В западне

В западне

1

Мы предчувствовали: не сегодня, так завтра гитлеровцы предпримут атаки на наши позиции. В то же время командование знало, и это не было секретом для рядовых, что все партизанские подразделения оттеснены от своих рубежей, окружены со всех сторон, и фашисты стараются прижать нас к железной дороге Полоцк — Молодечно и там разгромить наголову.

Не зная, как сложится обстановка завтра — 1 мая, Антон Владимирович Сипко посоветовал вечером провести беседы в подразделениях. Я тоже рассказал своим разведчикам об истории зарождения первомайского праздника, напомнил, как в труде и в бою отмечают все революционные праздники советские люди. И, конечно, говорил о ближайших задачах разведки в эти напряженные, полные драматизма блокадные дни. Как никогда, разведчик должен быть теперь начеку, знать, что от его действий зависит жизнь не только партизан, но и многих сотен стариков, женщин и детей, следовавших вместе с нами, которых мы взяли под свою защиту.

С самого утра 1 мая гитлеровцы начали наступление. Нам же нельзя было ввязываться в затяжной бой: патроны и гранаты на исходе. Надеяться на помощь с Большой земли не приходилось, так как партизанский аэродром уже захватил враг.

Поступила команда: отходить. Видимо, руководство бригады согласовало со штабом оперативной группы и маршрут отступления — в лес под деревню Селище. Предстояло идти на Крошино, Лозовку, затем переправиться через реку Ушача. Там, казалось, нас ждет полная безопасность, в крайнем случае не придется вступать в позиционные бои, измотавшие нас окончательно. Но — увы! — так только казалось. Не представляли мы, что ждет нас в этом переходе, в последующие два дня, да и потом.

Для обеспечения отхода сформировали штурмовую группу, в которую вошли все разведчики отрядов, бригадная разведка и лучшие пулеметчики. Нам вручили про запас патроны и гранаты.

Взяли путь на Крошино. За нами двинулись бригада и огромный обоз с населением.

Группа уже подходила к околице, когда из деревни нас неожиданно обстреляли из пулеметов и автоматов. Мы никак не ожидали, что фашисты опередят нас. После минутной растерянности штурмовая группа дружно рванула вперед, смяла небольшой вражеский заслон.

— Да-а, делишки… — озадаченно отозвался Иван Попов, когда мы подходили к Лозовке. — Коль они и тут окажутся, нелегко будет перебраться через Ушачу.

И там оказался заслон. Но мы, получив урок под Крошино, осторожно подобрались к этой деревне, а затем мощным огнем выбили гитлеровцев из Лозовки.

По пути к месту переправы была еще одна деревня — Баньково, это почти в километре от реки. В ней не оказалось вражеского заслона, и мы немного успокоились. Послали посыльного к комбригу, чтобы быстрее подводил людей к реке. Ведь за нами следовала длиннющая колонна гражданского населения. На подводах средь разной домашней утвари примостились старики, дети, больные, за телегами шли привязанные за рога коровы, даже гнали небольшой табунок овец. За обозом следовал наш госпиталь и хозвзвод. Партизанские отряды прикрывали этот растянувшийся необычный обоз.

Местные партизаны подсказали, что лучшего места для переправы через Ушачу, как возле Баньково, не отыскать. Да и видна дорога, обрывавшаяся у широко разлившейся реки.

Как глубоко здесь? Каково дно? Пройдут ли крестьянские телеги? Очень много вопросов волновало штурмовую группу, а ответ надо было «искать» в самой широко разлившейся от вешних вод реке. Мы тут сбросили одежду и — в воду. Сотни холодных игл вонзились в тело каждого. Но надо знать, надо «нащупать» ответы своими ногами.

Глубина до полутора метров, дно — песчаное, в мелких камешках. Значит, и люди пройдут, и телеги проедут. Луг на противоположной стороне тоже песчаный, не заболоченный — не застрянет обоз и после переправы. А там, у далекого горизонта, синеет, маня к себе, спасительный лес.

Главное теперь — только успеть бы переправиться. К реке уже подходила колонна, правда, конца ее не было видно, а тут заговорили пулеметы нашего заслона, поставленного у Лозовки на шоссе, ведущем со стороны Ушачей. Значит, гитлеровцы знают, что мы здесь намерены переходить реку, и пытаются помешать. Да и как не знать, ежели с самого утра нас сопровождает «рама»; хорошо, что хотя не обстреливает.

