Разминирование Финского залива

Разминирование Финского залива

Из моей деятельности в Научно-исследовательском минно-торпедном институте (НИМТИ) я решила написать только о работе в Кронштадте и о том, как меня чуть не объявили врагом народа, так как я действительно умудрилась устроить пожар в военном Институте — и это во время войны.

Работа, в которой я принимала участие, заключалась в разминировании акватории Финского залива, базируясь на подразделении в Кронштадте. Так как сотрудников в лаборатории было очень мало, то летом 1944 года туда была направлена и я. Стояла тёплая и даже жаркая погода, и первое, что я сделала там и что было для меня просто праздником, — я впервые, после многолетнего перерыва, вдоволь поплавала в морских просторах Финского залива. В течение всего пребывания в Кронштадте в любое свободное от работы время меня можно было найти либо на берегу, либо в водах Финского залива. На вопросы друзей в Ленинграде обо мне кратко отвечали: «Не просыхает».

На следующий день после моего приезда в Кронштадт состоялось моё боевое крещение. Разрешение на моё участие в рейсе подводной лодки с целью обнаружения магнитных мин и их взрыва на расстоянии было получено. Однако хмурое выражение лица капитана и весьма сдержанное приветствие давали ясно понять, что моё появление на лодке, идущей на боевое задание, ему явно не нравилось. Да и морские приметы, прямо связывающие «неприятности», возникающие на кораблях с присутствием на них женщин, по-видимому, влияли на его настроение.

Так или иначе, я вместе с одним сотрудником лаборатории спустилась в лодку и прошла в её передний носовой отсек, где была установлена аппаратура. Наш отсек, как и все другие, глухо задраивались между собой при погружении.

В моей памяти до сих пор не изгладились нежные, но и угрожающие своим мягким урчанием, булькающие звуки, которые явственно слышались в последние мгновения погружения корпуса лодки под поверхность моря. Мне стало страшно и как-то неуютно в нашем отсеке.

Но мой коллега, не теряя времени, проверял аппаратуру и велел следить за всем, что он делал, а главное, непременно задавать вопросы, если что-то непонятно. Конечно, я заранее была подготовлена к этой работе по схемам, инструкциям, но в реальном боевом походе я принимала участие впервые.

Не вдаваясь в детали, существо дела состояло в том, чтобы, выбрав по возможности правильное расстояние до мины (то есть расстояние, на котором было безопасно находиться, но всё ещё эффективное по воздействию на неё), послать сигнал, который должен был взорвать мину.

Моряки говорили, что некоторые участки Финского залива были столь плотно заминированы, что напоминали, по их образному сравнению, «суп с клёцками». Эта ситуация на самом деле была хитрым обманом, в раскрытии которого неожиданно косвенным образом довелось вскоре участвовать и мне. После ряда боевых выходов в Финский залив я уже не так волновалась и часто принимала решения сама — но в присутствии моего коллеги.

Возвратясь на берег, мы обычно шли в специальную столовую, носившую название «подплав», где питался офицерский состав подводного флота. Здесь царила обстановка полной разрядки напряжения после боевых выходов. То тут, то там раздавались всплески громкого смеха, иногда слышались песни. Каждый столик был закреплён за составом команды определённой лодки, и соседние столики делились между собой впечатлениями о последних событиях в походе. При этом вскоре устанавливались тёплые, дружественные отношения даже с временным прикомандированным составом — в который входила и я.

Но война и здесь давала себя знать зловещей тишиной, которая воцарялась во время обеда на «подплаве», когда одна из ушедших в поход лодок не возвращалась назад в порт. Ближайший к нам столик был занят офицерами «Щуки» — большой по тем временам подводной лодки, капитан которой Николай Иванович был одним из самых обаятельных, тёплых и остроумных людей, которых мне довелось встретить в жизни.

Мне трудно передать то ощущение трагической потери, которое охватило меня, когда однажды, войдя в столовый зал, я увидела пустой, не накрытый, соседний столик — где всегда сидел, шутил так дружественно, с ослепительной улыбкой, приветствовал нас Николай Иванович. В столовой стояла тишина — не звенела посуда, чуть слышно ходили официанты, моряки сидели молча со склонёнными головами.

Трагизм этой ситуации был ещё и в том, что кроме горести о погибших товарищах, каждый в такие дни невольно отдавал себе отчёт в том, что подобная участь в любой день может постигнуть и его самого. В другое время об этом не думали. Наступал следующий день, его надо было как-то жить, текущие дела и заботы помогали не вспоминать утраты.

