Враг наседает

Враг наседает

1

Как впоследствии стало известно, январские и мартовские схватки с противником были не случайны. И не только на участке обороны нашей бригады. Гитлеровцы прощупывали партизанскую зону со всех сторон: с Полоцка, Лепеля, Бешенковичей, с западных и южных границ. Они старались обнаружить слабые места в обороне, но везде и всюду получали достойный отпор. Ну а почему прощупывали — это яснее ясного. Если весной начнется наступление советских войск, пути отхода будут отрезаны. В тылу оккупантов — огромный партизанский край, преграждающий не только своевременную подброску к фронту живой силы, вооружения и техники, но и при вынужденном отступлении — дорогу на запад. То есть 3-я танковая армия противника окажется в полном окружении — между нашей линией фронта и партизанскими формированиями. Видимо, поэтому немецкое командование решило во что бы то ни стало очистить от партизан свои тылы в самое ближайшее время.

Тогда мы не знали, что кроме наших разведданных штаб Полоцко-Лепельской оперативной группы получал информацию из БШПД и от войсковой разведки фронта.

29 марта 1944 года Сакмаркин вызвал к себе командование нашего отряда, Ивана Митрофановича Попова и меня. Николай Александрович был явно чем-то озабочен. Даже в самые безопасные для бригады дни, в часы боевого затишья он не любил длинных предисловий. И сейчас начал с главного. Оказывается, комбриг только что вернулся от Владимира Елисеевича Лобанка. Поступили сведения, что оккупанты вот-вот начнут наступление на Полоцко-Лепельскую партизанскую зону. Штаб соединения, учитывая прежние карательные экспедиции, предполагал, что фашисты и на этот раз применят выгодную для них тактику: сначала попытаются разделить партизанский край на две части, а затем, дробя и разобщая подразделения народных мстителей, уничтожить их.

С чего может начать противник? Стремясь разрезать зону на две части, он в первую очередь устремится на Ушачи — столицу партизанского края. Откуда выгоднее всего врагу наступать? Наиболее вероятных таких пунктов четыре. Ближайший путь и самая хорошая дорога для техники в весеннее время — из Уллы по гравийке на Ушачи. Фашисты могут пойти и со стороны Лепеля: там тоже улучшенная дорога. Для машин, танков, артиллерии и для хорошо экипированных солдат это немаловажно. Враг также может двинуть свои войска из Витебска или Полоцка.

Так как наш отряд стоял под Уллой, разведке поручили особенно тщательно вести наблюдение за этим направлением, следить за передвижением противника.

— Чтобы ни в коем случае не прозевать самого момента наступления, — подчеркнул Сакмаркин. — Чтобы мы тут же дали отпор.

По дороге в отряд, а затем вместе с разведчиками долго обсуждали, как лучше выполнить приказ комбрига. Одни предлагали разбиться на мелкие группы и проникать в гарнизоны, встречаться со связными, проживающими в Улле, Фролковичах. Но сошлись, однако, на другом варианте, не раз уже выручавшем нас: разведку надо вести смело и решительно, по типу армейской. Если заставят обстоятельства, врываться в гарнизоны и проводить разведку боем. Это под силу только большим группам, по 12–15 человек. Отделение Якова Елецкого поступило в мое распоряжение. В группу Ивана Попова вошло отделение Григория Гусакова. Усилили отделения двумя ручными пулеметами. Если учесть, что каждый разведчик был вооружен автоматом, имел большой запас патронов и гранат, то группа представляла собой довольно сильное подразделение, способное вести открытый поиск, а при необходимости вступить в бой.

Определили и места, откуда вести наблюдение. Они остались прежними: у фролковичского моста и у бывшего ветеринарного пункта на левом берегу Уллянки, почти при впадении ее в Западную Двину. На первых порах фролковичский мост особого значения для разведки не представлял. И вот почему. Если противник решит наступать со стороны Уллы, значит, он прежде сосредоточит свои силы в самом гарнизоне, а затем уж у него одна дорога — через Фролковичи. Следовательно, сначала надо дежурить в помещении заброшенного кирпичного здания ветеринарного пункта, так как оттуда хорошо просматривается большак, ведущий со станции Ловша на Уллу.

В ту же ночь — на 1 апреля — мы начали усиленное наблюдение. Смена прошла без особых происшествий. В гарнизоне было относительно тихо. Только изредка вспыхивали ракеты, отрывисто били пулеметные очереди. Трассирующие пули проносились и над нашим НП, иногда глухо щелкали в стены. Гитлеровцы по-прежнему боялись этого места. Еще прошлым летом они несколько раз пробовали переправиться через Уллянку, но всегда получали отпор. Когда же замерзла река, пытались перебраться по льду, но всегда партизаны сметали их мощным огнем. На шоссе, ведущем со станции Ловша, тоже было спокойно: ночью на нем вообще прекращалось всякое движение.

На рассвете со стороны Николаева донесся гул моторов. По звуку определили, что идут автомашины с грузом. Затем мы увидели их — крытые тупорылые грузовики. Они медленно двигались по просматриваемому участку шоссе, спускались в ложбину, заросшую высоким кустарником, а вскоре начинали выползать по крутому подъему на насыпь моста через Западную Двину. Однако определить, что в закрытом брезентом кузове, мы так и не смогли. По тому, как быстро машины отправлялись в обратный путь, догадывались, что в гарнизон прибыла живая сила. Разгрузка продуктов или боеприпасов заняла бы времени гораздо больше.

Почти целый день наблюдалось одно и то же. По надрывному гулу машин, идущих со станции в гарнизон, мы бесспорно определяли, что туда перебрасывается какая-то воинская часть. Под вечер связные из гарнизона передали заместителю командира отряда по разведке Александру Ивановичу Галузо, что прибыли фронтовики.

