Глава девятнадцатая Социалистический ром

Глава девятнадцатая

Социалистический ром

К тому времени, когда Фидель Кастро тем знойным июльским днем приехал на строительство новой Сантьягской электростанции, он успел побывать на строительстве плотины неподалеку и пообедать с дорожными рабочими, которые прокладывали шоссе, соединяющее Сантьяго с сельскохозяйственными районами на западе Кубы. И там, и там он провел по нескольку часов, упрашивая рабочих быть более прилежными и серьезнее посвятить себя революционным задачам. Кастро то ли не мог, то ли не хотел предложить им материальное вознаграждение и предпочитал подхлестывать работоспособность моральными средствами. Они с Че Геварой и их последователями стремились выстроить на Кубе социализм, а этот проект мог удаться лишь в том случае, если рабочие сосредоточились на нуждах народа, а не только на своих личных обстоятельствах.

«Вы довольны своей производительностью? — спросил Кастро у рабочих на Сантьягской электростанции. — Мне кажется, она у вас слабовата». Около восьми тысяч рабочих собрались под палящим солнцем на импровизированный митинг с самим comandante. Кастро был, как всегда, в мятой полувоенной форме, с беретом на голове и пистолетом за поясом, окруженный свитой правительственных чиновников и бюрократов из местного отделения коммунистической партии. Он сказал рабочим, что они «достойные, сильные борцы», но чем больше он говорил, тем яснее становилось, что Фидель недоволен темпами строительства новой электростанции. Говоря, он тыкал в небо длинным тонким пальцем, и на лбу у него выступил пот.

— Если рабочий класс сам не выстроит собственную экономику, как вы думаете, кто придет и сделает это за него?! — спрашивал он. — Людям нужно жилье. Все просят крышу над головой. Вы что, думаете, дома вырастут сами? Вы думаете, буржуазия вернется и выстроит дома за вас, если не сделала это раньше? Вам-то она оставила только лачуги и трущобы!

Встречи Фиделя с кубинскими рабочими обычно проходили именно так — Фидель то дразнил их, то издевался над ними. Он заявил рабочим на электростанции, что они трудятся хуже, чем дорожные рабочие, с которыми он встречался только что.

— Вот у кого подлинный рабочий дух! — сказал Фидель. — Они относятся к своей работе как солдаты, которым надо захватить вражеский окоп!

Редко в какой речи Кастро не упоминалось о войне, о битве. Был июль 1963 года, прошло всего девять месяцев со столкновения Кеннеди и Хрущева по поводу ядерных ракет. В то время кубинцы не понимали, как близок был мир к ядерной войне, однако им сказали, что им грозила массированная атака американской армии, и после этого Кастро постоянно предупреждал их, что кубинские контрреволюционеры в Майами планируют очередное вторжение. Кубинская революция, подчеркивал Кастро, по-прежнему остается схваткой не на жизнь, а на смерть.

— Мы должны вести эту борьбу во всех районах страны! — говорил Кастро рабочим, повысив голос. — Вот задача, которая стоит перед каждым из нас — труд! Если человек доит трех коров, надо сказать ему, чтобы он доил двадцать. Крестьянский труд — это тяжело. Собирать сахарный тростник — это тяжело. Работа, которую делаете здесь вы, — это тяжело. И все равно необходимо проводить все эти часы под палящим солнцем!

Еще до конца месяца в Сантьяго пройдет традиционный карнавал — вот тогда рабочая дисциплина подвергнется решительному испытанию.

— Тогда-то мы и увидим, что такое прогулы, — сказал Фидель, — ведь вы, сантьягцы, известные гуляки!

Очевидно, упоминание о карнавале заставило его вспомнить и о сантьягской компании по производству рома, которую так долго связывали с июльскими празднованиями.

— Сейчас я поеду на завод «Бакарди», — сказал он строителям электростанции, — и проверю, каково качество тамошней продукции!

Хотя самих Бакарди на Кубе не было уже почти три года, завод на улице Матадеро все еще носил их имя, а ром, который там выпускался, по-прежнему продавался с этикеткой «Бакарди».

Однако жизнь кубинских рабочих при социализме стала другой. Высокие стандарты, установленные профсоюзами в предыдущие годы, перестали действовать, и теперь рабочих регулярно просили работать по десять и более часов подряд безо всякой платы за сверхурочные. Продукты продавали по талонам. В числе прочих основных продуктов питания на человека в месяц полагалось четверть фунта сливочного масла, полтора фунта бобов и всего пять яиц. Многие промышленные товары, особенно импортные, было невозможно найти, полки магазинов частенько пустовали. Стоять в очереди по часу и даже больше — чтобы отоварить талоны, купить обувь, дождаться автобуса, — стало обычным делом. С февраля 1962 года экономические проблемы усугубились американским торговым эмбарго, в результате которого на остров перестали поступать товары и запчасти американского производства. На встречах с рабочими Кастро часто подчеркивал, как дорого обходится Кубе эмбарго, — однако не забывал и напомнить о том, какие блага принесла им революция. Например, строителям сантьягской электростанции он напомнил о том, что их здоровье теперь застраховано, их женам полагаются льготы за материнство, по всей стране строятся новые школы и больницы.

Старая компания «Бакарди», как и другие бывшие частные предприятия, теперь вошла в состав крупного государственного промышленного конгломерата. Два года назад Кастро заявил, что Куба должна следовать марксистско-ленинской модели развития. В феврале 1961 года Че Гевара встал во главе министерства промышленности и тут же провозгласил, что кубинскую экономику нужно сделать строго плановой и централизованной. Кубинские инженеры, техники и профессиональные администраторы, уехавшие за границу, были заменены советниками из стран советского блока или функционерами из коммунистической партии. Работники по-прежнему состояли в профсоюзах, только теперь принцип представительства стал обратным: лидеры профсоюзов доносили до работников нормы выработки и прочие производственные цели, поставленные правительственными чиновниками, а не служили представителями работников перед властями, как полагается профсоюзам.

