2

После того как перед лицом всего мира и не без помпы была обнародована преждевременная и неудачная, на мой взгляд, декларация, нам было необходимо удержаться на этой позиции, чтобы предохранить достоинство, а следовательно, и мощь нашей Империи от тяжелого удара, и не дать самоуверенности врагов возрасти в роковых для нас размерах.

12 февраля была отправлена первая американская нота, которая едва ли явилась неожиданностью для ответственных лиц. Тем не менее с этого дня настроение министерства иностранных дел в вопросе о подводной войне, к удивлению Поля, переменилось. Представитель его в главной квартире – Трейтлер впоследствии утверждал, что Поль не понял канцлера, между тем как Поль самым категорическим образом оспаривал возможность недоразумения, так как он точно объяснил канцлеру значение этого мероприятия. Итак, не успела еще появившаяся на свет 4 февраля подводная война проявить признаки жизни, как перепуганные родители поспешили задушить ее.

Я считал, что мы можем рассматривать вопрос об отказе от подводной войны только в том случае, если бы Англия пошла на соответствующие уступки в области морского права. По мнению гражданских ведомств, для этого было достаточно, чтобы она стала на почву Лондонской декларации. Я полагал такой шаг со стороны Англии возможным в том случае, если бы она поставила устранение опасности подводной войны выше выгод, которые она извлекала из нарушения Лондонской декларации. Мы могли бы удовольствоваться таким результатом, ибо хотя соблюдение Лондонской декларации не обещало значительного ослабления морской блокады Германии, признание ее Англией нанесло бы значительный ущерб ее престижу; таким образом, если бы нам даже пришлось временно отказаться от неограниченной морской войны, мы все же достигли бы известного успеха.

Составив ответную ноту, рейхсканцлер не стал ждать согласия ни начальника Генмора, ни моего; напротив, он при поддержке начальника морского кабинета воспротивился требованию Фалькенгайна привлечь нас к этому делу и отправил проект ответа непосредственно кайзеру, находившемуся тогда в Лецене. Вновь назначенный начальник Генмора адмирал Бахман 14 февраля передал кайзеру свои возражения как против подобного образа действий, так и против содержания самого проекта, который раскрывал перед врагами колебания нашей политики, что было весьма опасно.

Вечером 15 февраля начальник Генмора неожиданно получил от кайзера указание начать неограниченную подводную войну не 18 февраля, как это было объявлено раньше, а лишь по получении специального приказа. В тот же день командирам подлодок было предложено щадить нейтральные суда в зоне блокады. Далее, была получена телеграмма начальника кабинета следующего содержания: кайзер желает знать, возможно ли, и если возможно, то в какой степени, поручиться за то, что через 6 недель после начала войны против английской торговли Англия будет вынуждена уступить; в телеграфном ответе на этот запрос должно быть изложено и мое мнение.

При чрезмерной уступчивости, которую проявила наша отправланная несколько позднее (17 февраля) ответная нота Америке, центр тяжести лежал в требовании, чтобы американское правительство нашло способ заставить уважать Лондонскую декларацию также и Англию; германское правительство охотно сделает выводы из положения, которое возникнет в подобном случае. Другими словами, мы отказались бы тогда от применения подводных лодок не только против нейтральных торговых судов в зоне блокады, но даже против вражеского судоходства. Как уже отмечалось, я не имел принципиальных возражений против того мнения, что наша цель – заставить Англию соблюдать Лондонскую декларацию; сообразно этому в Лецен была отправлена следующая телеграмма: Статс-секретарь и начальник Генмора убеждены, что через 6 недель после объявления новой войны против торговли Англия будет вынуждена уступить, если только нам удастся с самого начала энергично использовать для этого все имеющиеся в нашем распоряжении средства.

Мы долго ломали себе голову над телеграммой начальника морского кабинета и над нашим ответом ему. Мы пришли к убеждению, что 6-недельный срок был поставлен для того, чтобы получить от нас отрицательный ответ, который позволил бы оправдать отступление перед Америкой ссылкой на наше мнение. Я еще помню слова адмирала фон Капелле: На глупый вопрос следует глупый ответ. В самом деле, связывать нас таким ограниченным сроком было несправедливо и противоречило всем военным принципам; с другой стороны, и в самом деле можно было предположить, что сильные и в то же время еще не затрудненные никакими средствами обороны действия даже сравнительно малочисленного подводного флота заставили бы Англию уступить и встать на платформу Лондонской декларации{219}. Здесь мы впервые столкнулись с установлением определенного срока для военных операций; впоследствии этот прием сыграл роковую роль. Я всегда считал его неправильным, однако уже в тот раз, как и позднее, его навязали флоту почти насильно.

Конечно, не исключалось, что, высокомерно недооценив значение подводной войны, Англия упрямо отказалась бы пойти на уступки. В таком случае нам следовало бы продолжить неограниченную подводную войну; такой оборот дела сослужил бы нам наилучшую службу. Но подводная война в таком виде, в каком она началась 18 февраля, а именно с предписания не топить нейтральные суда, заранее была обречена на безрезультатность, ибо английские суда, которые и раньше иногда плавали под нейтральными флагами, теперь стали пользоваться этим приемом вовсю. Вследствие этого злоупотребление нейтральными флагами, которое рекомендовало своим торговым судам британское адмиралтейство, оказалось весьма эффективным. Многие отважные команды подводных лодок пали жертвой этих приказов. Достаточно вспомнить баралонгское убийство.

Мы оставили в силе нашу декларацию о военной зоне и, таким образом, сохранили раздражавшую Америку видимость подводной войны, чтобы утешить германское общественное мнение иллюзией нашей твердости; но произведенное по требованию политического руководства изменение инструкций командирам подводных лодок лишало их деятельность военного значения. Таким образом, мы очень энергично действовали на словах и очень робко на деле. Как предсказал Бахман, операции подводных лодок вследствие этого не принесли победы германскому народу, но зато дали достаточно поводов для инцидентов и ссор с Америкой.