Такая переброска длилась пять дней. Продолжалась она, правда, менее интенсивно, и в последующие дни. Затем по шоссе со станции пошли танки и бронетранспортеры с орудиями на прицепах. В светлое время суток мы видели солдат вермахта и в самом городском поселке. Они ничуть не скрывались, средь бела дня строили укрепления, отрывали траншеи и щели, будто бы партизаны собирались напасть на гарнизон. Видели мы и закамуфлированные грузовики, замершие у заборов под деревьями. Но танков почему-то не обнаружили: видимо, их поставили в укрытия.

В течение последних дней два-три разведчика постоянно дежурили у фролковичского моста. Там было все тихо.

В те дни особенно досаждала вражеская авиация. Чуть только в апрельском небе выглянет просвет, со взлетной площадки взмывали «рамы» и учебные самолеты. Самолеты-разведчики, фотографируя, зависали над нашими линиями обороны, время от времени то бомбили их, то обстреливали из пулеметов. Каждый день они мешали партизанам надежно укреплять основные и запасные рубежи.

С первых же дней наблюдения мы пришли к выводу, что, сконцентрировав свои войска, противник двинется через Фролковичи. Поэтому через неделю вместе с Поповым повезли последние разведданные в штаб отряда, высказали свое предположение: вести разведку со стороны ветеринарного пункта сейчас не имело смысла. Почему? Да мы примерно сосчитали, что гарнизон пополнился тысячью фронтовиков, прибыло около двадцати танков, более двух десятков бронетранспортеров. Ясно, что скорее всего отсюда начнется карательная экспедиция…

Теперь мы, навьюченные тяжелыми рюкзаками с боеприпасами, стали нести вахту у моста через Уллянку. Правда, и отсюда в бинокль наблюдали, как ползли через мост по Западной Двине тяжело нагруженные машины — гитлеровцы продолжали концентрировать свои силы в Улле.

2

В ночь на 11 апреля дежурил со своей группой Иван Митрофанович Попов. Перед рассветом я поднял своих, и мы отправились ему на смену. Было тихо. Только изредка ракеты вспарывали небо над гарнизоном, прострачивали темноту пулеметные очереди. Кони, накормленные и отдохнувшие, мчали нас к Фролковичам. Как всегда, они сами повернули к Черному ручью. Тут мы поили их, и они лучше пили эту воду, чем обычную, колодезную.

На опушке у полянки спешились и передали своих лошадей коноводу Попова. Стали пробираться к тому месту, откуда вели наблюдение за мостом. Вскоре нас окликнули. Однако сам Попов появился минут через десять. Был он встревожен, и его волнение передалось мне. Оказалось, под утро противник двинулся из Уллы к Фролковичам — не к самому мосту, а где-то посредине этого участка замирали машины, слышался говор, бряцанье оружия. Следовательно, именно здесь враг начал концентрировать свои силы.

— Смотри в оба, — предупредил Попов перед отъездом. — Если что, открой такой огонь, чтобы мы, да и не только мы, поняли, что фашисты двинулись.

Договорились с Поповым, что я отправлю в Козейщину бойца, если представится возможность.

— Ты все-таки поддержи нас, если туго придется, — попросил я Ивана Митрофановича.

— Там видно будет…

Они забрали с собой наших лошадей и уехали, а мы заняли свое постоянное место — кустарник в овраге, сбегавшем к реке. Это левее моста, за Поповым лугом. Днем отсюда хорошо просматривались караульное помещение и сам мост, а также дорога, ведущая из Уллы на Фролковичи.

Рассветало. Было тепло и сыро; по низу стлался густой туман, что ограничивало видимость. Однако вскоре ветерок начал разгонять его. И тут же мы услышали, как залязгали гусеницы, взревели моторы машин. Затем по дороге из Уллы показались два танка, шедших по обочине. За ними потянулись крытые брезентом автомашины. Вскоре танки замерли на месте, а машины продолжали движение. У моста и они остановились. Из кузовов тут же высыпали гитлеровцы с автоматами и пулеметами, стали строиться в колонну, а машины ушли обратно. Они дважды возвращались к мосту, и вскоре там выросла довольно внушительная колонна.

На душе стало тревожно. Беспокоило и то, по какой дороге они двинутся. За мостом через Уллу была развилка. Одна дорога вела на Бортники и далее на Камень, другая — в нашу сторону: на Капустино, Бальбиново и далее на Ушачи.

Ждать пришлось недолго. Раздались команды, и колонна двинулась вперед. Гулко загромыхали сотни ног по деревянному настилу моста. Свернули-таки направо — на Попов луг, в нашу сторону. Тут, в овраге, нельзя сделать засаду: разобьют в пух и прах в считанные минуты…

Решили отходить. Пока колонна разворачивалась, затем танки обходили пехоту, чтобы пристроиться впереди нее, мы отбежали по правой стороне дороги километра за полтора в сторону Капустино, выбрали наиболее подходящее место для засады. Здесь высокий взгорок нависал крутым обрывом над дорогой. За левой обочиной ее сразу же начиналось топкое болото, уходящее к Козейщине. В этих-то трясинистых местах и начинался тот самый Черный ручей, из которого любили пить наши лошади. Болото теперь апрельское, в него не посмеют сунуться ни танки, ни автомашины, а если осмелятся, для них же будет хуже…

Со мной находилось отделение Якова Елецкого, смелого парня с Вологодчины. Я посоветовался не только с ним, но и со всеми ребятами. Пришли к выводу, что лучшего места для засады и желать нечего. Проезжая часть дороги в 25–30 метрах, значит, кроме автоматического оружия можно применить и гранаты. Притом хорошо просматривается проход со стороны Попова луга, а за спиной — крутой склон прямо в старый лес. Под прикрытием леса по правой стороне дороги можно отходить относительно безопасно до самого Капустино, а затем, опередив колонну, проскочить через большак к своим, на Козейщину…

Никто не возражал против такого плана. Все сошлись на том, что наш огонь должен быть мощным, плотным, уничтожающим. Следует не жалеть патронов, не экономить гранат и тем самым создать замешательство в голове колонны, а грохотом боя предупредить своих: противник двинулся к нашей линии обороны.