Первые результаты опытов с социалистическим управлением экономикой не порадовали страну. Несмотря на помощь СССР и других социалистических стран, составившую в 1962 и 1963 годах свыше пятисот миллионов долларов (в пересчете на человека получается примерно в двадцать раз больше, чем помощь США странам Латинской Америки), в стране наблюдался явный экономический спад, особенно в тех сферах промышленности, где особенно не хватало технических специалистов и профессиональных управленцев. Даже самого Че Гевару обескураживали повсеместные признаки некомпетентности и неправильного руководства. Почему, допытывался он у соратников, у ботинок, произведенных на кубинских фабриках после революции, так часто отваливаются каблуки на следующий день после покупки? И почему «Кока-Кола», выпускаемая на только что национализированной фабрике, такая мерзкая на вкус?

* * *

Встреча со строителями Сантьягской электростанции продлилась дольше, чем рассчитывали секретари Фиделя, поэтому в тот же день он не успел посетить старую винокурню «Бакарди» в центре города. Тем не менее comandante был полон решимости поговорить с некоторыми работниками, так что он со своей свитой появился у ворот винокурни на следующий день — ранним утром в субботу. Завод был закрыт, так что встречать Фиделя оказалось некому, кроме двух рабочих, которым настала очередь дежурить у ворот в качестве охраны. Когда рядом притормозили два ничем не примечательных седана, дежурные не обратили на них никакого внимания. Однако когда дверь одной из машин отворилась и оттуда вышел сам Фидель Кастро, они едва не попадали со стульев.

— Compa?eros, — сказал Кастро, указывая на закрытые двери завода, — как бы мне войти?

Один из дежурных, тощий чернокожий в изодранной белой рубашке и бейсболке, вскочил и забормотал:

— Ох, comandante, к сожалению, никак, ключей-то у меня нет!

— Мне что, выбить дверь ногой? — поинтересовался Кастро и подмигнул дежурному, которого звали Хильберто Кала.

— Как пожелаете, comandante, — угодливо ответил Кала. — А можем войти вон там, где строят бар. — Он показал дальше по улице — там был вход в разливочный цех, где плотники трудились над небольшим кафе. — Там наверняка открыто.

Когда они дошли до двери, уже начала собираться толпа. Кала работал в отделе технического обслуживания на ромовом производстве с 1946 года, поэтому он провел Фиделя по цеху и рассказал, как там все устроено. Второй дежурный побежал искать кого-нибудь из начальства, так что Кала остался один на один с comandante и совершенно самостоятельно знакомил его с предприятием.

— Вот тут мы разливаем a?ejo, — сказал он гордо и авторитетно, словно сам был директором.

— Может, попробуем капельку? — спросил Фидель.

Кала схватил пустую бутылку, наполнил ее золотистым a?ejo из бака, питавшего разливочный конвейер, и передал comandante. Фидель отдал бутылку своему личному врачу Рене Вальехо, который повсюду его сопровождал. После нескольких покушений Кастро никогда не пил и не ел ничего, что не проверил бы Вальехо. Вальехо отхлебнул глоток, после чего a?ejo попробовали все члены свиты, и поскольку никто не умер на месте, Фидель отведал рома сам. Всего через несколько минут бутылка была пуста.

Пронесся слух, что Фидель на заводе, и поприветствовать его сбежалась толпа рабочих. Однако Кастро был рад обществу Хильермо Калы и все свои вопросы адресовал тощему технику.

— Понимаете, compa?ero, — сказал Фидель Кале, — нужно придумать этому рому новое название. Говорят, нам больше нельзя называть «ром «Бакарди»». Не скажете, как его назвать?

Кала, наслаждавшийся вниманием Фиделя, от такого вопроса растерялся, но затем глаза его сверкнули.

— Может быть, назовем его «ром «Patria o Muerte»»? — предложил он, стремясь показать, как хорошо он знает любимый девиз comandante. Пожалуй, только на Кубе рабочий мог предложить назвать продукт «Родина или смерть».

— Наверное, не стоит, — усмехнулся Фидель. Оглядевшись, он спросил, какой именно ром разливают в преддверии карнавала, до которого осталось меньше недели.

Кала объяснил, что карнавальный ром, белый и более дешевый, хранится на другом складе.

— Пойдемте туда, — велел Кастро. — А где этот Матаморос? Хочу его видеть.

Альфонсо Матаморос, ветеран ромового производства, долгие годы работавший подл началом Виктора Шуга и Даниэля Бакарди, считался одним из героев ромовой индустрии на революционной Кубе. Как и его коллега Мариано Лавинь, он отказался от возможности присоединиться к семье Бакарди в эмиграции, и его знания о технологии производства рома были насущно необходимы для выживания предприятия после национализации. Фидель слышал, что Матаморос продемонстрировал верность революции, явившись на завод «Бакарди» в ночь вторжения в заливе Свиней в апреле 1961 с револьвером 44 калибра, готовый защищать предприятие от эмигрантов, которые теоретически могли потребовать его назад. Правда это или нет, неизвестно, однако Фидель хотел познакомиться с героем ромового производства в любом случае.

