Пролог
Пролог
Ударил радостно школьный звонок и покатился по коридорам. В шестом «А» — класс находился на втором этаже — учитель поднялся из-за стола, ребята загремели скамьями.
Перемена!
Последняя перед последним в этом году уроком.
Мальчишки и девчонки сгрудились у распахнутых настежь окон. Каждому хотелось занять местечко поближе к солнцу и так еще, чтобы лучше видеть улицу.
В эту позднюю весну, на удивление всем, богато цвела сирень. Она тянула свои белые, розовые и синие кисти из-за деревянных изгородей палисадников к свету, к редким прохожим.
Когда вот так греет солнце и многожданные — с походами в зеленый лес, с долгим зореванием на Гжати — каникулы на носу, тут уж не до учебы. Самые интересные учебники вдруг скучнеют, всякая минута урока становится в тягость, и каждую перемену ох как ждешь не дождешься!
Кто-то из мальчишек вырвал из тетради листок, быстро соорудил «голубя» и швырнул в окно. Подхваченный волной теплого воздуха, «голубь» резко взмыл вверх, перелетел улицу и застрял в ветвях черемухи, в палисаднике напротив.
Выдумка пришлась ребятам по душе. И вот уже зашуршали тетради, явственней стал треск выдираемых из них листов, цветные обложки пошли в дело, и целые эскадрильи бумажных самолетиков — синих, розовых, красных — взмыли в воздух из окон второго этажа.
Мальчишки свесили головы с подоконников, ревниво — каждый за своим и за чужим одновременно — следили за самолетиками.
— Во мой парит!
— А мой-то, мой!.. Во-он куда полетел...
— Заливай! Твой кувыркнулся...
— Не кувыркнулся, а «бочку» сделал.
— Понимал бы ты: «бочку»...
— По шее хочешь? Так я могу.
— Отзынь, не то так врежу!
— А у моего центр тяжести лучше. Я гвоздь в
нос ему воткнул...
По мостовой шел старичок: серый парусиновый костюм, соломенная шляпа, очки в проволочной оправе на горбатом носу. И еще — черная бородка клинышком.
Заслышав ребячий гомон, старичок поднял голову вверх, улыбнулся, помахал ученикам рукой.
Тут-то и случилось непоправимое: самолет, выброшенный из окна последним,— великолепный оранжевый самолет из тетрадочной обложки, со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях,— прочертив в воздухе плавную дугу, стремительно пошел на снижение и спикировал прямо на старичка. Задел шляпу, очки, и очки упали на мостовую. Звякнуло стекло. Старичок нагнулся, шаря по мостовой руками.
Ребят от окон как ветром сдуло.
— Ой, он в школу идет! — пискнул испуганный девчоночий голос.
Когда в класс вошел учитель физики Лев Михайлович Беспалов, а следом за ним бочком протиснулся в дверь старичок в парусиновом костюме, ученики, приветствуя их, поднялись без обычного шума.
— Садитесь,— разрешил Лев Михайлович.
Сели не дыша.
— Кто это сделал?
Беспалов положил на край стола великолепный оранжевый самолет — тот самый со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях, но ребята как будто ничего не замечали: каждый сосредоточенно рассматривал крышку своего стола.
— Кто обидел пожилого человека? — повторил Лев Михайлович.
Класс молчал.
Старичок растерянно вертел в руках шляпу. Очки по-прежнему сидели на его горбатом носу, но одного стекла в них недоставало.
Беспалов прошелся из угла в угол, взял со стола оранжевый самолет, повертел его в руках.
— Вот что, ребята. Наказывать я вас не буду — через сорок пять минут начинаются ваши каникулы. Оставлять вас без обеда, вызывать родителей теперь уже бесполезно. Но вот рассоримся мы с вами, судя по всему, на целое лето.
Класс шумно вздохнул.
Шли минуты урока, но урок, по сути, не начинался.
И тут из-за стола в среднем ряду поднялся невысокий русоголовый мальчуган. Сосед отчаянно дергал его за штанину: сядь, мол, чудак! — но мальчуган обреченно отмахнулся.
— Лев Михайлович,— сказал он,— не надо со всеми ссориться: класс невиноват.— И повернулся к старичку: — Это я сделал. Простите меня, пожалуйста.
Старичок прицелился в него уцелевшим стеклышком очков, пытаясь лучше рассмотреть виновника беды.
— Я не с умыслом — по нечаянности вышло,— повторил мальчуган.
Класс ждал. Старичок неопределенно пожал плечами, и вдруг добрая улыбка тронула его сухие губы, и тотчас она, эта улыбка, отразилась на лицах учеников.
— Честное признание снимает с тебя вину, мой юный друг,— изрек он с витиеватой старомодностью.— Я не в обиде. Да-с, не в обиде, на таких мужественных ребят нельзя держать сердца.— Пожилой человек обращался уже к учителю:— Сам кончил гимназию, как же-с, как же-с, тоже шалил, бывало. Возраст, ничего не поделаешь. Простим ребят, да-да, простим.
Лев Михайлович как-то некстати кивнул головой.
Все вздохнули снова, на этот раз шумно и с облегчением, и тут же увидели в руках у Беспалова оранжевый самолет.
— Всякое увлечение хорошо, однако иногда и меру надо знать,— укорил ребят Беспалов. И откровенно признался: — А я уже было подумал, что разругаюсь с вами на целое лето. Нехорошо вышло бы... Договорились же строить летом настоящие модели...
В недавнем прошлом боевой летчик, участник Великой Отечественной войны, Беспалов хорошо понимал, что это такое — ребячья страсть к авиации. Сам когда-то, в довоенные еще годы, начинал в аэроклубе. Он и подогревал ее постоянно, эту страсть, организовав в школе кружок по авиамоделизму.
— А сейчас продолжим урок.
— Извините-с!.. Еще минутку.
Старичок в парусиновом костюме, прежде чем покинуть класс, снова всмотрелся в мальчугана — тот все еще стоял за столом. Осведомился:
— Как зовут тебя, мальчик?
— Юра Гагарин.
История эта, приключившаяся с Юрой, стала известна в семье в тот же день. Когда вечером собрались ужинать, сестра Зоя спросила:
— Что, Юра, страшновато было каяться-то?
— Еще как страшно! — улыбнулся с хитринкой Юра.— Зато старичок очень добрый попался. Он, по-моему, сам робел не меньше нас.
* * *
...Сейчас, когда так много времени прошло с тех дней, пытаешься вспомнить все, что имеет какое-то отношение к детству Юры, к юношеским его годам. Что-то очень цепко, неизгладимо хранится в памяти. Что-то утрачено, потеряно и, однако, не насовсем. Каждая поездка в Гжатск (теперь город Гагарин) или на место родового нашего «корня» — в село Клушино, нечаянная или обговоренная заранее встреча с друзьями собственной юности, с друзьями детства и юности брата, с людьми, близко знавшими его, тонким лучиком высветят вдруг что-нибудь полузабытое, нечеткое, не имевшее прежде определенной формы. И начинает работать механизм памяти. Извлекаются из неведомо каких тайников картины событий — тех самых, над которыми порой и не задумался бы.
Вот так и рождалась эта книга. И начать ее хотелось именно с этой картины — со старичка в парусиновом костюме, с оранжевого самолета из обложек ученической тетради.
Почему именно с этой, постараюсь сказать чуть позже.