Потянулись минуты ожидания. Наконец показалась голова колонны. Чуть впереди нее шли пятеро разведчиков, по бокам, тоже не отрываясь от основной массы, почти по самой обочине дороги шагало боковое охранение. Танки лязгали гусеницами ближе к середине этой широкой серозеленой ленты солдат, запрудивших длиннющий участок большака. Танки шли почему-то не по правой, а по левой стороне дороги, за обочиной которой тянулось болото. Замыкали колонну те самые грузовики, что подбрасывали пехоту к фролковичскому мосту.

Теперь, когда вражеская сила всей мощью предстала перед глазами, стало по-настоящему страшно. Что мы, горсточка разведчиков, перед этой грозной силищей? Песчинка…

И я, и Елецкий тут же поползли вдоль линии засады. Нет, не потому, что были не уверены в мужестве и отваге каждого из разведчиков. Такой вражеской мощи никто из нас никогда не видел, а тем более не встревал в засадный бой. Мы приказывали ребятам, пропустив разведку, резануть как можно длиннейшими очередями по голове колонны, моментально бросить гранаты и тут же скатываться по склону взгорка прямо в лес.

Как только колонна прошла Попов луг, затем минула мостик, раздались команды. Уже невооруженным глазом можно было видеть, как солдаты взяли автоматы на изготовку, то же сделали и пулеметчики. Значит, и сейчас гитлеровцы боялись леса, к опушке которого медленно подходили. И это подбодрило наших разведчиков, хотя по одежде, каскам и боевому снаряжению поняли, что по дороге следовало не какое-то охранное подразделение, а самая настоящая воинская часть, совсем недавно снятая с фронта.

Вражеские разведчики пристально посматривали то на толстые сосны опушки, то на болото, почти сплошь заросшее мелким кустарником. Они шли медленно, оставляя на сером апрельском снегу глубокие следы, которые сразу же набрякали талой, казавшейся черной водой. Правое охранение почему-то отстало от головы колонны, левое продвигалось на уровне первых рядов.

Когда под песчаным обрывом взгорка, где сидела наша засада, заколыхались вражеские каски, я нажал на спуск автомата. Правду говорят, нервное напряжение длится только до первого выстрела. В следующее мгновение оно пропало. Тишину разорвали длинные автоматные и пулеметные очереди. Кто-то уже бросил гранаты, и они тяжело заухали на дороге в сплошной толчее смешавшихся передних рядов. Там раздались крики, некоторые солдаты, не поняв, откуда огонь, бросились к нам, другие — к болоту. Но везде их косили наши пули и осколки: в такой густой и панически заметавшейся толпе, в которую превратилась теперь голова колонны, металл каждый миг находил живые цели…

Через две-три минуты огонь автоматического оружия ослабел, видимо, кончились диски. Зато загромыхали взрывы гранат, затем снова ударили очереди.

Стремительный шквал огня и грохот взрывов длился минут пять-шесть. На дороге валялись трупы, корчились тяжело раненные, а задние ряды колонны по инерции напирали сюда, к месту засады, под песчаный и длинный обрыв взгорка. Но и над нами завизжали пули: пришедшие в себя солдаты нащупывали нашу засаду. Надо было немедленно уходить еще и потому, что танки вдруг ринулись к голове колонны. Однако гитлеровцы, не поняв, откуда ведется огонь, повернули танки к болоту и стали прочесывать его пулеметными очередями. Правда, тут же машины забуксовали. Но вскоре, конечно, каратели определят место нашей засады, и тогда…

Я подал команду, и все стремительно бросились по склону вниз, в спасительный лес.

По опушке танки сначала резанули из пулеметов, затем, когда мы углубились в чащу, ударили из орудий. Застонал старый лес, далеко разнося гулкое эхо. Но ни пули, ни осколки уже не могли причинить нам вреда. Мы тут же круто свернули вправо, устремились вдоль дороги на Капустино.

Пока гитлеровцы без толку обстреливали лес, наводили порядок в головной части колонны и вытаскивали два танка, засевших на окраине болота, разведка, до предела уставшая от быстрого перехода, добралась до Бальбиново, где стояло первое на этом пути партизанское подразделение нашей бригады — отряд имени С. М. Кирова. Николай Григорьевич Константинов уже поднял бойцов по тревоге, и они заняли свою линию обороны. Поднял не только потому, что по грохоту боя догадался о наступлении гитлеровцев на партизанскую зону. Его разведка, действовавшая левее нас, по Западной Двине, тоже заметила вражескую колонну, направлявшуюся на Капустино.

Отряд имени С. М. Кирова уже приготовился огнем встретить противника. Его линия обороны пролегала перед самой деревней. Добротные дома густо облепили шоссе, по которому в эту сторону уже двигались колонна вражеских солдат, танки и автомашины, бронетранспортеры с пушками. Николая Григорьевича нетрудно было найти. Высокий и стройный, в неизменной своей шубе-бекеше, сшитой местным портным, он быстро переходил от бойца к бойцу, подбадривал, что-то советовал или коротко отдавал распоряжения и снова шел дальше. Дольше задержался возле незнакомого мне расчета противотанкового ружья. Тут я и догнал его. Коротко рассказал ему, что видела наша разведка, а также о засадном бое.

— Так что, хлопцы, бить без промаха, — помолчав немного, видно, оценивая создавшееся положение, сказал он «пэтээровцам». — Бить по уязвимым местам танков, чтобы своими гусеницами они не проутюжили нашу оборону.

