Глава третья Становление патриота

Глава третья

Становление патриота

Факундо Бакарди было уже под пятьдесят, а денег, чтобы нанять работников, у него не было, поэтому, открывая производство рома, он рассчитывал, что ему помогут сыновья. Старший, семнадцатилетний Эмилио, уже достаточно вырос и окреп, чтобы работать на фабрике, к тому же обладал острым умом, позволявшим вести коммерцию, и обаянием и хорошими манерами, необходимыми для работы с покупателями. Дон Факундо немедленно приставил его к делу.

Эмилио предпочел бы учиться дальше. Он скорее унаследовал материнскую любовь к литературе, нежели мрачную отцовскую решимость преуспеть в деловой жизни.

Пять лет, с восьми до тринадцати, проведенные в Барселоне вдали от родителей, оказали решающее влияние на формирование его характера, и зрелостью и интеллектуальной любознательностью он далеко превосходил своих кубинских сверстников. В Европе 1850 годов процветал романтизм, а наставник Эмилио Даниэль Коста восхищался ведущими писателями и художниками своего времени — Робертом Браунингом, Виктором Гюго, Эженом Делакруа. Пока отец на Кубе отчаянно пытался отсрочить банкротство, юный Эмилио изучал царство поэзии, живописи и даже философии. Когда после скоропостижной смерти Косты в 1857 году Амалия отправилась в Испанию забрать своего мальчика, она нашла там широко образованного молодого человека, умевшего держаться в свете.

Вернувшись на Кубу, Эмилио начал видеть и понимать то, чего не замечал восьмилетним мальчиком. Он вырос среди рабов, его родственники были рабовладельцами, но время, проведенное в Европе, научило Эмилио мыслить самостоятельно, и теперь он считал, что рабство — это плохо. Кроме того, он лишь сейчас обнаружил, как много кубинцев уверены, что терпеть испанское владычество над островом больше нельзя. Эмилио читал исторические труды под руководством ученого наставника и жил в Европе сразу после волны революций 1848 года, перекроивших политическую карту. Противопоставление свободы и тирании больше не было для него пустым словом, он видел, какая борьба идет в его родной земле, и понимал, что Сантьяго расколот надвое. Одни горожане по-прежнему считали себя «испанцами», поддерживали рабство и отстаивали совокупные интересы короны, военных и церкви. По другую сторону были либералы, отстаивавшие права человека, протестовавшие против испанского деспотизма, придерживавшиеся секулярных ценностей и мечтавшие о суверенитете Кубы, если не о полной ее независимости. Примирить эти точки зрения было невозможно.

* * *

Когда Эмилио вернулся из Барселоны, родители записали его в Колегио де Сан-Хосе — частную среднюю школу, директор которой Франсиско Мартинес Бетанкур был поэтом, открыто поддерживал идею кубинской независимости и самобытность кубинской культуры и поощрял в своих учениках умение размышлять над противоречивыми материями — он даже учредил встречи по воскресеньям, на которых обсуждал со своими мальчиками происходящее в стране. Эмилио почти каждый вечер проводил время со своими одноклассниками. Они собирались по двое-трое на углу под газовым уличным фонарем или более многолюдными компаниями на площади перед собором и негромко обменивались новостями о последних анти-испанских акциях кубинских патриотов и о страшных карах, которые, как правило, за ними следовали. По субботам Эмилио с приятелями приходил к местной цирюльне под названием «Ла Флор дель Сибоней», владельцем которой был славный человек, который с важным видом распевал кубинские баллады и обожал выступать на публике. Юноши развлекались чтением и обсуждением стихов — с апломбом и серьезностью, с которой мальчики в других местах и в другие времена говорят о спорте. Казалось, каждый кубинец — поэт или мечтает им стать.