Альфонсо Матамороса в то субботнее утро найти не удалось, так что Кастро пришлось удовлетвориться экскурсией по заводу в обществе Рейнальдо Эрмиды, одного из начальников склада, где выдерживали ром. Хильберто Кала пристроился позади, не желая упускать ни минуты из лучшего дня своей жизни. Когда другой дежурный остановил Калу у входа на склад и спросил, куда это он, Кала ответил: «Я встретил Фиделя у ворот», — и дежурный пропустил его.

На складе Кастро забросал Калу, Эрмиду и других работников вопросами — ему было интересно, сколько ящиков заготовлено для карнавальных торжеств, изменились ли технологии с тех пор, как компания была национализирована, какие меры предпринимаются, чтобы поддерживать качество рома. Эрмида ответил, что ветераны компании вроде Матамороса и Лавиня знали секреты производства рома «Бакарди» и поддерживают качество на прежнем уровне. Он показал Фиделю некоторые из пятидесяти тысяч бочонков, которые остались у компании, когда правительство национализировало производство рома «Бакарди» в Сантьяго. Фидель внимательно слушал его, поглаживая бороду. О строительстве, сельском хозяйстве и даже о медицине Фидель мог говорить часами — но о производстве рома не знал практически ничего.

— Самое главное, — сказал он наконец, — всеми силами стараться сохранить и даже улучшить качество вашей продукции. Ромы — это один из важнейших наших экспортных товаров, его производство жизненно важно для народа.

После этого Кастро уехал. Он сказал рабочим, что когда ему случится снова побывать в Сантьяго, обязательно зайдет к ним поговорить еще, однако после визита в июле 1963 года он больше не посещал старый завод «Бакарди».

Хильберто Кала вышел из склада вместе с ним — ему все еще не верилось, что он лично познакомился с comandante и провел его по заводу. Недоверчиво качая головой, он повернулся к Габриэлю Молине, журналисту из газеты «Нотисиас де Ой», который был в свите Кастро, и прошептал: «?Pero mira como vine a conocer yo da hombr?n, compay!» («Смотри-ка, брат, как мне повезло — познакомился с Человеком!») Молина привел слова Калы в своем репортаже о визите на завод и назвал работника «Бакарди» «типичнейшим santiaguero», а его высказывание назвал «несколько неуважительным, зато таким искренним, что это простительно».

Когда Фидель вышел с завода, его окружили восторженные почитатели из числа сантьягских рабочих. Кастро со свитой едва пробились к машинам; у них ушло целых полчаса, чтобы проложить себе дорогу в толпе и проехать по улице. Фидель был у власти уже пятый год — и по-прежнему оставался харизматическим вождем и был крайне популярен, по крайней мере в Сантьяго, в колыбели кубинских революций. Однако любовь, которую питали к нему кубинцы, не заставляла их поддерживать марксистсколенинскую идеологию и вовсе не вдохновляла кубинских рабочих выбиваться из сил ради блага кубинской революции, как бы ни уговаривал их Фидель.

* * *

В 1964 году кубинское правительство наконец оставило попытки экспортировать ром с этикеткой «Бакарди», поскольку раз за разом сталкивалось с запретами на использование этой торговой марки то в одной, то в другой стране. Марксистское представление о том, что главное в предприятии «Бакарди» — это работники и оборудование, не дало лидерам революции увидеть, какую роль играет нематериальный актив — торговая марка. На внутреннем рынке еще можно было продавать ром под названием «Бакарди», по крайней мере, пока, однако высококлассный продукт, производимый на заводе «Бакарди» в Сантьяго, теперь назывался ром «Каней» — на языке индейцев таино это слово означает «Вигвам вождя». Однако смена названия не подхлестнула продажи рома за границей. Национализированная компания утратила практически все зарубежные заказы, которые семья Бакарди удовлетворяла за счет продукции сантьягского завода, и пока новым продуктом «Каней» не заинтересовались страны советского блока или западные покупатели, экспортные прибыли национализированной компании были пренебрежимо малы.

Теперь сантьягский ромовый завод входил в «Консолидированное предприятие по производству вин и спиртных напитков» («Empresa Consolidada de Licores y Vines») — крупный правительственный конгломерат, в который вошли все бывшие раньше частными компании по производству вина и спиртных напитков со всего острова.

«Консолидированное предприятие», в свою очередь, входило в масштабное министерство промышленности, во главе которого стоял сам Че Гевара; в министерстве работало более 150 000 человек, и оно объединяло свыше 3000 ранее независимых компаний. При той версии социализма, которую ввел на Кубе Че Гевара, кубинские предприятия были организованы очень иерархично и централизованно, так что отдельные руководители предприятий практически не имели возможности принимать самостоятельные стратегические или коммерческие решения. Проблемы жесткой вертикали власти усугублялись еще и сильной текучестью среди административных работников. У национализированной компании «Бакарди» в Сантьяго за первые три года, которые она провела в собственности правительства, сменилось четыре директора, причем никто из них не имел опыта управленческой работы, не говоря уже о познаниях в производстве спиртных напитков.

Кроме того, компании пришлось обойтись без ведущих профессионалов и инженеров, поскольку почти все они после национализации покинули страну.

Лаборатория при винокурне была закрыта, а научный контроль над качеством под руководством лучших инженеров «Бакарди», в том числе Хуана Грау и Мануэля Хорхе Кутильяса, практически прекратился. В конце концов торговое эмбарго, введенное США, и нежелание революционного правительства тратить драгоценные резервы твердой валюты на импорт товаров, привели к тому, что на производстве рома и пива в Сантьяго вскоре стало не хватать мелочей вроде этикеток и крышек для пивных бутылок. Тогда на предприятии перешли с крышек на пробки — но тут случился дефицит стекла, и невозможно было достать сами бутылки. Дефицит химических реагентов и запчастей неблагоприятно повлиял на процедуры обработки воды в винокурне и повысил риск загрязнения. Предприятие, которое так налажено работало под руководством семьи Бакарди, в первые годы после национализации не могло выбраться из череды кризисов.