Перед траншеями протекал заболоченный ручей. Через него когда-то был переброшен небольшой мост. Теперь его разрушили, и ручей стал препятствием. Правда, оно не столь существенно для колонны, которая двигалась по большаку. А силы отряда невелики. Это понимали, но каждый отлично знал и боевую задачу: надо удержать оборону, в крайнем случае продержаться на ней как можно дольше. Знал об этом и сам командир, поэтому попросил:

— Помоги ты нам, Федотов, со своими хлопцами. Все-таки у вас два пулемета, да и автоматы у каждого…

Разве откажешь боевому командиру, особенно в такой обстановке? Тем и сильны были партизаны, что в трудные минуты помогали, выручали друг друга. Так мы и остались с отрядом Константинова.

Показалась вражеская колонна. Теперь разведка и боковые охранения шли так, как и положено на боевом марше. Танки двигались по обе стороны, почти в самой голове.

Как только разведка и боковые охранения вошли в ручей и болотце, а колонна вплотную придвинулась к разрушенному мосту, тут же дружно застрочили партизанские автоматы и пулеметы, отрывисто ударили винтовки. Однако солдаты-фронтовики после нашей засады были начеку: тотчас же заработали немецкие автоматы и пулеметы, а вскоре и танки открыли огонь из орудий. Завязался ожесточенный бой. Гитлеровцы несколько раз бросались в атаку, но мы сильным огнем заставляли их отползать. Затем они по-фронтовому окопались в раскисшем снегу. Танки без надежной переправы боялись перебираться на нашу сторону, зато методически разрушали траншею своими снарядами, поливали партизанскую оборону пулеметным огнем. Ударили и минометы.

С шипением вонзилась в бруствер возле меня и оглушительно разорвалась мина, обдав мокрым снегом и грязью. Зазвенело в ушах, запахло горелым толом и окалиной, и я потерял сознание. А когда пришел в себя, рядом заметил Александра Гойлова, сраженного осколком мины прямо в висок. Когда отползал по траншее, увидел возле воронки от снаряда Ивана Лозовского, тоже недвижимого.

Мы старались менять позиции, занимали воронки, но на глазах убывал личный состав отряда. Все больше становилось убитых и тяжело раненных. На многих, еще державших в руках оружие, появились бинты с проступившими пятнами свежей крови. Однако командир взвода Иван Конюхов, тоже раненый, ползал по разбитой траншее от одного партизана к другому, подбадривал оборонявшихся и сам стрелял по наседавшему врагу.

Константинов, продолжая отбивать вражеские атаки, отправил в штаб бригады связного: что делать? Затем послал второго, третьего. Но ни один из них не вернулся…

Меня все время терзала мысль, что надо быстрее попасть в штаб своего отряда и доложить командованию о результатах разведки и положении отряда Константинова. Еще по дороге в Бальбиново я послал в штаб своего разведчика, но добрался ли он, доложил ли Попову или Фидусову? Если и доложил, то теперь там наверняка не знают, в какое положение попал наш ближайший сосед — отряд имени С. М. Кирова. Поэтому приказал Ивану Кирееву собрать наших разведчиков на краю деревни. Когда же отбили очередную атаку и наступило затишье, сказал Николаю Григорьевичу, что не можем дольше оставаться на его линии обороны, потому что мы — разведка…

— Спасибо!.. Да и нам, видно, скоро придется отходить, — со вздохом ответил он.

Бальбиново пылало, черный дым относило ветром на болото. Некому было тушить добротные дома и постройки: жители эвакуированы в глубь партизанской зоны.

За деревней — в ложбинке возле дряхлого гумна — увидели группу раненых, которые перевязывали друг друга. Тут же находились окровавленный командир второго взвода Сергей Баев, партизаны Иван Шилов, Маша Петрова и другие. Всех их я хорошо знал: земляки, родом из соседних деревень, да и в партизанах не раз сражались плечом к плечу. Тягостно, как-то неловко оставлять боевых товарищей, но долг разведчика звал в свой отряд.

3

Когда кустами пробирались к Козейщине, нас окликнули:

— Давай сюда, ребята!

Это была группа разведчиков, которых мы сменили утром, с ними и Иван Попов. Командир начал упрекать меня, что поздновато послал к нему связного. Хотя я и обрадовался, что боец жив и доложил о засаде, однако, разгоряченный сложившейся ситуацией на линии обороны Константинова, заперечил: как можно отрывать даже одного человека от небольшой группы, если предстоял засадный бой со столь необычным по силе противником? Притом как посылать связного, если еще не знаешь и даже не предполагаешь результатов будущей засады, не представляешь, на что способна и как поведет себя вражеская колонна?..

Иван Митрофанович пристально взглянул на меня, скользнул взглядом по изнуренным лицам разведчиков, только что вышедших из боя, и, видимо, понял, что его упрек не уместен, догадался, отчего я такой раздраженный. Оборвав меня на полуслове, командир приказал занимать свой участок обороны — перед деревней Ляхово, за Залуженской горой. Позади нас, ближе к деревне, располагались позиции взвода Василия Орлова. С правого фланга рядом с нами, через большак на взлобке, была оборона Михаила Смольникова. Между горой и взлобком протекал ручеек. Мостик через него на шоссе партизаны успели разобрать, значит, и танкам не так-то легко будет прорваться на наши рубежи, для этого нужно под огнем наводить переправу. Немного успокаивало и придавало силы еще и то, что в каждом взводе имелось по противотанковому ружью…

Как только вражеская колонна появилась на Залуженской горе, через которую проходил большак, дружным огнем отозвался взвод Смольникова, издали ударили сюда и бойцы Орлова. Пехота противника тотчас же рассыпалась, залегла в кюветах, вдоль ручья и по Залуженской горе. Зато выдвинулись вперед танки, на марше по-прежнему следовавшие ближе к середине колонны. Они открыли бешеный огонь из пулеметов и орудий. Разрывы снарядов подступали все ближе к нашим траншеям. Ударили по обороне и тяжелые минометы. Вот тут-то, с расстояния метров в триста, открыли огонь партизанские бронебойщики. Танкисты-фронтовики знали это грозное для их машин оружие, поэтому попятились, но огня не прекратили, старались нащупать гнезда и подавить расчеты ПТР. Правда, для этого им пришлось прикрыться Залуженской горой, и теперь только черные следы от танковых траков виднелись на ее склоне, обращенном к нам.