Многие молодые люди, с которыми Эмилио познакомился в Колегио де Сан-Хосе или в цирюльне «Сибоней», остались друзьями на всю жизнь. Среди них был Пио Росадо, двумя годами старше Эмилио, высокий тощий юнец с длинным прямым носом и пронзительным беспокойным взглядом, говорившем о буйном нраве — он и вправду в любой момент мог вспыхнуть, как порох. «Сплошные нервы», — написал Эмилио о нем в своих воспоминаниях о тех днях. Росадо подтягивал младших мальчиков по арифметике, и взрывной характер не сулил ничего хорошего бедным ученикам, осмелившимся ему перечить. Впоследствии, во время войны за независимость Кубы, Росадо стал командиром повстанческого отряда и прославился отважными и даже безрассудными боевыми действиями. Другой друг Эмилио — Хосе Антонио Годой — болтал без умолку и непрерывно шутил. Он тоже присоединился к армии повстанцев, и когда однажды он попал в плен к испанцам, то убедил их, будто повстанцы его похитили. Он бросился на шею командиру и горячо поблагодарил его за «спасение». После войны он стал профессиональным клоуном.

Их противниками среди горожан были молодые люди, которые отстаивали власть Мадрида с таким же жаром, с каким Эмилио и его друзья ратовали за ее свержение.

Верховодили среди них так называемые voluntarios, члены мрачной добровольческой «милиции», подразделения которой набирали колониальные власти с целью искоренить возникавшие в городе группировки борцов за независимость — если понадобится, то и силой. Многие из тех, кто записывался в «милицию», были сыновья консервативных сантьягских иммигрантов-испанцев, принадлежавших к среднему и высшему классу; в их числе были и друзья детства Эмилио. Но среди voluntarios были и обычные головорезы, которых привлекала возможность носить военную форму, получить оружие и травить других кубинцев, особенно тех, у кого кожа была не белая. Эмилио и его друзья опасались, что их могут заставить записаться в voluntarios, и страшились того, что с ними станет, если они откажутся.

По большей части они считали себя пропагандистами. В начале 1860 годов они предавались деятельности, которую Эмилио прозвал «locura de literatura» («литературный сумасшедший дом»), — опубликовали серию листовок большого формата, чтобы развлечь сограждан-кубинцев и призвать их к анти-испанской деятельности. Эти «газеты» были полны любительских виршей, напыщенной прозы и провокационных комментариев.

Эмилио, который увлекся литературной деятельностью как раз тогда, когда отец пытался приставить его к семейному делу, не достигнув и двадцати одного года, опубликовал свою первую статью под названием «El pasaporte» под псевдонимом Энрике Энрикес. В этой статье он рассказал о том, как колониальные власти не позволяют путешествовать людям, у которых нет денег или политических связей. Не сохранилось ни одного экземпляра этих нелегальных газет, однако свои статьи Эмилио вырезал и сохранил, наклеив для прочности на обороты страниц из гроссбухов фирмы «Бакарди, Бутелье и компания», которые он накопил, когда занимался конторской работой.

Впервые Эмилио занялся непосредственной политической деятельностью в 1865 году, когда ему исполнилось двадцать один. Мадридские власти в минуту слабости согласились создать объединенную комиссию, чтобы рассмотреть возможные реформы в политике Испании в отношении Кубы. Нужно было избрать представителей кубинской стороны, хотя право голоса получили лишь несколько десятков избирателей-мужчин, на которых указали испанские чиновники. Либерально настроенные жители Сантьяго хотели, чтобы в комиссию вошел Хосе Антонио Сако, знаменитый кубинский патриот, находившийся в изгнании в Париже, но они опасались, что местные власти запугают избирателей и заставят проголосовать за кого-нибудь другого.

Для Эмилио Бакарди и его друзей это был долгожданный призыв к действию. Они распространили по городу слух о том, что сторонники Сако собираются на Пласа де Армас перед зданием правительства, где должно было проходить голосование. Пио Росадо, Хосе Антонио Годой и Эмилио заняли позицию во главе толпы, чтобы вести ее. К ним присоединился и семнадцатилетний Факундо-младший, который уже вошел в «цирюльный» кружок Эмилио. Один из избирателей-сторонников Сако предложил, что когда он махнет с порога здания правительства бежевым платком, все закричат «?Viva Saco!» Сантьягская полиция неоднократно пыталась рассеять толпу, но Эмилио с друзьями снова собирали людей вместе. Толпа снова и снова ревела: «?Viva Saco!» — так громко, что выборщики внутри здания прислушались к ее голосу. Сако избрали подавляющим большинством голосов.

