ОБОЖЕСТВЛЯЕМЫЙ ЕВОЙ

ОБОЖЕСТВЛЯЕМЫЙ ЕВОЙ

3 ноября, едва Бальзак вернулся в Париж, доктор Накар уложил его в постель, прописав травяные и овощные отвары. Чтобы согнать лишнюю жидкость, накопившуюся в организме, а главное, снять головные боли, усилившиеся после обморока в Красном Селе, доктор лечил больного пиявками, кровопусканием, обтираниями, заставлял парить ноги в горчице. От этого лечения Бальзак совсем ослаб. Он часами валялся в постели, лениво листая «Семейный музей», не в силах прочитать ни строчки.

Тем не менее, собравшись с силами, он съездил в Гавр и получил свой багаж, отправленный из Санкт-Петербурга морем.

Остается только пожалеть, что Ева Ганская не догадалась вложить туда несколько страничек, исписанных ее рукой на полях его посвящения, датированных днем его приезда в Петербург.

Бальзак тогда написал: «Ева приняла меня как старого друга, и я понял, как долги, холодны и несчастны были все часы, проведенные вдали от нее».

Комментарий Евы: «Что я могу добавить к этим словам, трогательность которых ничуть не ослабляет впечатления от их изысканной и наивной правдивости?» Она пишет еще много всякого. Загадочная женщина! В этих строчках она предстает не просто прекрасной дамой, но и чутким знатоком тончайших душевных переживаний.

Почему-то еще никому из исследователей не пришло в голову вглядеться в то, как странно временами раздваивалась личность этой женщины. Она могла казаться мелочной и придирчивой, недоверчивой и корыстной, свято блюла интересы семейного клана и душой и сердцем была предана дочери, потакая любым ее капризам.

Но вот в ее жизни появляется Бальзак, и небосклон ее бытия словно озаряется волшебным светом: «Упоительный восторг, истинное счастье, восхитительный Идеал, чистая и невинная радость… Голоса, которые повторяют в моей душе, словно эхо, трепетные звуки любимого голоса, пусть же они принесут мне утешение в одиночестве и не дадут угаснуть надежде… Пусть не угаснет память… Как звездочка, сорвавшаяся с неба, он рухнул прямо в мое сердце… Не гасни же, но смешай свой свет со светом других, мимолетных огней, лишь бы продлился этот миг… Боже мой! Дай мне прожить так же еще хотя бы день или два, а потом… Пусть навеки закроются мои глаза, но раньше дай мне опять пожать его руку. А потом я с криком гибнущего в кораблекрушении взмолюсь: Господи, Господи! Помилуй меня…»

22 октября Бальзак прочел что-то похожее на приведенные выше строки, которые Ева написала 3 октября накануне новой разлуки. Прочел и сказал: «Нет ничего трогательнее этих трех строчек. Они словно целебный бальзам, обещающий мне надежду и счастье. Любовь, написавшая их, выше гения».

Бальзак стал ее ангелом-хранителем, но ему нелегко было исполнять эту роль, сопряженную скорее с тревогами, чем с радостями. В своих возвышенных мечтах Ева словно отождествляла себя с «убегающей женщиной» из Апокалипсиса. Она готова была отказаться от собственной плотской сущности, чтобы подняться до высоты того божества, которым виделся ей Бальзак, чтобы стать его отблеском:

«Как же не говорить о Нем в той книге, где я хочу выплеснуть всю свою душу? Как не рассказать, сколько величия и доброты, нежности и понимания, ослепительного ума и юношеского задора в этом благородном, весеннем сердце, которому нет равных, которое бьется так же молодо, как в первый день нашей встречи. Его чувства так же свежи, как чувства 16-летнего юноши. Ах, я слишком стара и душой и телом, чтобы быть достойной такой любви. Мне стыдно, мне горько… Сколько раз, слушая его, умеющего силой несравненного разума выразить самые искренние чувства, я с грустью думала, что этого счастья слишком много для меня, что я его не стою…»

Нет, ей решительно ничего другого не оставалось, как уйти в монастырь!