Враг понял, что главный участок, наиболее опасный, но открывающий ему путь на Ушачи, — пригорок возле шоссе, где находилась линия обороны взвода Смольникова. На этом небольшом пятачке у большака и сосредоточили огонь гитлеровцы. Взрывы снарядов и мин буквально перемешивали мокрый снег с желто-бурым песком. Пасмурный апрельский день при полном безветрии стал сумрачным от пороховых газов, от дыма разрывов снарядов и тяжелых мин. Отстреливаясь от наседавших врагов, я постоянно следил за обороной соседнего взвода Михаила Смольникова. Там была моя сестра Нина, и я отвечал за ее жизнь не только перед самим собой, не только перед собственной совестью. В ушах звучал голос матери:

— Ты смотри за ней, сынок, чтоб чего-нибудь не случилось…

А там уже огонь достиг того предела, когда бойцы перестают кланяться взрывам снарядов и мин, густому посвисту пуль — в полный рост перебегают с одного места на другое, чтобы занять более удобные секторы обороны. Часто среди группок партизан замечаю свою Нину — по ее санитарной сумке… Вот она, не прячась от шквального огня, тащит раненого.

— Нина-а, пригни-ись! — кричу изо всех сил.

Но в этом адском грохоте, в трескотне автоматно-пулеметного огня она не слышит меня, занята своим делом.

— Сестричка, держись! — успеваю крикнуть, пробегая возле лощинки, в которую она стянула раненых и теперь перевязывала.

Нина подняла воспаленные глаза, как-то отчужденно — вроде не узнала — взглянула на меня, но все же ее голос дрогнул:

— Держусь, братка, держусь…

И этот отчужденный взгляд, и этот дрогнувший голос на слове «братка» — до сих пор со мной…

Но тут один из танков стремительно вынырнул из-за горы и на большой скорости ринулся на позиции, с ходу проутюжил окоп соседей-бронебойщиков Владимира Волкова и Василия Федуры — раздавил их гусеницами. Тотчас же Петр Пузиков, начальник штаба отряда имени К. Е. Ворошилова, схватил противотанковое ружье и открыл огонь по танкам, снова появившимся из-за горы. Было отчетливо видно, как на корпусе то одного, то другого, то третьего ярко вспыхивали искры бронебойных пуль, но они не причиняли вреда стальным махинам. Тут же немцы обнаружили, откуда бьет ПТР, и Пузикова ранило осколком снаряда, разорвавшегося неподалеку от его окопа… Вскоре бронебойщики Николай Королев и Николай Зайцев метким выстрелом подбили один из танков, и он замер на поле боя. Но через минуту второй, круто развернувшись, ударил из орудия по нашим смельчакам. Прямым попаданием снаряда оба они были сражены наповал. Спустя несколько мгновений первым же выстрелом Тимофей Гусаков из другого ПТР заставил замолчать и этот танк. Гитлеровцы уволокли его на буксире на Залуженскую гору.

4

Когда густая цепь вражеских солдат в приплюснутых касках снова хлынула в контратаку, вместе с группой разведчиков я перемахнул большак — побежали на помощь взводу Михаила Смольникова. С ходу бросились в атаку, раздумывать некогда. Промедлишь — в один миг получишь пулю в лоб или штык в грудь: фашистские гренадеры натренированы в боях на фронте, да и снаряжение у них не идет ни в какое сравнение с партизанским.

Трудно в такой ситуации мгновенно осмыслить происходящее, даже рассмотреть, где свои, где враг. Все сцепилось и слилось в какой-то огромный живой клубок, который перекатывался с одного места на другое. Направить движение этого клубка никто не мог — ни партизаны, ни гитлеровцы. Дело в том, что отряд Василия Нестерова весь огонь разумно сконцентрировал на Залуженской горе и не давал никакой возможности карателям подняться, чтобы сбежать в низину и помочь своим. Но и фашисты из-за горы открыли такой минометный огонь по отряду имени К. Е. Ворошилова, что не только бежать вниз на помощь своим, но и поднять голову из траншеи невозможно.

А клубок партизан и вражеских солдат внизу, в пойме вымерзшего за зиму небольшого ручья, катался то вправо, то влево, то вперед, то назад. Стрелять сюда ни гитлеровцам, ни нам никак нельзя: поразишь своих…

Остатки партизан взвода Смольникова окружили своего командира и отбивали наседавших со всех сторон фашистов. Они заметили партизанского вожака и теперь стремились во что бы то ни стало уничтожить его. Вовремя, однако, мои хлопцы подоспели на помощь! Хотя и немного нас, но все же свежие силы. И нам тоже пришлось столкнуться с новой волной фашистов, залегших невдалеке, а теперь поднявшихся во весь рост для броска врукопашную. Они безо всякой осторожности лезли на нас. Нельзя допустить их до рукопашной: они перебьют нас до одного, передушат. И мы, не сговариваясь, с близкого расстояния с колена открыли дружный огонь.