Подошли первые телеги. Как вкопанные, они остановились у самой реки. И лошади, и люди боялись шагнуть в воду. Снова партизанам пришлось лезть в реку, хватать под уздцы упрямившихся лошадей, тащить за собой. Остальные пошли смелее. Вскоре на берегу образовалась толчея: каждый торопился побыстрее перебраться на ту сторону, а брод-то на одну-две телеги. Получился настоящий затор. Но тут как раз вовремя подоспел комиссар бригады Антон Владимирович Сипко.

— Без паники! — крикнул он. — В первую очередь переправим детей и раненых. — И приказал кому-то из партизан: — Скачи за госпиталем!

А дети, считай, на каждой подводе, и каждая мать старалась переправить своих первыми. Трудно приходилось Сипко. На помощь ему поспешил Леонид Петрович Казаков, комиссар отряда имени В. И. Чапаева. Он стал наводить порядок с противоположной стороны колонны. Правда, в такой ситуации обычное вежливое и сердечное слово комиссара не всегда помогало. Пришлось кое-кого и одернуть. Иначе поступить здесь нельзя было, и наши комиссары действовали, исходя из конкретной обстановки. Многие их знали в лицо, уважали за боевые дела, за постоянную заботу о людях.

Теперь быстрее пошла переправа. Правда, и разведчики по очереди (долго не пробудешь в реке — очень холодная вода!) дежурили на самом броде, хлестали плетями упрямившихся лошадей, подгоняли медлительных, выталкивали телеги из русла на противоположный берег.

Вдруг из-за кустарника вынырнули самолеты и на бреющем полете понеслись к переправе, открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов, сыпанули мелкими бомбами.

Страшное творилось на переправе! Опрокидывались телеги, ржали и метались по лугу лошади, в ужасе кричали женщины и дети, появились убитые и раненые. Запылало Баньково.

А мы не можем открыть огня по самолетам: бережем патроны для наземного, более жестокого врага…

Еще два захода сделали стервятники, и каждый раз шли из-за реки. Били по броду, по длиннющему обозу, метавшемуся по полю и приречному лугу. Пикировщики своими шасси-«костылями», казалось, опрокинут на землю не только все живое, но и повозки с домашней утварью.

Порядок на переправе был нарушен в считанные минуты. Теперь опять пришлось восстанавливать его. И снова Сипко и Казаков принялись командовать у реки, а разведчики бросились в воду. Никто из штурмовой группы не ушел впереди переправившихся, все остались у брода. У нас ведь весь запас патронов, и нужно защищать в первую очередь людей на этом берегу.

А в тылу уже разгоралась перестрелка, значит, враг шел по пятам.

2

Сипко дал команду окопаться в Баньково, и часть партизан ушла в горящую деревню. Она стояла на взлобке — удобное место дать отпор фашистам, если, подбросив силы, попытаются прорваться к переправе.

Деревня пылала, а мы торопливо рыли траншею. Когда поднимали головы, видели, как пылил большак, ведущий из Ушачей: то подъезжали новые машины к Лозовке.

Я поскакал к Сипко: что делать? Антон Владимирович, показалось, очень уж долго раздумывал, что ответить на мой вопрос.

— А знаешь, берите с Поповым своих разведчиков и скачите на помощь комбригу.

Мы еще захватили с собой десяток верховых партизан, следовавших в колонне к переправе. Прискакали в Лозовку, нашли Сакмаркина, отбили вместе очередную атаку. Комбриг, подбадривая бойцов, под пулями перебегал от одной залегшей группы к другой. Когда же огонь противника поослаб, подошел к нам, начал торопливо расспрашивать, как там, у переправы. А потом сказал:

— Вот что, хлопцы, помогли — и хватит. Я сам тут как-нибудь управлюсь. Ну, на всякий случай, оставьте мне человек десять. Остальным к реке помогать, помогать! Если что — засядьте в свежей траншее. — Комбриг, конечно, имел в виду отрытую только что в пылающей деревне. — Но всех, буквально всех переправить. Головой отвечаете. Ясно?

— Так точно! — вытянулся было Попов.

— Ладно тебе, ладно. Ну, топайте, хлопчики…

И мы бросились к коноводу.

У реки опять собралось много телег и раненых. Скот теперь переправляли чуть правее того места, где проходили люди и повозки. А что, если «расширить» брод?