Однако вскоре все надежды на новую политику в отношении Кубы рухнули. В Мадриде сменилось правительство, к власти снова пришли сторонники жесткой руки, политические и экономические реформы, предложенные комиссией, были скопом отвергнуты, и испанская корона направила на Кубу нового, реакционно настроенного генерал-капитана. Все публичные собрания на острове были запрещены, газеты снова подвергались суровой цензуре. Реакция докатилась даже до табачных фабрик: колониальные власти положили конец обычаю приглашать «чтецов», чтобы читать вслух рабочим, скручивавшим сигары. Эта практика сделала из рабочих на кубинских табачных фабриках едва ли не самых образованных ремесленников в мире, хотя большинство из них были неграмотны. Эмилио с друзьями основали в Сантьяго новую газету — «El Oriente», — но власти быстро ее закрыли.

Разочаровавшись в политике, Эмилио и его брат Факундо-младший наконец вплотную занялись делами отцовской компании — чего Факундо и добивался.

* * *

Надежды на реформы не оправдались, и многие кубинцы пришли к выводу, что остров может добиться независимости лишь в результате революционной войны — вроде тех, которые велись в других испанских колониях в Латинской Америке полвека назад.

Однако прежде чем поднимать вооруженное восстание, кубинцы должны были решить расовый вопрос. Перспектива получить на острове чернокожее большинство, наделенное всеми правами, мешала многим белым кубинцам добиваться независимости силой, поскольку они понимали, что без поддержки испанских колониальных властей они лишатся привилегированного положения в стране. Однако теперь, когда стало понятно, что альтернативы независимости не существует, либерально настроенные белые кубинцы были вынуждены взглянуть в глаза собственным расистским страхам. Нереалистично было думать, будто независимая Куба допустит, чтобы большинство ее населения составляли рабы. Более того, было ясно, что без активного участия черных боевых сил войну за независимость не выиграть, а кубинские чернокожие и мулаты не будут поддерживать никакое движение, если оно не пообещает положить конец рабству.

Победить на Кубе могла только та революция, в число целей которой входили бы не только независимость, но и демократия и расовое равноправие.

В обществе, где рабство пустило глубокие корни и где черные и белые не желали иметь друг с другом дела, это был смелый проект. Большинство кубинцев из высшего общества в 1860 годы владели рабами. Состоятельная жительница Сантьяго имела в распоряжении чернокожую рабыню, которая помогала ей одеваться по утрам, исполняла ее поручения днем и даже сидела за ее креслом во время театрального представления вечером. Рабы готовили пищу, убирали в доме, правили семейным экипажем. Со многими из них обращались хорошо, но все равно они всегда могли стать жертвой хозяйского каприза. Малейшие нарушения «закона о рабах» в том виде, в котором его представлял себе рабовладелец, могли повлечь за собой жестокую порку — даже если провинился любимый кучер или преданная горничная. Мужчины-рабовладельцы могли свободно вступать с рабынями в сексуальные отношения, не боясь преследования по закону.

Считается, что у холостяка Хуана Бакарди Массо, брата и делового партнера дона Факундо, было двое детей от рабынь — сын по имени Хуан и дочь по имени Кармен[3]. При некоторых обстоятельствах рабов отпускали на свободу, однако права бывших рабов также были сильно ограничены.

Однако границы между расами были все же проведены не так резко, как, например, в Южных Штатах тех лет. Рабы имели по закону право выкупиться на свободу, и многим это удавалось благодаря бережливости и предприимчивости. Вышедшие на свободу чернокожие становились ремесленниками, лавочниками, музыкантами и зачастую отчисляли часть заработка в гильдии, организованные для помощи тем, кто еще оставался в рабстве. На многих публичных мероприятиях были рады кубинцам любого цвета кожи, и с самого начала было ясно, что в ненависти к испанскому режиму все расы едины.

