к этому моменту почувствовав, как я голодна. Мы очень веселились за этим завтраком, изощрялись, придумывая тосты.

Я вспомнила ряд отличных грузинских тостов с неожиданным концом. Мои спутники пели мне модные и старинные французские песенки, я — русские. Перебивая друг друга, мы рассказывали забавные истории из нашей жизни, незаметно осушив бутылку Божоле.

Маленькие подвижные скамеечки, на которых мы сидели, позволяли осуществлять самые различные движения, буквально чуть ли не танцевать сидя. То, что мы завтракали на дне моря, было совершенно забыто!

Однако вскоре мы вновь приступили к измерениям, которые продолжались до момента, когда Жерар сказал: «Мы находимся на дне уже 9 часов, по целому ряду показателей приборов, контролирующих обеспечение жизнеспособности в батискафе, мы должны без промедлений начать подъём».

Он дал 15 минут на завершение наблюдений и принятие необходимых мер по предохранению приборов во время подъёма. После каких-то манипуляций с системой управления он сообщил нам: «Подъём начат». Это означало, что из соответствующих отсеков батискафа, по определённой программе, выбрасывались запасы свинца, который закладывался в эти отсеки перед погружением.

Прошло около пяти минут. Я сочла, что уже можно попросить Жерара включить прожектора. Он любезно это сделал, я взглянула в окошечко и, повернувшись к Жерару, спросила:

— Сколько времени должно пройти, чтобы лодка отошла от дна при этой программе выброса свинца?

Он небрежно ответил:

— Ну, это же очевидно, одновременно с выбросом свинца начинается медленное движение батискафа вверх.

— Но ведь мы всё ещё стоим на дне, — уже с тревогой заметила я.

Жерар, убедившись, что батискаф действительно никуда не двигался, начал по очереди включать моторы, которые обычно позволяли батискафу совершать движения вперёд, назад, вправо, влево, вверх, вниз. То есть он раскачивал батискаф, пытаясь оторвать его от дна, к которому он видимо присосался, так как всё время стоял на одном и том же месте, как того требовали измерения.

Наш режим работы был необычен для исследований, проводящихся на батискафе. При биологических или геологических исследованиях батискаф обычно часто перемещается.

Жерар явно волновался и всё время повторял:

— Да что же такое с этим батискафом, почему же он не движется, ведь я уже выбросил несколько порций свинца. Все моторы работают исправно, и ни с места.

С ожесточением, уже не понижая голоса, он выкрикивал типичное французское ругательство:

— Мерд, мерд, мерд!

Я внезапно испытала щемящее чувство беспомощности, мелькнула мысль о возможной безнадёжности нашего положения, но как-то не хотелось верить, что это конец. Эти минуты полной неподвижности на глубине 2500 метров, недоступные в то время каким-либо спасательным средствам, были, пожалуй, одними из жутких в моей жизни. С быстротой молнии в моей памяти промелькнули — дорогие мне люди, знаменательные события разных лет, короче, вся моя жизнь…

А лодка продолжала лежать на дне. И приборы показывали ограниченность времени обеспечения жизнеспособности в батискафе. Тогда, отчаявшись, Жерар серьёзным деловым тоном произнёс:

— У нас нет другого выхода, кроме рискованного выброса очень большого количества свинца.

Затем немного помолчав, добавил:

— Мы обычно выбрасывали свинец постепенно, в течение всего подъёма, регулируя скорость движения батискафа вверх и обеспечивая её механическую безопасность. В такой ситуации, как сегодня, я вынужден принять решение сразу выбросить большое количество свинца, и в случае успеха батискаф резко оторвётся ото дна. Время подъёма сократится, и при подходе к поверхности моря батискаф как бы выпрыгнет из него.

Мы молча выслушали его и с душевным трепетом стали ждать, чем же всё кончится.