Однажды рано утром меня разбудили и сказали, что меня срочно требует к себе начальство. Торопливо одеваясь, я перебирала в памяти всё, что могло быть причиной такого вызова, опасаясь какой-либо неприятности. На лестнице меня поджидал молодой матрос, который сопроводил меня к адмиралу. Фамилию его за давностью лет я забыла. Войдя в его кабинет, я с удивлением заметила, что он одет в штатскую одежду. Мне предложили сесть и выслушать, что послужило поводом для моего вызова. Оказалось, что в предыдущий вечер были потоплены четыре немецких миноносца. Часть команд этих кораблей — 185 человек — подобрали наши суда и доставили в Кронштадт. Некоторых из них нужно было срочно допросить, но в Кронштадте, как это ни странно, не было никого свободно владеющего немецким языком. От моего руководителя адмирал слышал, будто бы я хорошо знаю этот язык. Тут он вопросительно посмотрел на меня, и я кивнула головой.

Не дав мне времени задать вопросы, которые вертелись у меня на языке, он поднялся из-за стола, сказал мне и ещё одному офицеру в штатском: «Пойдёмте!» По пути, обращаясь ко мне, он строго приказал, чтобы во время допроса я не упоминала ни его чина, ни чина его спутника.

Мы пришли в какую-то большую комнату, скорее аудиторию, судя по длинным столам и скамьям, впереди которых за небольшим столом сидел человек, охраняемый двумя вооружёнными матросами, Я скинула своё пальтишко и бросила его на скамью позади нас.

Начался допрос. Мои спутники задавали вопросы, я переводила. Как я поняла, этот пленный был одним из техников, ответственным за постановку мин. Главным результатом этого допроса было получение информации об участках Финского залива, с повышенной плотностью размещения мин (то есть тех участков, которые получили на жаргоне моряков название «супа с клёцками»). Оказалось, что при шахматном расположении мин каждая вторая мина была липовой, то есть не имела соответствующего содержимого.

Пленный подробно отвечал на задаваемые технические вопросы, а к концу допроса мы узнали, что он был родом из Эльзаса, до войны входившего в состав Франции. Он работал в одном из парижских кафе, затем был призван во французскую армию, воевал с немцами, попал в плен. Затем был выпущен на свободу и объявлен немцем, так как Эльзас уже был частью Германии. Был призван в военно-морской флот, обучен минному делу и вот теперь, как горестно заметил, попал в русский плен.

После нескольких уточняющих технических вопросов переодетый адмирал сказал мне, что он удовлетворён полученной информацией и что я свободна. Я обернулась, взяла своё пальтишко со скамьи и начала его одевать. Тут пленный, как на пружинках, мгновенно вскочил и, по-видимому, по въевшейся в него привычке, сделал попытку подать мне пальто.

Офицеры вдруг осознали, что даме полагается подавать пальто. Но они очень неловко плотно схватились каждый за свой рукав — так, что надеть пальто было практически невозможно. Пленный вспомнил, что он пленный, и отступил. Офицеры заметили свою неловкость и опустили рукава. Произошла заминка. Я с трудом сдерживала смех, все трое мужчин были смущены, но я поняла, что человек из Эльзаса, несомненно, француз.

Начиная с этого утра мне пришлось два с половиной дня заниматься допросами немцев, в соответствии со списком вопросов, который мне дали, так как из Ленинграда, чтобы мне помочь, никто не приезжал. Когда начальство убедилось, что я всё делаю правильно, офицер, ранее присутствующий при допросах, исчез. Поэтому помимо вопросов из списка я начала просто разговаривать с пленными, стараясь понять психологию немцев. Только вооружённый матрос, стоявший со скучающим видом у двери, был свидетелем моих не относящихся к делу бесед — но он ведь ничего не понимал.

Конечно, пленные немецкие моряки были разными и по возрасту, и по чину, и по образованию, и по отношению к войне. На мои вопросы о жизни молодёжи и вообще о жизни в Германии, многие отвечали охотно, но совершенно не так, как я ожидала. В большинстве случаев, кроме спорта, девушек, танцев, пивных, их ничего не интересовало. Они были далеки от интереса к литературе и к музыке своих непревзойдённых классиков, лишь изредка читали газеты, не знали, кто такой Гейне, а его стихи (например, «Лорелея»), положенные на музыку, уверенно объявляли фольклором. Даже Гёте с трудом вспоминали лишь некоторые из них.

Наконец, в середине третьего дня поступило сообщение из Ленинграда, что должен прибыть опытный переводчик. Меня же срочно вызвали в НИМТИ. Быстро собравшись, я успела на отходивший в этот день катер, шедший в Ленинград. Вскоре я увидела двигающийся к нам навстречу быстроходный катерок и женскую фигурку на нём. Когда он поравнялся с нами, в красивой брюнетке, стоящей на его палубе, я узнала Галю Онопко, с которой мы в одном классе учились в немецкой школе «Петершуле».