Антонио Масео, юный мулат из Сантьяго, принимавший активное участие в политической деятельности, был погонщиком мулов, однако привлек внимание либерально настроенного юриста, который познакомил его с группой белых предпринимателей, составивших анти-испанский заговор. В 1864 году они пригласили Масео в местную масонскую ложу. Сантьягский храм, как и прочие масонские ложи по всей стране, служил революционным штабом, во многом благодаря тому, что деятельность ложи и личность ее членов хранилась в строгой тайне. Масео, сын чернокожей доминиканки и венесуэльского солдата, впоследствии стал героем революции и получил прозвище «Бронзовый Титан».

Он командовал белыми кубинскими офицерами и большой армией, в которой были солдаты разных рас, и занимал положение, немыслимое для чернокожего солдата армии Соединенных Штатов тех лет.

Первая кубинская война за независимость началась осенью 1868 года, когда один плантатор освободил своих рабов и предложил им взять в руки оружие и вместе с ним бороться против испанского военного режима. Карлос Мануэль де Сеспедес, который выращивал сахарный тростник неподалеку от Яры, городка на восточной оконечности острова, был ярым сторонником демократии и либеральных идей и, как и Эмилио Бакарди, получил образование в Испании. В предрассветные часы 10 октября 1868 года Сеспедес собрал в своем доме группу плантаторов-единомышленников, чтобы обсудить план восстания, но тут до него дошла весть о том, что испанские власти узнали о заговоре и приказали арестовать мятежников. Понимая, что спастись едва ли удастся, Сеспедес сказал соратникам, что пора выступать, а затем позвал надзирателя над своими рабами, человека по имени Борреро.

— Звони в колокол, Борреро, пусть соберется вся fila, — велел он: это означало, что все рабы должны построиться по порядку, как делалось каждое утро, когда им раздавали задания на день. Рабы, и мужчины, и женщины, сонно спотыкаясь, вышли из своих хижин, еще усталые после вчерашних трудов, и послушно выстроились перед хозяином.

Сеспедес произнес громовым голосом:

— Граждане, до этой минуты вы были моими рабами. С этого мгновения вы свободные люди, такие же, как и я. Чтобы завоевать эту независимость и свободу, Куба нуждается во всех своих сынах до единого. Те из вас, кто хочет следовать за мной, следуйте. Те, кто хочет остаться здесь, останьтесь. Все будут свободны в равной степени.

Эта декларация стала известна как «Grito de Yara» («Клич из Яры»), и ее повторяли по всей стране как прокламацию кубинской независимости и призыв ко всем кубинцам присоединиться к революционной борьбе за свободу своей страны от испанского владычества. Сеспедес объявил себя командиром маленькой революционной армии, в которой поначалу было всего 147 бойцов, в том числе его бывшие рабы. Однако «Клич из Яры» получил немедленный ответ, и к концу октября под началом у Сеспедеса было уже двенадцать тысяч человек. Многие были одеты в лохмотья и вооружены одними мачете — длинными, тяжелыми изогнутыми ножами, которыми срезают тростник и рубят подлесок.

Но их ряды росли каждый раз, когда они входили в какой-нибудь город, скандируя «?Viva Cuba libre! ?Independencia o muerte!» («Да здравствует свободная Куба! Независимость или смерть!»)

* * *

В Сантьяго Эмилио и Факундо-младший вместе с друзьями приветствовали первые успехи новорожденной повстанческой армии, хотя в то время сами они сомневались, что настал подходящий момент для вооруженного мятежа, и не были готовы взять в руки оружие. Остальные члены их кружка при цирюльне «Ла Флор дель Сибоней» не знали подобных сомнений. Пио Росадо, нервный учитель математики, всегда готовый к приключениям, рвался в бой, но у него не было оружия. Хитрый, как лис, Росадо понял, что легче всего заполучить его, если записаться в voluntarios. Как только руководители милиции выдали ему винтовку и пропуск, он дезертировал из подразделения и отправился в горы.