Через минуту батискаф резко оторвался от дна и стал быстро подниматься вверх. Подъём продолжался вдвое быстрее, чем спуск — всего один час. Мы действительно не плавно вышли из глубин, как выходят их морских пучин подводные лодки, а как мячик выскочили из моря. Слава Богу, акватория, в которой происходил наш эксперимент, была заранее объявлена закрытой для всех видов судов, поэтому никаких столкновений не предвиделось.

Наш корабль находился недалеко, море было спокойно, и вскоре за нами пришла шлюпка, которая и доставила нас на корабль. Капитан с беспокойством смотрел на нас, и мои первые же слова были прерваны почти грубым приказом: «Поговорим после туалета!».

В Тулон мы возвратились поздно вечером и с корабля меня отвезли в комфортабельную гостиницу, расположенную в центре города. Ложась спать, я с удовольствием вспоминала события прошедшего дня и дружеский прощальный вечер на корабле. На следующее утро, проснувшись, я поняла, что все мои планы на наступивший день рухнули — у меня так некстати разыгралась сильнейшая мигрень. Однако, провалявшись до полудня, я кое-как с ней справилась и вышла из отеля. Походив по Тулону, я начала покупать маленькие сувениры, без которых по негласным обычаям тех времён просто невозможно было возвращаться в Москву. Купила я и небольшой чемодан, куда сложила свои покупки.

Выходя из магазина с чемоданом в руках, я опять увидела симпатичного молодого человека в светло-сером костюме, который почему-то всё время заходил следом за мной в те же магазины, что и я. Иногда он поджидал меня на улице. Увидев в моей руке чемодан, он вдруг улыбнулся и сказал: «Мадам, вы, наверное, заметили, что я хожу за вами. Разрешите я теперь хоть понесу ваш чемодан он, наверное, стал тяжёлым от ваших покупок».

Мне как-то не понравилось это предложение, показалось, что в нём таится какая-то неведомая опасность. Я быстро сказала: «Нет, нет», и поспешила в отель.

Когда этим же вечером я обедала у родителей молоденькой и очаровательной Клод Понсо, с которой я работала в Париже, они сказали мне, что скорее всего это была простая, типично французская любезность со стороны сотрудника службы безопасности Тулона. По их мнению, он сопровождал меня по долгу службы, убедился, что моя прогулка имеет чисто туристический характер и по молодости лет решил предложить свои услуги.

Много времени спустя Клод рассказала мне, что к её родителям после моего отъезда приходила полиция и интересовалась, почему мадам из России приходила обедать к ним, тогда как она даже не посетила местную коммунистическую организацию. Естественно, они не могли ответить на этот вопрос, и то, что я никогда не вступала в ряды этой партии, они тоже не знали.

На следующий день, необычайно вкусно позавтракав в середине дня с Жераром, в маленькой уютной столовой специально для женатых морских офицеров, которую содержала в своей квартире очень милая остроумная средних лет француженка, я уехала в Ниццу, а затем по приглашению Жака Кусто, известного французского океанографа, в Монако.

Вскоре я уже ехала на том же поезде «Мистраль» (оказалось, что это название довольно неприятного ветра, характерного для Средиземноморья) обратно в Париж.

После моего рассказа несколько разочарованный журналист собрал ворох газет, которые были разложены на диване, сказал, что он очень рад, что я на свободе, и горестно посетовал на то, как дружно врут газеты в глобальном масштабе.

Результатом нашего разговора была его статья «Советская Мата Хари», опубликованная в журнале «Новое время».

Примерно через неделю с небольшим я уже была в Москве, и на удивление мои формальные прегрешения, по-видимому в связи с необычайностью моих приключений и появившейся позднее во французской печати заметке — «Самая глубинная женщина мира», — были мне прощены без особых проблем.

Капитаны батискафа Джордж Хюо и Жерар де Фробервиль через пару месяцев прислали мне французский флаг, который развевался на подводной лодке во время нашего погружения, и отлитую в металле её модель с батискафом в носовой части. Глядя на них у себя дома в Москве, я живо вспоминаю, как всё это было.