Мы снова полезли в реку немного правее переправы. Почти та же глубина, значит, и здесь можно.

От такой вести сразу повеселел наш Сипко, приказал Казакову скакать в конец колонны и быстро вести последнюю ее часть к реке.

Теперь Ушачу пересекали широкой полосой и люди, и телеги, а колонна, тянувшаяся к реке, стала заметно короче. Возчики уже отчаянно нахлестывали лошадей, чтобы догнать передних. Вскоре подоспел и Казаков с остатком колонны, начал переправу правее первого брода. Тут было чуть глубже.

Женщины, кто в чем был, решительно входили в воду, приподнимая на руках малышей. Многих детей переправляли партизаны. Даже робкие деревенские ребятишки смело обхватывали их за шеи. Раненых подносили к реке прямо на одеялах или самодельных носилках, кое-как укладывали на повозки, с которых хозяева тут же без сожаления сбрасывали утварь. Не было уже никакого шума, крика, даже дети не плакали. Только всплески воды. И эту жуткую тишину время от времени вспарывали пулеметные очереди и глухие разрывы гранат, уханье мин, доносившиеся из Лозовки.

Переправа продолжалась. Но было совсем неизвестно, как там, впереди, куда уходили переправившиеся. Поэтому комиссар приказал Попову вести колонну, точнее разведать предстоящий путь.

Обычно у разведчиков такой закон — быть неподалеку от своего командира. Понадобилось всего две-три минуты на сборы, и все мы бросились к лошадям. Привыкшие ко всему, они спокойно вошли в воду. К счастью, она не доставала до войлока, значит, не собьем седлами спины животных. Вот только подпруги намокли.

За лугом сразу же начинался кустарник, далее — березнячок. Здесь переправившиеся приводили себя в порядок, выжимали мокрую одежду, переобувались.

А мы галопом помчались по дороге на Ровбы. Деревня стояла на горке. Отсюда хорошо было видно, что творилось на реке. Будь здесь противник, он бы ринулся к переправе. И все же, по опыту зная, как обманчива иногда тишина, царящая в деревне, осторожно приблизились к окраине. Деревня оказалась пуста: ни жителей, ни партизан, ни гитлеровцев. Видно, сельчане ушли с местными партизанами, оставив свои жилища, а противник еще не успел занять Ровбы.

Не было его и в следующей деревне — Двор Плино. Та же картина: безлюдные хаты, пустые сараи, двери и ворота распахнуты настежь.

До войны здесь находился центр колхоза. Крестьяне сохранили здесь все общественные постройки. Уцелела и конюшня — длинное здание, крытое тесом. Оно-то и спасло нас. Вдруг показался учебный самолет, и мы поздновато заметили его. Однако Попов не растерялся.

— В конюшню! — приказал он и первым устремился к распахнутым воротам.

Пригнувшись в седлах, мы вскочили в это просторное высокое помещение как раз вовремя: летчик сбросил кассетную бомбу. Хорошо, что сами бомбы были небольшого размера и взрывались, как только касались препятствия. По крыше частой очередью заухали взрывы. Но тес был толстым, осколки его не пробивали, пошли вверх. Летчик, по-видимому, понял это, а бомб обыкновенных у него не оказалось. Стервятник круто развернулся и прошил из пулемета по стенам. Щепа сыпанула с бревен. Нам опять повезло: даже ни одну лошадь не царапнуло.

Мы подождали, пока подойдет голова нашего обоза, чтобы людям указать направление, и помчались на Заборовно. Там тоже не было ни жителей, ни партизан, ни фашистов. Рядом с этой деревней уже высился лес, и колонна без всяких команд и подсказок устремилась к нему.

3

Какое это счастье — лес! Он спасал и от висящей над головой «рамы», и от вражеских солдат. Здесь им за каждым деревом мерещился партизан. Смелости у них прибавлялось, когда удавалось раздробить партизанское подразделение на группки. Тогда гитлеровцы начинали прочесывать лесной массив. Но хотя мы и потрепаны сильно, и потеряли много своих боевых товарищей, мы — бригада, а не расчлененные мелкие группы. В этом — наша сила!