Однако повлияло ли это сразу на качество рома, производившегося на старом заводе, — вопрос спорный. Пепин Бош и другие члены семьи Бакарди, жившие в Майами, утверждали, что любой ром, выпущенный на заводе при коммунистах, — продукт второсортный. В середине 1964 года канадский посол в Гаване написал Бошу с просьбой прислать ему шесть ящиков рома «Бакарди» семейного производства, и причина этой просьбы была для Боша очевидной. «Фидель делает плохой ром», — объяснил он журналисту «Майами Геральд». С точки зрения Боша любая оценка качества кубинского рома после 1960 года была нерасторжимо связана с более широким вопросом о режиме Кастро.

Однако в Сантьяго ветераны «Бакарди», в том числе и те, кто долгие годы был верен семье Бакарди, были оскорблены подобной предвзятостью. Мариано Лавинь, который пришел в компанию «Бакарди» в 1918 году, был особенно обижен. Он утверждал, что по меньшей мере в первые три года после национализации почти весь ром, разлитый в Сантьяго, был взят из запасов, которые правительство конфисковало у семейной компании в октябре 1960 года, а следовательно, это был в точности тот самый продукт, который продавала «Бакарди». Лавинь сказал, что рома из запасов хватило до самого конца 1964 года, пока в компании шла реорганизация.

Качество социалистической «Кока-Колы» стремительно ухудшалось, однако с ромом дело обстояло иначе. Эта отрасль промышленности на Кубе обладала глубокими культурно-историческими корнями, и многие ветераны производства рома на острове считали себя хранителями национального наследия, не имеющего отношения к политическим пристрастиям. Неважно, считали эти мастера себя верными fidelistas или нет — многие (по крайней мере, поначалу) гордились, что принимают участие в производстве подлинно кубинского продукта, — работники других сфер промышленности не всегда разделяли подобные чувства за одним важным исключением изготовителей сигар. Наконец, в производстве рома был и еще один аспект: это искусство, которым можно овладеть лишь с опытом, а не научиться в техническом институте, а среди работников «Бакарди», оставшихся в фирме после ее экспроприации, было достаточно людей, обладающих практическими познаниями, чтобы обеспечить некоторую преемственность в традиционных процедурах изготовления рома «Бакарди».

Склад для выдержки рома «Дон Панчо» — здание без окон, от пола до потолка набитое бочонками с ромом, — выглядело и пахло так же, как и в те дни, когда компанией руководили Эмилио и Факундо Бакарди Моро. Начальник склада Франсиско Айала, которого назначил на эту должность в 1959 году Пепин Бош, был на этом посту вторым с тех пор, как сам дон Панчо умер в 1940 году. Умберто Корона, начальник производства на заводе, занимал свое место еще при Бакарди, а знаменитый своим несговорчивым характером Альфонсо Матаморос по-прежнему смешивал ром. Матаморос относился к своей работе на ромовом заводе при социализме так же строго, как и тогда, когда компанией управляла семья Бакарди, и он сопротивлялся вмешательству бюрократовкоммунистов так же упорно, как в свое время — членам семьи Бакарди, приходившим на завод с уверенностью, что имеют право на знания технологий по праву рождения.

Однако важнейшую роль в том, что предприятие «Бакарди» продолжило работу, сыграл Мариано Лавинь. Никто не знал тонкости производства лучше него. Лавинь пришел работать в сантьягское отделение «Бакарди» в тринадцать лет, чтобы помогать матери после смерти отца. Поначалу он мыл бутылки, клеил этикетки, мыл полы и помогал плотникам делать бочонки и ящики. Все на фабрике называли его Марианито, и это уменьшительное имя сохранилось за ним на всю жизнь. Мальчик понимал, что его мать полностью зависит от тех денег, которые он приносит домой, и поэтому трудился до поздней ночи, так что в конце концов руководство обратило внимание на его серьезность и усердие. Понемногу ему стали поручать все более ответственные задания, а он быстро схватывал основы производства рома и мало-помалу узнал их не хуже членов семьи Бакарди. «Они меня баловали, — говорил впоследствии Лавинь о Бакарди. — Я был для них как приемный сын». Факундо Бакарди Моро, сын основателя компании и первый ее «технолог», еще занимался семейным делом, когда Лавинь пришел на работу в «Бакарди», и молодой человек не упускал возможности понаблюдать за работой мастера и перенять его знания. Хотя официального инженерного образования Лавинь не получил, но усвоил органолептические методы оценки качества рома — судил о нем по вкусу и аромату и даже по тому, как он ощущался на коже.

Лавинь много лет проработал на заводе «Бакарди» в Мехико и так великолепно знал технологии «Бакарди», что один мексиканский конкурент даже пытался переманить его к себе, утверждая, что с техническими знаниями и опытом Лавиня они вытеснят «Бакарди» с мексиканского рынка. Впоследствии Лавинь утверждал, что наотрез отказался от предложения, поскольку полагал, что если перейдет на работу к мексиканскому конкуренту, это будет «предательством» по отношению к Кубе и к семье, которая пестовала его с самого детства. «Мне говорили: «Ты идиот», — рассказывал Лавинь, — а я на это отвечал: «Да, я идиот, но не предатель!»» Однако связи Лавиня с семейством Бакарди были разорваны, когда Бакарди отправились в эмиграцию после конфискации своего имущества на Кубе. Согласившись работать на национализированном предприятии, Лавинь провел границу между верностью Бакарди и верностью Кубе и сделал выбор, который возвел между ним и семейством Бакарди непреодолимую преграду. Тем не менее о своей дружбе с Бакарди Лавинь не забывал и дома заполнил целый шкафчик памятными сувенирами — бокалами и палочками для перемешивания коктейлей с эмблемой «Бакарди», фотографиями, на которых он был запечатлен с Даниэлем Бакарди, Пепином Бошем и другими членами семьи, а также всеми рождественскими открытками и письмами, которые они с женой получали от старых друзей по «Бакарди».

