5

5

Для успешного строительства флота был необходим мир, а с другой стороны, само это строительство способствовало сохранению мира, в котором Германия для своего непрерывного процветания нуждалась больше, чем какая-либо другая великая держава, и который ей было труднее всего сохранить вследствие особенностей своего географического положения. Последние десятилетия перед войной были для Германии временем наивысшего развития и наибольших опасностей при наличии сильной, но еще недостаточной обороны. В период правления Бисмарка его нередко называли жонглером; равным образом такой бесспорно выдающийся человек, как князь Бюлов, получил при своей отставке почетное прозвище «канатного плясуна». Германию в ее положении могла предохранить от ущерба только исключительная приспособляемость к окружающим условиям. Мы не могли позволить себе делать ошибки. Бисмарк сказал однажды, когда ему жаловались на рейхсканцлера – генерала Каприви: Подождите только, когда вы получите в канцлеры настоящего бюрократа, – вам придется кое-что пережить. Такой упрямый фантазер, как преемник Бюлова, неспособный правильно оценивать обстановку, пал жертвой нашего запутанного международного положения. Главным условием для всякого руководителя империи было и всегда останется умение разбираться во внешней политике. Для этого не требуется непременно черная магия дипломатии, но зато необходимо знание международных отношений и чувство реального. Канцлер и демократия не имели никакого представления о действительных трудностях и опасностях нашего положения, к которому следовало прикасаться лишь вооружившись пинцетом.

Но смеет ли народ, который не проявляет никакого умения справляться с собственными делами и при отсутствии настоящего вождя склоняется к самоотречению, надеяться на то, что провидение вновь возвеличит его через посредство какого-нибудь опекуна, вроде Фридриха Великого или Бисмарка? Ведь мы видим, как в наши дни лишенные руководства массы, едва достигнув власти, ничем не занимаются с таким рвением, как разрушением и уничтожением всего того, что осталось от нашей национальной традиции, гордости и доброй воли.

Кажется, будто эти массы хотят помешать тому, чтобы когда-либо в будущем вновь появился великий патриот, способный еще раз перевести народ через широкий поток его самоуничижения; в основе того, что в несчастье мы проявляем слишком мало собственного достоинства, а в счастье были недостаточно сдержанны, лежит иллюзия, будто стесненность нашего международного положения можно было уменьшить чувствами и словами, а не энергично и разумно направляемой силой.

Общая и основная ошибка политики нашего времени заключалась в том, что тот крупный, но все еще недостаточный авторитет силы, который оставил нам в наследство Бисмарк, мы израсходовали по частям в постоянно повторявшихся демонстрациях, отражавших наше миролюбие, но также и нашу нервозность; демонстрациях, за которыми легко следовало простое подчинение, так что среди врагов укрепилась роковая для нас кличка poltrons valereux{120}. Дурная привычка прибегать к таким бьющим в глаза выступлениям, как симоносекское, телеграмма Крюгеру, Манила, китайская экспедиция и, наконец, Танжер, Агадир и т.д., привели к плачевному увенчанию всего этого метода ультиматумом Сербии в 1914 году. Долгое время положение оставалось еще сносным благодаря тому почтению, которое внушали к себе старое прусское государство и достоинства германского народа. Но с нашей стороны было бы правильнее продолжать расти и собирать свои силы в тишине, ибо в 1914 году мы стояли настолько близко к цели, что одного лишь наличия нашей мощи было достаточно для того, чтобы сохранить мир без всякой нервозности. Трагедия развязки заключалась в том, что при самой миролюбивой политике в мире мы вообразили, будто наше неблагоприятное положение могло быть исправлено жестами, которые давали нашим злонамеренным врагам повод заподозрить нас в стремлении к войне и, таким образом, помогали им исказить образ нашего народа посредством самой чудовищной клеветы в мировой истории.

Мы бросалась другим в объятия, потом вновь расходились с ними и не пропускали случая поставить им на вид, каких великолепных результатов мы могли добиться. Адмирал Сеймур, которому кайзер подарил картину «The Germans, to the front!»{121}, сказал одному германскому товарищу по оружию: Вы, немцы, сильно продвинулись вперед; но почему вы постоянно тыкаете нам в нос своими успехами? Мы трубили в фанфары, что не соответствовало нашему положению. Далее, все действительные или предполагаемые ошибки и неудачи раздувались в агитационных целях и представлялись общественности в искаженном виде; таким образом, наша демократическая пресса давала загранице повод утверждать, будто бы Пруссия-Германия являлась тюрьмой.