И все-таки надо быстрее уходить отсюда. Прижмут нас к железной дороге — плохи тогда дела. Она, знаем по собственному опыту, не раз совершали здесь диверсии, сильно укреплена. Фашисты — не простачки, к этому времени еще больше понаставили дзотов, бункеров, укрепили и станции-гарнизоны. Да и всегда могут по железной дороге подбросить силы на нужный участок. В нашем тылу также отборные гитлеровские подразделения. Значит, очутимся мы между наковальней и молотом.

Тогда я не знал и не предполагал, что все бригады сосредоточились в этих местах, чтобы вырваться из блокады через железную дорогу Полоцк — Молодечно. Только накануне прорыва мелькнула такая догадка. Позже, знакомясь с архивными документами, убедился — это был приказ штаба оперативной группы соединения.

Мы вошли в лес возле деревни Углы и направились под Рябченки (лесная деревня). Вместе с обозом гражданского населения остановились в бобыничском лесном массиве. Везде в деревнях и деревеньках были и сельчане, и партизаны. Это придавало нам уверенность в своих силах, понемногу успокаивало после нервной встряски на переправе через Ушачу.

Смеркалось, когда Попова и меня вызвал Фидусов. Макар Филимонович приказал нашему взводу разведать путь через Чашки к железнодорожному полотну левее станции Прозороки. Именно здесь, возле самой станции (а там немалый, конечно же, гарнизон охраны дороги), намечался прорыв. Командир отряда предупредил, чтобы разведку боем ни в коем случае не вели. Только проверить и убедиться, поставлены ли в ближайших по этому маршруту населенных пунктах вражеские заслоны, есть ли гарнизоны.

А комиссар Андрей Григорьевич Семенов добавил:

— Вы уж, хлопцы, проползайте на животе весь маршрут, определите точно, где можно пройти безопаснее. С нами, точнее, за нами после прорыва пойдет и население. Ну, а вам, естественно, придется быть за проводников. Притом найдите местечко поближе к Прозорокам. Возле самой станции меньше дзотов и охранников.

О последнем Андрей Григорьевич мог бы и не говорить. Не раз мы переходили железную дорогу именно возле самого семафора. Как возле Ловши: один раз — всей бригадой, дважды — разведгруппой, когда шли в «треугольник» и возвращались оттуда.

Как только стемнело, мы в полном составе да еще с постоянными нашими пулеметчиками — Володей Ивановым, Таджатом Маркосяном и Сашей Захаровым — отправились на задание. Деревня Боровые встретила нас полной тишиной: ни сельчан, ни партизан, ни гитлеровцев. Только единственная собачонка подала голос из подворотни и тут же замолкла.

Двинулись дальше, притом в хорошем настроении: значит, в эти места еще не пришли фашисты! Обошли Чашки и решили проверить их, так сказать, с тыла — со стороны железной дороги. Еще было далеко до околицы, как по нас резанул пулемет, зачастили автоматы, сыпанули вверх осветительные ракеты. К счастью, никого не задело, и мы осторожно попятились, не отвечая на вражеский огонь. Ракеты полетели и из самой деревни. Значит, наскочили на боевое охранение.

Повернули к железной дороге. Подошли к Боярам. Здесь все ясно: гитлеровцы пускают ракеты, время от времени постреливают, вроде оповещают, что они уже тут.

Между тем то справа, то слева, то впереди нас вспыхивали короткие, но яростные перестрелки. По «почерку» определили: партизанская разведка. Выходит, везде, куда ни пойди, — гитлеровцы.

Регулярные войска немцев сельчане определили метким словом: каратели. Они сжигали захваченные деревни вместе с жителями, отдельные хаты и другие постройки, хозяева которых ушли вместе с партизанами, расстреливали на месте группы людей, прятавшихся в лесу. Действительно, каратели.

Картина для нашей разведки была ясна. Надо поскорее — близилась полночь — возвращаться в отряд.

Доложили Фидусову. Он, мрачнее тучи, поднялся с березового чурбака, сказал Попову:

— Пошли к комбригу.

Возвратились быстро.

— Так вот запомни, — продолжал Фидусов разговор, видно, начатый с Поповым, когда они вышли из штаба бригады (из-под разлапистых ветвей столетней ели), — разведка ведет отряд до тех пор, пока можно не вступать в бой. Ежели что — врежьте! Ну а мы поможем. Хотя, — он вздохнул, — патронов кот наплакал.