Лавинь никогда не был пламенным революционером, и его единственная встреча с Че Геварой едва не обернулась катастрофой. Гевара как министр промышленности посетил национализированный завод «Бакарди» в 1964 году — он частенько наносил такие визиты по всей Кубе. Лавинь страстно любил свое дело — производство рома, — а Че Гевара думал только о судьбах кубинской революции. С самого начала он ясно дал понять, что на бывшем заводе «Бакарди» в Сантьяго его интересует исключительно тот вклад, который предприятие может сделать в укрепление кубинского революционного государства, а не то, удастся ли сохранить легендарное качество и неповторимый характер кубинского рома.

— Ну, где вы тут делаете свой крысиный яд? — спросил Че у Лавиня при первой встрече. Че был, как всегда, в оливковой полувоенной форме и берете, с буйными черными кудрями и сигарой, торчавшей из нагрудного кармана. Дела он вел в своей обычной порывистой панибратской манере, как будто по-прежнему оставался партизанским вожаком в разгар революции. Лавинь, как и многие его ровесники-кубинцы, гордился своей внешностью и каждый день приходил на работу в идеально отглаженной спортивной рубашке или гуаявере. Было видно, что дерзость Гевары оскорбила его.

— Здесь не производят крысиный яд, — подчеркнуто учтиво ответил Лавинь. — Мы делаем лучший на Кубе ром.

После этого он провел Гевару по заводу, объяснил, как в результате брожения, кипячения и испарения получают этиловый спирт и как затем обрабатывают, выдерживают и смешивают дистиллят, чтобы получить ром. Лавинь показал Геваре завод и склад для выдержки рома и рассказал, что ром, который сегодня разливают в бутылки, на самом деле произведен много лет назад. Гевара внимательно слушал объяснения Лавиня, однако он явился на завод с собственными идеями. Определенный сорт «экстрасухого» рома, который производился на заводе, продавали в аптеках как продукт для диабетиков. Гевара предложил расширить производство этого сорта за счет того, чтобы сократить время выдержки, потому что тогда будет меньше потерь из-за испарения.

Лавинь с ходу отверг это предложение, заявив, что ром, который производится под его наблюдением, не попадет к потребителю, пока не будет должным образом выдержан.

Впоследствии, вспоминая этот визит, Лавинь говорил, что в конце концов сумел произвести на Че благоприятное впечатление своей решимостью соблюсти качество в процессе производства рома. «Он обнял меня за плечи и похлопал по спине, — рассказывал Лавинь, — и ушел уверенный, что это не какой-то сарай, где делают крысиный яд, а предприятие, получавшее за свой ром золотые медали на международных выставках». Но дочь Лавиня Фелисита в интервью, которое она дала спустя много лет после смерти отца, сказала, что неприятности из-за размолвки Лавиня с Че так просто не кончились. Она уверяла, что Че Гевара оказывал на Лавиня давление, чтобы тот записал рецепт изготовления рома «Бакарди». Лавинь, по ее словам, сопротивлялся, так как боялся, что Гевара попытается нажиться на рецепте, однако в конце концов согласился написать письмо о том, как он понимает эту «формулу». Однако в администрации Гевары письмо потерялось, поэтому Лавиня снова попросили записать рецепт. По словам Фелиситы, на сей раз Лавинь отказался. Что бы ни произошло между Лавинем и Геварой, очевидно, этого было недостаточно, чтобы навлечь на Марианито серьезные неприятности с революционными властями. Сделанный под его руководством ром «Каней» получил на Лейпцигской торговой ярмарке в 1966 году золотую медаль (дело было в ГДР, и на ярмарке выставлялись в основном товары из социалистических стран), а год спустя Лавиня отправили в Канаду, в Монреаль, чтобы рекламировать ром «Каней» в кубинском павильоне на всемирной выставке «Экспо-67».

В первые годы после революции завод по производству рома «Каней» в Сантьяго был одним из относительно процветающих государственных предприятий в стране. Завод производил продукт, пользовавшийся существенным спросом, и приносил стране насущно необходимый доход. У предприятия были свои крупные проблемы и недостатки, однако в целом оно было скорее исключением из общих правил на революционной Кубе, где социалистическое управление раз за разом приводило к катастрофическим результатам.

* * *

Твердая решимость Фиделя Кастро построить коммунизм была экспериментом, обреченным на провал. Куба была недостаточно развитой страной с однонаправленной экономикой, которая практически полностью строилась на производстве сахара, к тому же профессионалы и квалифицированные работники как класс по большей части оказались в эмиграции, и при таких условиях внедрить на острове даже социализм было особенно трудной задачей. А кубинское руководство сделало выбор в пользу куда более экстремального варианта, не обратив внимания на опыт стран социалистического блока, которых жизнь многому научила.