Положение в моем собственном ведомстве заставляло меня вдвойне осуждать всякие демонстрации на международной арене. С другой стороны, я не без опасения замечал, какое слабое представление имелось у нас в целом о политико-стратегическо-экономическом положении, о гигантских перспективах его развития и об угрожавших ему подводных камнях. Как я часто замечал, опасность блокады и вообще войны с Англией, которая могла обрезать, как ножом, все наши мировые связи, никогда не рассматривалась с должной серьезностью.

Учитывая стремление Англии связать нас посредством коалиции, нам следовало сохранять хладнокровие, продолжать в крупном масштабе наши военные приготовления, избегать конфликтов и без лишних тревог ожидать момента, когда быстрое упрочение нашего морского могущества миром заставило бы англичан оставить нас в покое. Мы же поступили совсем наоборот, так что как раз в то мгновение, когда наметилось явное разрежение атмосферы, начавшие рассеиваться грозовые тучи разразились бурей над нашей головой. Войны с Англией следовало избегать в 1914 году, так же как и в 1904 году, а поскольку борьба с нашим флотом стала уже рискованной, эту войну, вероятно, удалось бы предотвратить, если бы только наше политическое руководство своевременно и прямо взглянуло ей в глаза. Если бы в июле 1914 года немецкий народ и его политические руководители проявили живое и развитое ощущение силы и ее законов, то они не стали бы питать иллюзии о возможности локализовать австро-сербский конфликт, и мировая война была бы предотвращена{122}.

Трудность достижения сносного мира в случае войны с Англией уже в 1904 году определила высказанное мною тогда мнение. Даже и после того, как мировая война разразилась, семнадцать лет строительства флота все же улучшили виды на возможность приемлемого мира с Англией, но лишь при условии самой напряженной военной энергии, дипломатической ловкости и полного отказа руководителей от всяких личных соображений. Поэтому я со всей силой подчеркивал моменты, которые могли принести нам этот мир и отвратить от нас гибель: морское сражение, подводную войну, своевременный сепаратный мир с Россией и единение германского народа перед лицом смертельной опасности, которой мы шли навстречу, хотя лишь немногие видели ее ясно.

В этом я скоро потерпел поражение; немецкая склонность к иллюзиям еще раз привела к разгрому немцев руками немцев. Быть свидетелем того, как в результате слабости, ослепления и партийных распрей была проиграна война, вот конец моей жизненной карьеры и моей веры в свой народ.

Я боролся против нашего самоуничижения, не обладая для этого достаточной силой. Занятый собственными задачами, я никогда не стремился к политической власти.

В декабре 1911 года, после марокканского кризиса{123}, когда начался мой спор с Бетманом, начальник кабинета сообщил мне, когда я входил к кайзеру для доклада, что имеется предположение назначить меня канцлером. Вслед за этим, во время доклада кайзеру, я передал начальнику кабинета записку, в которой сообщал, что отклонил бы подобное предложение, если б оно было мне сделано. Мне казалось тогда немыслимым стать преемником Бисмарка; лишь во время войны, когда вследствие безрассудства и малодушия нашего руководства мы стали на моих глазах терять одну невозвратимую возможность за другой, а империя стала придвигаться к краю пропасти, я, вероятно, не отказался бы (при всем понимании своих недостатков) от поста канцлера, если бы не нашлось более подходящей кандидатуры. Ибо при наших тогдашних отношениях с внешним миром занятие мною поста канцлера ознаменовало бы собой разрыв с господствовавшей у нас системой. Вспомним о том ликовании, которое поднялось в Англии, когда разнеслась весть: Tirpitz exit{}an». Именно в этом разрыве, а не в какой-нибудь смене личностей, лежало наше единственное спасение.

Мысль эта в то время высказывалась мне неоднократно, однако она исходила не из той единственной инстанции, которая имела власть привести ее в исполнение.