Тут же подняли по тревоге партизан, а население предупредили: быть начеку — ждать, после прорыва придем за вами. Всей бригадой двинулись к Чашкам. Через километр наше боевое охранение обнаружило слева еще одну партизанскую колонну (теперь уже не помню, какая это была бригада). И мы повеселели: все-таки не одни!

А мне сейчас, в настоящее время, по поводу этой встречи думается вот что. Всем партизанским подразделениям было приказано: в ночь на 2 мая идти на прорыв внешнего кольца блокированного района — укреплений, оборудованных вдоль железной дороги. Прорыв намечался возле станции Прозороки. Но каждый командир бригады определял самостоятельно свой маршрут, по его мнению, самый лучший, менее опасный, самый ближний. Вот так и получилось (это мы вскоре поняли), что кроме нашей бригады и шедшей слева двигалось по этому направлению еще несколько партизанских бригад.

Мы уже подходили к Чашкам, когда впереди по деревне открыли сильный пулеметно-автоматный огонь. По плотности его поняли, что пробивалась напористая и хорошо вооруженная бригада. Однако схватка затянулась до нашего подхода. Но и мы — еще две бригады — не смогли с ходу сломить сопротивление противника, выбить его из Чашков.

В это время справа от нас — в деревнях Лапейки, Пискуново, Ксты, а слева — в Глиново, Староселье — тоже начались схватки. Однако гитлеровцы отвечали сильным огнем. Значит, кругом стояли мощные заслоны.

Между тем шедшая впереди нас бригада с криками «ура!» пошла в атаку. Рванулись и мы. Но через несколько минут всех нас положил на землю густой посвист пуль и осколков.

Боевой партизанский порыв был сбит. К тому же мы берегли патроны. Экономили их уже без всякого приказа командиров. Сами знали, изведали на горьком опыте, что последние патроны следует оставлять на самый крайний случай. Зато у бригады, начавшей наступление на Чашки, видно, имелся хороший запас боеприпасов. Она еще раз бросилась в атаку, с новой силой застрочили пулеметы и автоматы. Мы тоже рванулись, правда, только изредка постреливая.

И опять плотный вражеский огонь заставил всех залечь. Усилился и минометный обстрел. Похоже было, что гитлеровцы не торопились раскрывать всю свою огневую мощь. Вероятно, поджидали еще и другие наши бригады, чтобы всех вместе стереть автоматно-пулеметным и минометным шквалом. Безусловно, противник тактическим чутьем определил вероятный маршрут следования партизан к железной дороге и тут, в Чашках, установил один из сильнейших заслонов.

Жаркие схватки, вспыхнувшие правее и левее нас, постепенно затихли. Выходит, и там наступление застопорилось, партизанские формирования не могут пробиться к железной дороге — даже подступы к ней сильно укреплены.

4

Под утро мы предприняли еще одну атаку. Видимо, гитлеровцы поняли, что, кроме этих партизанских формирований, больше никто не подойдет, и такой открыли ответный огонь, что, казалось, пулям и осколкам стало тесно. Особенно усердствовали минометы. Неподалеку от меня разорвалась мина, и через громыханье боя я услышал, как раздались крики:

— Комиссара ранило! Комиссара ранило!

Отходили, когда начинало светать. Отступали расстроенные, подавленные, измотанные до предела напряжением атак и бессонной ночью.

В этих местах подступавший к деревне лес был в больших прогалинах, и, появись вражеские самолеты, сколько бы еще вреда они причинили истрепанным партизанским бригадам! К счастью, этого не произошло.

Мелькали фигуры бойцов. На многих виднелись свежие бинты с яркими пятнами крови. Некоторых партизан несли на шинелях, вели под руки.

И сейчас в моей памяти один — высокий, голова в белых бинтах. А лицо… лицо иссечено осколками. Под руку его поддерживала девушка, медсестра или партизанка. Это был тот самый комиссар, которого ранило разорвавшейся близко от меня миной. Но кто он, как его фамилия, из какого отряда или бригады, я не знал.

На востоке уже всходило солнце. Вот-вот его лучи коснутся и бобыничского леса, куда отходили мы после неудачной попытки прорваться через железную дорогу. Первые сутки мая — первые сутки нашего отступления — кончались. При свете занимавшегося дня не хотелось глядеть в глаза друг другу, и мы шли, низко опустив головы, шли молча.

Вскоре объявили привал. Партизаны приводили себя в порядок. Умывались в какой-то лесной речушке, перекусывали. Многие, положив тощие вещмешки под головы, растянулись под деревьями.