Кастро по идеологическим причинам был против любого частного предпринимательства, решив целиком отдать экономическую деятельность в руки государства. После национализации крупнейших кубинских компаний были экспроприированы и средние, а в 1968 году правительство отняло даже семейные лавочки и микро-предприятия. Власти подавляли действие сил свободного рынка ради централизованного экономического планирования, и даже самые мелкие деловые решения принимали бюрократы. А главное — Кастро отказался рассчитывать заработную плату в зависимости от умений и производительности труда работника, так как был уверен, что кубинцев лучше стимулирует солидарность с революцией, чем стремление к улучшению собственной жизни. Он настаивал на том, чтобы сохранить контроль над системой, поэтому постоянно вмешивался в мелкие управленческие или инвестиционные задачи, а это не всегда способствовало скорости и эффективности принятия решений. Волюнтаризм Кастро и нежелание слушать чужое мнение означало, что в стране не стало чеков и балансов, которые обычно корректируют неумение принимать решения в демократических системах.

Вскоре недостатки мировоззрения Кастро стали очевидны. Как выяснилось, кубинские рабочие не были склонны трудиться усерднее только ради революции, как бы ни побуждала их пропаганда. В самом начале революции правительство щедро повышало заработную плату, однако из-за сокращения импорта и невозможности повысить производительность труда покупать кубинцам было нечего. Деньги стремительно теряли покупательную способность, и правительство было вынуждено ввести карточную систему. Многие рабочие проводили на рабочем месте ровно столько, чтобы получить право на карточки. После этого труд переставал приносить материальное вознаграждение, поэтому они не видели смысла продолжать работу. Процветали халатность и прогулы.

Вместо того чтобы признать, что моральные стимулы не оправдали возложенных на них надежд, Фидель Кастро и Че Гевара в ответ объявили безделье преступлением.

Трудовое законодательство, вошедшее в силу под руководством Че Гевары в 1964 году, предполагало суровые наказания для тех работников, которые не выполняли нормы, установленные для их должностей, или не проводили на работе минимальное положенное время. Другие законы давали государству право переводить работников с одной должности на другую, устанавливать размер заработной платы и диктовать круг рабочих обязанностей. Все работники были обязаны носить при себе удостоверение личности, а с 1969 года их фамилии регистрировались в «личном деле», где перечислялись все места работы и должности, а также оценки работы, наряду с подробными сведениями личного характера.

Со временем экономические неудачи становились все очевиднее, обещания не выполнялись, и многие кубинцы, поначалу с энтузиазмом поддерживавшие революцию, относились к ней с возрастающим цинизмом. В 1961 году Че Гевара ввел четырехгодичный экономический план, основанный на абсолютно утопическом прогнозе ежегодного роста в 15 процентов, и утверждал, что благодаря этому плану Куба сможет самостоятельно обеспечивать себя продовольствием и сельскохозяйственным сырьем. Год спустя Фидель Кастро провозгласил, что «чего сегодня не хватает, завтра будет в изобилии». Когда подобные прожекты проваливались, кубинские власти попросту давали новые обещания. В 1964 году Кастро объявил кубинскому народу, что в течение десяти лет «мы будем производить больше молока, чем Голландия, и больше сыра, чем Франция». Однако в кубинской экономике царил застой. К 1970 году, когда безработицы в стране не было вообще, страна по-прежнему производила меньше, чем в 1958 году, когда в стране было 31 процент безработных.

Проблемы и просчеты, терзавшие Кубу, были характерны для всех сугубо централизованных социалистических систем. Когда экономикой руководит «госплан», самые простые решения — например, какие товары производить и по какой цене продавать — принимают правительственные чиновники в своих кабинетах, а не определяют рыночные законы спроса и предложения. Чтобы подобная практика была хоть скольконибудь действенной, правительственные «планировщики» должны вовремя получать идеально точную информацию от руководства предприятий, поставщиков и потребителей, — однако подобная информация доходила до них медленно и зачастую бывала искажена.

Те, кто надзирал над производством, были вынуждены оценивать собственные потребности в сырье и поставках заранее, за несколько недель или месяцев, и отправлять запросы в свое министерство. Если им случалось неверно оценить свои потребности, в результате у них оказывалось слишком много молотков и слишком мало гвоздей, а иногда приходилось обмениваться с руководителями других предприятий по бартеру. Лишенные банковских кредитов и возможности самостоятельно совершать закупки, руководители предприятий то и дело бывали вынуждены останавливать производство из-за отсутствия того или иного оборудования или материала.

Ситуация с ценами была еще более запутанной. По личному распоряжению Кастро правительственные планировщики должны были устанавливать цену на удобства или услуги в зависимости от их «социальной функции», то есть воспринимаемой ценности для общества, а не от их себестоимости. Кастро сказал, что расчет по себестоимости «слишком отдает капитализмом». Поскольку цены назначались независимо от факторов рынка, не было никакой возможности подхлестнуть производство дефицитных товаров и снизить производство товаров, которых было в избытке. Зачастую цены не менялись в течение года, в то время как в норме они всегда варьируются в зависимости от сезонных факторов. Подобным же образом уравниловка цен означала, что нет никакого смысла следить за качеством. Если сигары, скрученные как попало, продаются по той же цене, что и идеальные, зачем предприятию по производству сигар прилагать усилия к тому, чтобы делать их лучше? В сущности, стало неважно, приносит ли предприятие прибыль, поскольку все затраты покрывались из государственного бюджета, а все доходы направлялись в казну. Хорошо налаженные предприятия перестали отличаться от плохо налаженных, и никто — от глав администраций до разнорабочих — не был по-настоящему заинтересован в том, чтобы предприятие приносило реальные деньги. Главной целью было производить столько единиц продукции — пар ботинок, мешков цемента, ящиков рома, — сколько установлено государственным экономическим планом, и даже этой цели зачастую не достигали.