Как я уже говорил, хотя мы с адмиралом Бахманом считали объявление подводной войны преждевременным, а в той форме, в какой оно было сделано, и неудачным, мы решили тем не менее, что раз мир узнал о нем, Германия должна стоять на своем, идя на любой риск.

Я убежден, что если бы на первую американскую ноту мы ответили вежливым, но твердым ответом, то Америка ни тогда, ни позднее не объявила бы нам войны и даже не порвала бы дипломатических отношений. В то время Америка еще не была так раздражительна и пристрастна, как впоследствии; она еще питала уважение к нам и не сделалась столь крупным кредитором Антанты. Щепетильность американцев в вопросах морского права заставляла их чувствовать неловкость вследствие не вполне нейтрального поведения их страны. Государственным секретарем тогда еще был пацифист Брайан. В то время Вильсону едва ли удалось бы настроить свою страну против нас. Это было для нас очень важным шансом. Одновременно, в интересах переговоров о нейтралитете Италии, которые вел тогда князь Бюлов, наше посольство в Риме телеграфно рекомендовало нам непоколебимую твердость в защите своей точки зрения и охране престижа германского могущества и флота. Нам было необходимо с самого начала атаковать Америку нотами протеста против ее поведения, нарушавшего нейтралитет (поставки оружия и боеприпасов, использование радиотелеграфа в ущерб Германии, молчаливое признание английской блокады, противоречащей международному праву, отношение к нашим крейсерам, находившимся за границей, и к нейтральной почте и т.д.); одна жалоба должна была следовать за другой. Такая политика по отношению к Америке была вполне безопасной, поскольку резкий протест совсем не обязательно заканчивать ультиматумом. Быть может, мы и не смогли бы помешать росту сотрудничества между Англией и Америкой, имевшему место во время войны, но, вероятно, оно стало бы менее опасным для нас. Всем антивильсоновским элементам в Соединенных Штатах (немцы, ирландцы, квакеры, лица, заинтересованные в сбыте хлопка) мы дали бы ясный лозунг, вокруг которого они смогли бы объединиться. Наш метод обращения с американцами никогда не задевал надлежащих струн. Когда мы говорили: Вы, американцы, формально вполне вправе поставлять боеприпасы и т.п., но с вашей стороны это нехорошо, то мы достигали результата как раз обратного тому, которого добивались, что и выяснилось впоследствии; к тому же превращение Америки в арсенал наших врагов фактически являлось самым грубым нарушением нейтралитета, какое только можно себе представить. К этому надо добавить, что в германо-американских отношениях уже существовал соответствующий прецедент. Во время испано-американской войны мы по представлению американского посла Эндрью Уайта задержали в Куксгафене судно с оружием, предназначенным для Кубы.

Если бы в вопросе о подводной войне мы действовали бы с хладнокровной последовательностью, то мы подготовили бы почву для распространения взгляда, что эта война – не возмездие за голодную блокаду, как мы, к сожалению, неоднократно подчеркивали, а метод, ясно и неоспоримо вытекающий из международного морского права, созданного самой же Англией в начале войны. Новое оружие невозможно было оправдать натяжками, извлеченными из понятий парусной эпохи, оно имело право на новые нормы. Неужели кто-либо серьезно думает, что в будущей войне другие народы, которым придется вести борьбу за свое существование, не воспользуются подобно нам подводным оружием, даже если новое международное постановление наложит на него запрет?

Самое позднее в феврале 1915 года мы должны были понять, что политике Вильсона были присущи шантажистские черты. Искренне стремясь пощадить нейтральные суда, мы предложили американцам свободно пропускать их пароходы через зону блокады, если нейтральность их не будет возбуждать сомнений (это могло быть обеспечено системой конвоирования). Однако Америка не проявила достаточно доброй воли, чтобы пойти на это. Когда английские подводные лодки торпедировали наши торговые суда в Балтике (притом даже в территориальных водах Швеции) или в Адриатике и, таким образом, поступали также, как мы, или еще хуже, это не возмущало никого в целом свете. Чудовищная книга допущенных Англией грубейших нарушений международного права осталась в Америке непрочитанной и даже нераскрытой. Американцы всегда смотрели в сторону германской подводной войны. Эта несправедливость всего мира в значительной степени объясняется слабостью нашей политики, которая внушала подозрения, будто у нас нечистая совесть. Напрасно я неоднократно указывал канцлеру на характер вильсоновской политики и настойчиво советовал ему принять во внимание указанные фанты. Оставляя одну за другой наши справедливые и принципиальные позиции, мы достигли только того, что Вильсон шел все дальше и дальше в своих притязаниях и тактике угроз. Требования, которые еще в первые годы мы могли отвергнуть со спокойной твердостью и без всякой опасности разрыва, с течением времени стали все больше и больше превращаться в вопросы престижа. В то время как наша репутация претерпевала огромный ущерб у всех морских держав, ибо им казалось, что наша собственная вера в победу поколеблена, мы все более укрепляли Вильсона в его позиции, удержание которой в конце концов сделалось для него вопросом чести. Мы не получали в действительности ни одной из тех практических выгод, которые обещали нам в вознаграждение за уступчивость Бетман, Гельферих, граф Бернсторф и другие. Америка ни разу не сделала нам реальной уступки. Такие уступки заменяла немецкая способность создавать иллюзии. Наряду с понижением нашего собственного престижа и утратой нейтралами веры в нашу победу нам становилось все труднее перейти на единственно правильный путь, заключавшийся в переориентации в сторону Японии и России.