Вечером нас с Поповым вызвал к себе командир отряда М. Ф. Фидусов. Под толстым дубом уже собрались командиры взводов и политруки. К этому времени в отряде числилось три стрелковых взвода, хозяйственный и разведки. Правда, по количественному составу они были малочисленны: три недели блокады и кровопролитных боев вывели из строя более трети партизан. На совещании присутствовали и комиссар А. Г. Семенов, и начальник штаба И. П. Щукин, и заместитель командира отряда по разведке А. И. Галузо. Разговор пошел откровенный. Начал его Макар Филимонович. Он только что вернулся от Сакмаркина. Положение бригады, да и всех партизанских отрядов, оказавшихся в бобыничском лесу, хуже некуда. В прошлую ночь никому не удалось прорваться через железную дорогу: каратели опередили нас, надежно отрезав магистраль мощными заслонами. В отрядах много убитых и тяжело раненных. Боеприпасы на исходе, гранат почти нет… Нынешней ночью опять пойдем на прорыв, но в другом направлении.

— В каком? — сразу же раздались голоса.

— Не знаю. Комбриг объявит перед самым выходом. А теперь готовьте людей к маршу. Предупредите и население. Выступаем все вместе.

За каждым из политруков была закреплена определенная группа жителей. Это говорится, закреплена. На самом же деле выходило вот как. Придешь к своим, и тут же начинают собираться люди. Не только те, которые следуют в этой группе. К ним ведь приходят родственники и знакомые. Или случайно проходя мимо, человек увидел, что собрались люди, остановился — вот вам и «вольный» слушатель. Так было и в тот раз. Собралось очень много народу. Обоз располагался не отдельными «деревнями», а скопом.

В первую очередь, естественно, всех интересовало, что там, на фронте? Я рассказал, что Красная Армия разгромила огромную группировку фашистов на правобережье Днепра, на Украине, что в Крыму тоже наступают наши войска.

По опыту знал, перед каждым маршем следует напоминать людям, чтобы они при движении соблюдали строжайший порядок. Да, нас будут обстреливать, может, и бомбить, если утро застанет в дороге. Поэтому не надо бросаться из стороны в сторону, не создавать панику, не нарушать порядок движения.

— Иначе что получается? — говорил я. — Вместо того чтобы отбивать противника, который наверняка будет висеть у нас на хвосте, партизаны вынуждены наводить порядок в колонне.

Напомнил еще раз о бдительности. Во время блокады к нам могут быть заброшены провокаторы. Поэтому каждый незнакомый человек, примкнувший к колонне, должен насторожить. Надо присматриваться к нему, как он себя ведет, что говорит, не сеет ли паники. Если незнакомый вызовет подозрение, немедленно сообщать о нем партизанам.

И еще об одном не преминул сказать. Наступала пора весеннего сева. Как только мы вырвемся из вражеских тисков, надо немедленно приступать к севу. Неважно, что окажемся не в своих местах, все равно надо помогать местным крестьянам засеять всю землю. Потому что нам собирать урожай, нам есть этот хлеб и этот картофель.

Заметил, как задумались крестьяне. Кажется, и лица их посветлели. И это вполне понятно. Ведь речь шла о земле, о том, что тревожило каждого хлебороба.

— Прорыв будет тяжелым, — сказал в заключение. — Поэтому брать с собой самое необходимое.

— Не до жиру — быть бы живу, — тихо отозвался седой старик.

Жалко, очень жалко каждому крестьянину расставаться с вещами, что сопровождали его всю жизнь. Я, крестьянский сын, понимал их, своих слушателей. Но понимал и то, что прорываться через полотно железной дороги, по которой курсирует бронепоезд, через дорогу, укрепленную частыми дзотами, — это не то, что перейти разлившуюся Ушачу. Поэтому говорил людям правду — горькую правду.

До сих пор помнится, как после нелегкого боя под Чашками не лез в горло ароматный обжаренный кусок свинины, хотя такого деликатеса давным-давно не пробовал. Дело в том, что крестьяне, наконец добравшись до бобыничского леса, начали резать скот, с таким трудом переправленный через Ушачу. Люди знали, что партизаны валятся с ног не только от напряженных боев, но и от голода, и теперь старались поддержать нас физически. Да, они, как и мы, предчувствовали, что впереди предстояло нам неимоверно трудное.