НОВОСТИ ХОРОШИЕ И ДУРНЫЕ
НОВОСТИ ХОРОШИЕ И ДУРНЫЕ
18 июля 1843 года Бальзак выехал из Парижа в Дюнкерк. Портной Бюиссон, с 1836 года не получивший от него ни гроша, снабдил его в дорогу гардеробом на 800 франков; ювелир Жаниссе притащил ему на 810 франков драгоценностей, в том числе три обручальных кольца. Каким образом Бальзак собирался расплачиваться? Газета «Эта», в которой печатался «Давид Сешар», прекратила выходить еще 21 июня. Продолжение «Давида Сешара» смогло увидеть свет лишь позже, 28 июля — 14 августа, в новом издании, озаглавленном «Паризьен-Эта».
Бальзак поручил Гаво проследить за соблюдением его авторских прав и получить от Локена причитавшиеся ему 3 тысячи франков. Локен получил-таки свои три романа: «Давида Сешара», «Жизненный дебют» и «Блеск и нищету куртизанок». На их написание у автора ушло меньше девяти месяцев.
В 1843 году Бальзак, до сих пор не имевший права открыто выказать свою давнюю любовь к Еве Ганской, наконец-то смог прилюдно появиться рядом с ней. 28 и 29 июля парижские газеты сообщили своим читательницам бальзаковского возраста грустную новость: любимый писатель бросает их и «едет за женой в Россию».
В самой России эта новость затронула в основном официальные круги.
5 августа 1843 года графиня Нессельроде, жена канцлера, писала своему сыну Дмитрию: «В стенах нашего дома находится тот, кто лучше всех описал чувства женщин. Причиной, притянувшей его в Россию, стала, как мне кажется, одна польская дама, сестра графа Ревутского (!), приехавшая сюда судиться. Они познакомились еще несколько лет назад во время путешествия».
Русская и польская колонии Парижа с 1836 года были в курсе отношений Евы и Оноре. Одна из подруг мадам Гидобони-Висконти, София Козловская, сама ввела Бальзака в несколько гостиных, и то, что она рассказывала о нем, никого не могло оставить равнодушным: этим «низеньким, толстым, большеголовым человечком с носом, словно вылепленным из мягкой резины», восхищается одна полька из высшего света. В этих гостиных Бальзак с успехом и по немыслимым ценам продавал билеты на премьеру своего «Кинолы».
Содержало ли «сентиментальное путешествие» Бальзака еще и пропагандистскую подоплеку?
За несколько лет до этих событий вышла книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». И Бальзак, и Ева Ганская эту книгу, конечно, читали, хотя в России ее запретила цензура. Де Кюстин оставил по себе весьма дурную память, Бальзак же искренне стремился оставить добрую. Здесь все зависело от Евы Ганской. Знакомые уже поздравляли ее в самых льстивых выражениях. 31 июля друг Ганской, русский офицер Лев Нарышкин, писал ей: «Я узнал вчера от Императора о недавнем приезде некоего персонажа, на мой взгляд, лучше всех понявшего и описавшего женское сердце. Это вовсе не тот любопытный путешественник, что явился, чтобы описать страну в своем пасквиле; это художник, создавший портрет идеальной женщины и нуждающийся, чтобы поддержать свой гений, в том, чтобы еще разок взглянуть на оригинал».
До отъезда в Россию Бальзаку пришлось обратиться в посольство за визой. Оформить документы ему помог друг, поверенный в делах Павел Киселев. Он знал о бедственном положении Бальзака и наверняка рассчитывал, что с ним можно будет договориться, поручив написать «опровержение клеветнической книги де Кюстина». Наверное, Киселев сформулировал свою идею еще более определенно, не исключено, что он просто приказал секретарю «купить Бальзака», потому что секретарь оставил такие воспоминания: «Впустите, сказал я лакею. Сейчас же предо мной предстал невысокий толстый человек с фигурой хлеботорговца, с повадками сапожника, с плечами бондаря, одетый, как кабатчик. Скажите на милость! У него нет ни гроша, и он едет в Россию! Он едет в Россию, потому что у него нет ни гроша!»
Прибытие «Девоншира» в Санкт-Петербург 29 июля прошло незамеченным. О том, что среди его пассажиров находился Бальзак, пять дней спустя сообщила «Северная пчела», да и то лишь для того, чтобы походя охаять творчество писателя. Бальзак отнесся к этому укусу хладнокровно, посчитав его «рикошетом»: «Я получил оплеуху, причитающуюся Кюстину». Во всяком случае Бальзак прибыл, полный решимости помочь Еве Ганской выиграть процесс. Он надеялся понравиться, вернее, не разонравиться Еве Ганской, которая вела трудную партию. Она оказалась буквально между двух огней. Польских патриотов подозревали в подготовке покушения на царя. Если бы было доказано, что они бунтари и потенциальные убийцы, это неминуемо сказалось бы на положении всего польского народа. Ганская же, полька и католичка, чтобы не портить отношений с Санкт-Петербургом, вынуждена была изображать «коллаборационисту», как бы оправдывая тем самым полицейские репрессии против участников польского восстания, которых поддержала Франция. Русский царь не желал писать избранному королю Луи-Филиппу, ибо в таком случае он должен был обратиться к нему со словами «государь брат мой».