Централизация экономических решений на Кубе при Кастро означала, что рабочие, их начальники и даже руководство предприятий приучились постоянно передавать ответственность выше по инстанциям, так что даже самые рутинные решения зачастую приходилось принимать высокопоставленным чиновникам. Кубинцы настолько не хотели неприятностей, что неохотно выступали с инициативой, даже когда было необходимо проявить решительность, и на кубинских заводах и фабриках укоренилась культура пассивности.

Всякий, кто знаком с попытками построить государственный социализм в странах Восточной Европы или в СССР, не станет удивляться возникшим на Кубе проблемам.

Иностранные гости, симпатизировавшие революции, убеждали кубинских лидеров учиться на ошибках социалистических стран. К.С. Кароль, политолог польского происхождения, долгие годы проживший в СССР, в 1960 годы четырежды посещал Кубу «в духе солидарности» и несколько раз встречался с Фиделем Кастро и Че Геварой. «Я видел, к какому хаосу приводят ложные представления о строительстве социализма», — писал впоследствии Кароль. Он убеждал Гевару найти способ выявлять и поощрять государственные предприятия, которые работают лучше всех. Однако предложения Кароля, как и советы других дружественно настроенных критиков, как правило, отметались. В подобных реформах Гевара, по его же словам, «чуял ревизионистскую крысу».

Рене Дюмон, левый французский ученый-агроном, которого несколько раз приглашали на Кубу для консультаций по вопросам развития, никак не мог понять, почему кубинцы так яростно сопротивляются тому, чтобы предоставить государственным предприятиям больше автономии. «В СССР уже никто не спорит, что неавтономное производство обречено на провал», — подчеркивал Дюмон. Он осуждал торговое эмбарго США как «морально недопустимую меру», однако считал, что кубинские власти поторопились обвинять эмбарго «во всех лишениях народа». Ведь гаванский порт, указывал Дюпон, по-прежнему полон судов. Он говорил, что кубинские чиновники, с которыми ему довелось беседовать, стремились объяснять все экономические проблемы страны недостаточным развитием. «Это позволяет им, — отмечал он, — покрывать некомпетентность, вялость, паралич индивидуальной инициативы, конформизм, гигантизм, расточительность и разгильдяйство».

* * *

Отработав полгода на продвижении рома «Каней» на монреальской выставке «Экспо-67», Мариано Лавинь получил задание сделать то же самое в СССР и Восточной Европе. Он должен был продемонстрировать русским и жителям Восточной Европы достоинства тропических кубинских коктейлей на основе рома. Это было непросто. До прихода Кастро к власти Куба почти не торговала с социалистическим блоком, и хотя славяне много пьют, они предпочитают собственные напитки — водку, сливовицу, пиво.

Лавинь обнаружил, что ром здесь пьют крайне редко, и то только зимой, совсем понемногу, добавляя в чай или в кипяток — получался своего рода ромовый пунш. Сначала Лавинь с делегацией отправился в Москву, затем на ежегодную ярмарку в Лейпциг, а после этого — в Берлин, Будапешт и Прагу. Лавинь играл роль колоритного латиноамериканского бармена и привнес кубинскую яркость и энергию в унылые кафе и негостеприимные бары стремительно ветшавшего соцлагеря.

В Чехословакии Лавинь изобрел новый коктейль с ромом, который назвал «Высокие Татры» — в честь горного кряжа вдоль границы с Польшей. Лавинь побывал там и полюбовался заснеженными соснами высоко на горных склонах. До этой поездки, еще в Праге, он придумал напиток из равных частей рома и сливовицы, украшенный ломтиком апельсина и кусочком ананаса — этот рецепт должен был символизировать традиционные напитки обеих стран. Однако коктейлю недоставало легкой горечи, чтобы оттенить сладость фруктов. Вдохновленный поездкой в Татры, Лавинь взял привезенную оттуда молодую сосновую веточку, помыл ее и обсыпал сахарной пудрой. Хвойная веточка на краю бокала напоминала заснеженные польские леса. Коктейль «Высокие Татры» произвел фурор в барах, где Лавинь его подавал — хотя, к ужасу Мариано, чехи и в самом деле ели засахаренные веточки! «Я боялся, что они меня убьют», — признавался он впоследствии.

Из Чехословакии Лавинь поехал в Болгарию, где провел четыре месяца в качестве «приглашенного хозяина» в огромном, в советском стиле, баре-ресторане на черноморском курорте Золотые Пески. Во время его пребывания бар переименовали в «Каней» переоборудовали для рекламы одноименного кубинского рома. Потолок затянули вьетнамскими циновками, отдаленно напоминавшими соломенные крыши кубинских домов, а стены украсили всевозможными безделушками, намекавшими на африканские и местные черты далекой Кубы. Искусственные калебасовые деревья были увешаны разноцветными электрогирляндами. «Все клиенты хотели купить эту дребедень и забрать домой, — рассказывал Лавинь, вернувшись на Кубу. — Кажется, они думали, будто она настоящая. Однажды мы повесили какие-то маски и деревянные мечи — так на следующий день все растащили».

Турне Лавиня по Восточной Европе во многом напоминало поездку торгового агента «Бакарди» Хуана Прадо по Западной Европе на несколько лет раньше. Оба оказались одни в незнакомых странах, оба продвигали продукт, в которым были искренне заинтересованы, оба находились в сложных обстоятельствах. Прадо остро ощущал разлуку не только с семьей, но и с родной Кубой — он вовсе не был уверен, что когданибудь увидит ее вновь. Лавинь знал, что на Кубу он вернется, однако во время поездки по социалистическим странам он окончательно уверился в том, что его страна вошла в новый, чуждый мир, очень далекий от веселой, легкой жизни, которую знали кубинцы до Фиделя.