Никто не командовал нашей группой: разведчики сами определяли жаркие точки, где наиболее они нужны. Всей группой бросились на помощь Михаилу Смольникову. Он уже без своего грязно-белого, в «морщинах» полушубка. В одной гимнастерке, с автоматом, весь в поту, Михаил сцепился с каким-то ефрейтором, а затем, одним прыжком отскочив от него, разрядил обойму своего ТТ. Второй гитлеровец пытался приблизиться к командиру, но здесь невесть откуда появился Михаил Белюсев и, схватив винтовку за ствол, как дубиной, нанес такой удар гитлеровцу по голове, что тот свалился наземь, хотя и был в каске.

В сутолоке схватки и я оказался рядом со Смольниковым. Он как-то провел по мне взглядом, выражавшим не то удивление, не то благодарность, и опять схватился с каким-то гитлеровцем. Сначала Михаил сильным ударом ноги положил того на землю, а затем выстрелил в упор.

Между мной и Смольниковым оказались три гитлеровца. «В рукопашной схватке нельзя разделяться!» — мелькнуло в моей голове, и в тот же миг я выстрелил из нагана в грудь ближайшему. Второй будто сам свалился мертвым. Глянул: это Борис Павлов, мой земляк, уложил его. Третий солдат, явно здоровее Смольникова, схватил его за руку с пистолетом и высоко поднял кверху, не давал стрелять. Опередив меня, Борис наотмашь ударил прикладом по плечу с узким погоном. Не поспей он этого сделать, поединок неизвестно чем бы кончился…

Разведчики, разгоряченные схваткой, уже потеряли осторожность. Страх исчез, мысли инстинктивно подчинены одному: не убьешь ты — убьют тебя… Перезаряжая наган, огляделся: маловато же у нас осталось силенок.

И тут из камышей Усвейского озера к нам на помощь прорвалась большая группа партизан отряда имени К. Е. Ворошилова. С криком «ура!» она с ходу бросилась на фашистов. Перевес в силе на некоторое время стал на нашей стороне. Гитлеровцы дрогнули, попятились, залегли и открыли сильный огонь. Мы снова оказались явно в невыгодном положении. Тоже пришлось залечь, начать перестрелку.

Видно, кто-то из командиров на Ляховской горе заметил это, и наши минометчики тут же открыли прицельный огонь по гитлеровцам. Да так метко стали разить их, что враг не мог поднять и головы.

В это время к нам подполз Капитон Григорьев.

— Как ты сюда попал? — удивился я.

— Командир прислал за вами. Дело есть…

5

К этому времени со стороны Усвицы гитлеровцы подошли к самому озеру, сделали несколько попыток прорваться по льду с фланга, но получили отпор. Теперь Заговалино, Ратьково и весь северо-западный берег озера они обстреливали из пулеметов и минометов.

Все эти нерадостные вести узнал я от Ивана Попова, приславшего за мной Капитона Григорьева. Командование отряда беспокоило, что в последний час нарушилась связь со штабом бригады, располагавшимся в Быстринах. Неясна была обстановка и у наших ближайших соседей, занимавших оборону вдоль берега Западной Двины. Поэтому двух разведчиков Попов направил к реке, а меня с двумя бойцами — в Ковалевщину, что неподалеку от Красного, на оборону отряда Василия Исаченко.

Как только отъехали, из-за озера ударил вражеский миномет. Но расстояние до нас — километра полтора-два, и фонтаны разрывов вспыхивали то справа, то слева, то позади, то спереди. Мы мчались во весь опор, по-молодецки, а скорее, по-ухарски пренебрегая опасностью.

Прискакали в Ковалевщину, когда на позициях отряда имени А. В. Суворова вновь вспыхнула интенсивная перестрелка. Лошадей остановили в каком-то сарае со снесенной снарядом крышей, а сами перебежками и ползком — к линии обороны. Густо свистели пули над головами, то там, то тут рвались мины.

Наконец вскочили в траншею. Она не разрушена, как наша, даже можно идти пригнувшись. За изгибом отбивал резкую дробь ручной пулемет. Смотрю: Нина Антоник! Одна, без второго номера. Поставила «дегтярь» на бруствер и бьет короткими очередями в сторону Красного. Там накапливалась для броска группа фашистов. Вот они бросились врассыпную, заскользили в талом снегу. Тут же длиннющей очередью зашелся ручной пулемет, справа и слева из траншеи забухали винтовки, затрещали автоматы. Некоторые гитлеровцы свалились сразу же, другие бросились вперед. Но и они вскоре замерли среди густо валявшихся трупов.

Нина вытерла рукавом мокрый лоб и оглянулась. Разрумянившееся ее лицо осветилось улыбкой. Даже в своем старушечьем, в клетку платке, фуфайке, перепачканной окопной грязью, и старых разбитых сапогах она казалась красивой. Комсомолка-пулеметчица протянула мне руку, по-мужски крепко пожала мою. От нее мы узнали, что в десятом часу с тыла к их участку обороны подошли гитлеровцы. Партизаны вынуждены были отойти в Ковалевщину. Вот с тех пор отряд имени А. В. Суворова без передышки отбивал атаки фашистов. Неспокойно и по всей линии партизанской обороны. Девушка рассказывала, как партизаны отбивали атаки фашистов, и только изредка оборачивалась ко мне: все время следила за противником.

— Лезут и лезут! — она тут же секанула очередью по гитлеровцам, пытавшимся продвинуться в нашу сторону. — А мы их — вот так! — и снова отрывисто ударила короткими, в четыре-пять патронов, очередями.

О Нине Савельевне Антоник хочу рассказать чуть подробнее. Активная участница обольского подполья, она одной из первых пришла оттуда в партизаны и храбро сражалась с оккупантами. В отряде имени А. В. Суворова была пулеметчицей, затем ее взяли в разведку. Строгая, предупредительная и в то же время общительная девушка пользовалась большим авторитетом среди молодежи. Ее, партизанскую пулеметчицу, в апреле 1943 года комсомольцы избрали делегатом на межрайонную комсомольскую конференцию, которая проходила на Россонщине, в деревне Клястицы. Эта конференция имела большое мобилизующее значение по активизации борьбы в тылу врага. Воевала Нина отчаянно. За мужество и отвагу она, одна из немногих девушек-партизанок, награждена орденом Красной Звезды, медалью «Партизану Отечественной войны».

Когда наша бригада соединилась с частями Красной Армии, Нина добровольцем пошла на фронт. После победы над фашистской Германией участвовала в разгроме японских милитаристов. Демобилизовавшись из рядов Красной Армии, Нина Савельевна Антоник (Позюбанова) работала в Минске. Сейчас — персональный пенсионер.

— Миша, здоров! — раздалось совсем рядом, и я тоже с радостью узнал Наташу Герман, секретаря Сиротинского подпольного райкома комсомола.

— Ну, что тут у вас? — спросил у нее.

— Лучше не спрашивай. Жарко, одним словом. — И к Нине: — Ты глаз не спускай с гребешка вот этого. Там снова накапливаются… — она показала рукой на край кустарника, что тянулся со стороны Красного.

Наташа, пригнувшись, побежала по траншее дальше, а я — на правый фланг, где, по словам Нины, должен быть командир отряда.

Всюду в траншее бойцы зорко следили за противником. Не прекращался и огонь: то громыхали винтовочные выстрелы, то короткими очередями били автоматы и пулеметы. Оборонявшиеся моментально брали на мушку даже одиночного солдата. Но и гитлеровцы, скопившиеся в Красном, неотступно следили за партизанской обороной. В полный рост по траншее не пройти: свистели пули, срывали с бруствера перемешанный со снегом песок, взвывая в рикошете, то справа, то слева, то позади ухали мины…

Наконец нашел командира отряда и, наклонившись к нему (Исаченко в бинокль рассматривал Красное), доложил, что прибыл от Фидусова узнать обстановку. Василий Григорьевич от неожиданности даже подскочил, но тут же, взглянув на меня, пригнул голову и снова уставился в бинокль.

— Плохи наши дела, — не отрываясь от дела, проговорил он. — Романовцы не выдержали натиска, и фашисты зашли к нам в тыл. Вот мы и очутились здесь…

Меня ошеломила страшная новость. Да, мы слышали, что справа и чуть позади нас завязалась перестрелка, но чтоб противник оказался в Красном?! Все это, однако, было горькой правдой: встретив яростное сопротивление на Залуженской горе, враг двинулся на Соловьевку и Дубровку — на оборону П. М. Романова.

Обстановка была ясна, я торопился обратно. А по траншее к нам спешила Наташа Герман. Она с ходу посоветовала Василию Григорьевичу отправить вместе со мной одного из разведчиков отряда, чтобы точнее узнать обстановку в своем тылу, то есть на нашей линии обороны. Одного своего бойца я оставил в траншее, а его лошадь отдали разведчику отряда Исаченко, и мы помчались в Ляхово.

Здесь бой снова набирал силу: на Залуженскую гору снова подошли свежие силы гитлеровцев и начали очередную атаку, чтобы овладеть шоссейной дорогой. Основную тяжесть вражеского натиска теперь пришлось выдерживать отряду имени К. Е. Ворошилова. Его изрядно потрепанные подразделения соединились с остатками нашего отряда и продолжали вести неравный бой. Вместо погибших бронебойщиков Владимира Волкова и Василия Федуры появились незнакомые мне партизаны с противотанковым ружьем. Оно тут же заговорило грубым отрывистым перестуком, выделяясь из общей торопливой трескотни пулеметов и автоматов.

Танки опять застыли на горе, поводя стволами-хоботами: искали своего опаснейшего врага — расчет ПТР. Теперь гитлеровцы били с близкого расстояния, но торопливо: то недолет, то перелет. За это время два смельчака с ПТР занимали новую позицию и снова вели огонь. Но танки стояли на месте, будто завороженные, и вперед продвигаться тоже никак не осмеливались. Залегла и вражеская пехота.

6

Моя группа по-прежнему находилась там — внизу, в самом пекле, с остатками взвода Михаила Смольникова. И я снова пополз туда.

Нашел своих, осмотрелся. Все поле между Залуженской горой и взгорком у Ляховского сада, где проходила промежуточная линия партизанской обороны, было усеяно трупами партизан и фашистских солдат. Огонь с обеих сторон то стихал, то так же внезапно взрывался сплошной трескотней. Сейчас шла сильная перестрелка с гор — с Ляховской и Залуженской, а у нас, внизу, она постепенно затихала…

В это время к нам приполз все тот же Капитон Григорьев, передал приказ комбрига отходить на вторую линию обороны. Смольникова рядом не было, и Капитон передал его мне. Отдать приказ просто. Сложнее выполнить его. У нас ведь нет громкоговорителя, чтобы передать его всем бойцам. Прежде всего надо найти самого командира. Ищу Смольникова и по пути сообщаю партизанам о приказе. Некоторые тут же стали выходить из боя. Маскируясь, они ползком поднимались на гору. А те, кто был ближе к противнику, о приказе еще не знали, продолжали сражаться и погибать…

Надо отходить и нам. Здесь уже почти никого не осталось, только мертвые. Раненых тоже вынесли. Видимо, где-то с ними и Нина.