* * *

В 1969 году Фидель Кастро заставил всю страну в едином — и, как сказали бы многие, нелепом — порыве добиваться в 1970 году урожая сахарного тростника в десять миллионов тонн. До сих пор рекордным был урожай в 7,3 миллиона тонн в 1952 году.

Урожай в десять миллионов тонн принес бы Кубе обильный доход — а в те времена финансовое положение страны было напряженным, а Кастро поставил эту цель перед своим народом так, словно это был спортивный рекорд, и сказал, что речь идет «о чести страны». Фидель дал понять, что требует всенародного участия, так что «добровольцами» на тростниковые плантации отправились все — государственные служащие, учителя, студенты, фабричные рабочие. Несмотря на это, урожай не дотянул до намеченной цифры на полтора миллиона тонн, хотя половину урожая 1969 года оставили на полях несжатой и она, соответственно, тоже была учтена. Из других отраслей экономики в сахарный сектор было перенаправлено столько ресурсов, что реальная цена урожая сахарного тростника, по словам министра труда Кубы Хорхе Рискета, оказалась втрое больше, чем его стоимость на мировом рынке.

26 июля 1970 года, на праздновании годовщины нападения на казармы Монкада, Фидель Кастро взял на себя ответственность за то, что цель в десять миллионов тонн так и не была достигнута, и впервые признал, что он сам и другие кубинские лидеры совершали ошибки в управлении кубинской экономикой. «Научиться строить экономику оказалось для революционеров гораздо более трудным делом, чем мы думали, — сказал он, — и перед нами встали куда более сложные проблемы». Страна не только не смогла собрать рекордный урожай сахарного тростника — намеченных целей не достигло и производство молока, удобрений, цемента, бумаги, автопокрышек, батареек, обуви, текстиля, мыла и даже хлеба. Кастро сказал, что и сам он, и другие кубинские лидеры питали слишком идеалистические надежды на то, как будет развиваться социализм, и нужно стать прагматичнее.

Тем не менее движение в сторону экономических реформ оказалось медленным, и когда наконец настало время их осуществлять, это делалось хаотически. Некоторые руководители неожиданно для себя обнаружили, что теперь отвечают за прибыльность своих предприятий, хотя у них по-прежнему нет полномочий ни устанавливать на свою продукцию разумные цены, ни направлять работников туда, где они действительно нужны, ни экономично организовывать производственный процесс. Отчасти беда была в самом Кастро. Он по-прежнему сомневался, нужны ли экономические реформы, и не создал атмосферу, в которой можно было бы смело применять альтернативные подходы.

Французский ученый Рене Дюмон сформулировал проблему так: «Всякий, кто возражает против идей Кастро, немедленно впадает в немилость, поэтому, когда Кастро предлагает ошибочный шаг, никто не смеет протестовать, если не хочет лишиться работы».

* * *

Бывшая винокурня «Бакарди» в Сантьяго получила в рамках кампании «за десять тысяч тонн» 1970 года особое предписание — поставить 40 процентов рома, который будет продаваться по всей стране во время празднования в честь сбора урожая сахарного тростника. В апреле 1970 года Мариано Лавинь давал интервью по поводу этого задания корреспонденту газеты «Хувентуд Ребельде» и заверил его, что предприятие выполнит план. «В данный момент у нас есть определенные трудности с разливом, — сказал он, — но, если понадобится, выкатим бочки на улицы и дадим людям напиться прямо из крана».

Пожалуй, самым примечательным в задании по выпуску рома, которое получила винокурня в Сантьяго, было то, что она должна была поставить на празднования всего 40 процентов общего количества рома. За десять лет, прошедших после национализации предприятия «Бакарди», правительство придавало все меньше и меньше значения сантьягскому предприятию по сравнению с другими кубинскими компаниями, производящими ром. Кровопролитная схватка с корпорацией «Бакарди» и утрата торговых марок, очевидно, обескуражила Кастро и его команду. В последующие годы государственные власти ограничивались минимальным финансированием прежней собственности «Бакарди», сделав ставку на бывшего конкурента «Бакарди» фирму «Хосе Аречабала» из Карденаса, к востоку от Гаваны, которая производила ром «Гавана-Клуб».

Семейство Аречабала, в отличие от Бакарди, не стало расширять свое предприятие по производству рома за границы Кубы и, покинув остров после конфискации семейной собственности, уже не смогло поддерживать работу фирмы. Вероятно, кубинские власти понимали, что семейство Аречабала не окажет им сопротивления, и поэтому решили сделать упор в новой ромовой индустрии именно на инфраструктуру «Аречабала» в Карденасе, а не на старую винокурню «Бакарди» в Сантьяго. К 1970 году кубинское правительство строило рядом с фабрикой «Аречабала» новую винокурню. А главное – кубинские экономические власти предпочли сделать ром «Гавана-Клуб» экспортной маркой для всех государственных предприятий по производству рома на Кубе. К 1973 году даже качественный ром, произведенный на старой винокурне «Бакарди», продавался за границей с этикеткой «Гавана-Клуб», хотя ром, который производился для местного потребления, по-прежнему назывался «Каней». Когда ром «Гавана-Клуб» с революционной Кубы появился в Канаде, Мексике и некоторых странах Восточной Европы, наследники Аречабала не стали протестовать, и кубинские власти начали осторожно делать дальнейшие шаги.