Ползем, а затем, пригнувшись, бежим в сад. Здесь утром взвод Смольникова принял первый бой. Сейчас уже половина второго…

Но где же все-таки Смольников? На поле, где шла рукопашная, среди трупов его не видно…

Когда поднимались вверх, к траншеям, чуть не споткнулся. На бруствере лежал сраженный в грудь пулеметной очередью командир взвода Михаил Егорович Смольников. Вот где тебе суждено было сложить голову… Один партизан, видимо, пытался затащить в траншею командира, но и сам упал у его ног, также сраженный пулеметной очередью…

Поднялись мы на высоту своей обороны, когда в сторону Быстриков уже отходили все отряды. В суматохе боя не заметил, что и меня царапнула пуля по левой руке и кровью испачкан полушубок, изрядно посеченный пулями и осколками за полдня. Мало кто из разведчиков после жарких схваток остался невредимым. Иван Киреев получил сильный удар по плечу, и теперь не мог поднять руки. Михаила Михайлова фашист ударил по голове гранатой. Оказалось, гитлеровцы с успехом применяли в рукопашных боях и свои гранаты с длинной деревянной ручкой. Никифор Адаменко также еле волочил ногу, но где и как ушиб ее, не помнил. В общем, почти каждый из нас побывал на волоске от смерти…

Перешли траншеи, где до этого времени находилась наша оборона, и попали на заболоченное поле перед Красным, тоже усеянное трупами партизан отряда имени К. Е. Ворошилова и нашего. И вдруг ноги как бы подкосились. Я увидел Нину… Сестра лежала лицом вверх. Черная жакетка разорвана в клочья, на груди зияла обширная рваная рана. Возле нее лежал убитый партизан. Видно, она тащила раненого с поля боя: у него повязки на шее и голове. А рядом чернела воронка от разорвавшейся мины…

Обрывком жакетки прикрыл Нине лицо и побрел дальше.

Когда догнал своих, нас прижали снаряды и мины. Торопливо выползли из-под огня и бросились к Быстрикам. На околице встретил нас Прокоп Кириллов, бригадный разведчик, и передал приказ комбрига: всем отрядам сосредоточиться возле этой деревни. На опушке леса мы должны были занять оборону, чтобы не пропустить противника к Западной Двине.

К Быстрикам (там разместился штаб бригады) в одиночку и группами брели измотанные боями партизаны, многие с повязками, пропитанными кровью.

Вдруг я увидел Ивана Попова. Он, широко улыбаясь, бежал ко мне. Командир был несказанно рад, что ребята из моей группы хоть и поцарапаны, но все же живы! Но, видно, командир по моему виду понял, что у меня что-то случилось.

— Что с тобой? — он окинул меня вопросительным взглядом.

— Нину убили… — выдавил я, и какой-то сухой колючий комок застрял в горле. Хочу заплакать, но никак не могу.

Не прожила сестра и двадцати лет, считай, ничего в жизни не видела, кроме нищеты и голода. Пока на огороде вырастет картошка и созреет ячмень, сидели на щавеле да лебеде. А к учебе стремилась, и перед войной окончила семилетку, вступила в комсомол. Веселая была, общительная, любила петь и танцевать. Что скажу я матери, если выживу, если придется встретиться? Не выполнил я ее просьбу, не уберег Нину…

Друзья-разведчики сочувствовали моему горю, а мне казалось, легче было бы, если бы они молчали, не тревожили душу. Она и так разрывалась на части.

Мысленно пытался успокоить себя: тоже мне разведчик, нюни распустил! Что, разве только твоя сестра погибла? Ты же видел, сколько было сегодня смертей! Да и сам уцелел чудом… А ведь это, видно, только начало тяжелых, кровопролитных боев. Гитлеровцы со всех сторон обложили партизанскую зону.

Снова подошел Попов вместе с политруком Григорием Скориковым. На его лице ни кровинки, хоть и не ранен, только полушубок партизанской выделки иссечен осколками и пулями. Глубоко переживал Григорий гибель своих людей:

— Лучше бы и я там, со всеми…

— Ну, за дело, хлопцы, — как бы приказал Попов. — Хватит хандрить. Пошли, Михаил, к ребятам. Там с ними один Гусаков остался. Может, и ты с нами, Гриша? — обратился он к Скорикову.

— Пойду к комиссару…

Остатки нашего отряда занимали вторую линию обороны на опушке леса между Глыбочкой и Быстриками. Люди измотанные, усталые, голодные, мокрые, многие раненые, но все — в боевой готовности. Враг в любую минуту мог появиться перед нами. Слева, в направлении Усвицы, уже разгорелся жаркий бой. Это возле Западной Двины, там наши три отряда занимали оборону. Неужели гитлеровцы атаковали их? Это же почти в тылу… Тогда разведке прибавится работы.

Неожиданно по нас ударили пулеметы и автоматы. Гитлеровская разведка передовым подразделением подошла вплотную к партизанской обороне и с ходу вступила в бой. Старая тактика противника: небольшими группами автоматчиков просачиваться в тыл или на фланги и сеять панику. Вот и сейчас они появились перед нашей жиденькой обороной. Мы тоже открыли огонь и заставили фашистов залечь.

Вдруг смотрю: через поляну, справа от нас, бежит группа прямо на отрог леса, в котором засела вражеская разведка. Впереди Григорий Скориков. Мы поняли: политрук ведет партизан, чтобы ударить в тыл преследователям. Для нас с Поповым это было неожиданным: только что разговаривали с Григорием, видели, в каком он был подавленном состоянии…

Внезапно фашисты повернули весь огонь на группу Скорикова. Григорий как бежал, так, будто споткнувшись, и упал, лежит недвижимо. К нему подползла медсестра Фруза Морозова, пытается помочь, но тут же отползает к своим. Значит… В этот момент командир отделения Петр Морозов подхватывается и увлекает за собой группу, но через минуту сам неловко оседает в снег. К нему бросается Фруза, пытается поднять его, тормошит, а затем опускает мужа наземь так же медленно и осторожно, как и политрука.

Чтобы поддержать залегшую группу, мы открыли сильный огонь и позволили оставшимся в живых партизанам отползти назад. Еще двое убито, четверо ранено.