Братья Бакарди держались от всего этого в стороне — отчасти из уважения к отцу, который оставался лояльным «полуостровным» испанцем. К началу войны за независимость дон Факундо был уважаемым сантьягским предпринимателем, известным честностью в делах и многолетним служением обществу. Поскольку родом Факундо был из Каталонии, полуавтономной области Испании, где даже говорили на другом языке, а Каталония долго томилась под пятой Мадрида, то понимал, что приказания metr?poli могут быть и вздорными, однако был категорически против идеи вооруженного восстания. Более того, в пику движению за независимость дон Факундо примкнул к «Сиркуло Эспаньол» — благотворительному обществу, призванному восстановить, защищать и пропагандировать «полуостровное» влияние в Сантьяго. Поэтому Эмилио и Факундо-младший оказались в непростом положении — они горячо поддерживали дело кубинской независимости, но не хотели ослушаться отца. Особенно тяжело это переживал Факундо-младший. Он был на четыре года моложе Эмилио и не обладал опытом жизни вдали от родителей, поэтому сильнее зависел от отца, чем Эмилио. К 1868 году он работал в винокурне бок о бок с доном Факундо, постигал искусство изготовления рома и готовился пойти по стопам отца. Юному Факундо в то время было всего двадцать лет, и мысль о том, чтобы пойти против воли сурового отца, выбивала у него почву из-под ног.

Эмилио, со своей стороны, опасался, что вооруженная борьба заставит кубинцев пойти друг против друга, а это приведет к кровавой бойне с катастрофическими последствиями. Он был уверен, что подлинным врагом Кубы было не столько мадридское правительство, сколько испанская колониальная администрация. Несколькими месяцами раньше либеральным силам в Испании удалось свергнуть с престола Изабеллу II и создать временное правительство, которое быстро разработало новую конституцию, где провозглашались избирательное право для всех мужчин и свобода прессы. Однако испанский генерал-капитан в Гаване разослал всем своим наместникам на острове обращение, где приказывал продолжать политику репрессий, «кто бы ни был у власти на полуострове». Когда Эмилио обсуждал с друзьями политические дела, то отстаивал ту точку зрения, что кубинские патриоты должны объявить о своей солидарности с мадридскими реформаторами и затем создать новую колониальную администрацию, которая бы подчинялась конституции, введенной в Испании.

Хотя Эмилио было всего двадцать четыре года и у него не было никакого официального поста в революционном движении, он разработал дерзкий план свержения испанского губернатора Сантьяго. По мысли Эмилио, вечером 4 декабря 1868 года нужно было устроить массовую манифестацию перед дворцом губернатора на Пласа де Армас. В это время площадь будет полна народу, собравшегося на retreta — музыкальные гулянья, которые проводились там дважды в неделю по вечерам. Эмилио предполагал прервать праздник краткой, но яростной речью, в которой он призовет сограждан двинуться на дворец губернатора, выходивший на площадь. Факундо-младший и несколько их друзей согласились ему помогать.

К восьми вечера четвертого декабря на площади начала собираться толпа. Газовые фонари бросали на мостовую бледные круги света, освещая зелень, гравиевые дорожки по периметру площади и выставленные вдоль них скамьи. В стороне стоял губернаторский военный оркестр и наигрывал попурри из опер и кубинские танцы. Господа в белых саржевых костюмах и панамах лениво прогуливались по площади, покуривая сигары.

Дамы в платьях из тонкого муслина или льна со шлейфами, стелившимися по земле, кокетливо обмахивались веерами.

Эмилио с братом частенько ходили на retreta посмотреть на нарядных девушек, но на сей раз нервно переминались с ноги на ногу на краю площади, не сводя глаз с губернатора Сантьяго, который наблюдал за гуляющими с балкона своего дворца.

Остальные заговорщики заняли позицию напротив здания правительства. Эмилио удалось даже склонить на свою сторону нескольких служащих таможни, которые стояли на углу, готовые помочь поднять восстание. Согласно традиционному распорядку гуляний, в десять оркестр должен был перестать играть и, выстроившись перед губернаторским дворцом, исполнить «Himno di Riego», любимый испанский гимн, а затем строем удалиться. Тем вечером «Himno» должен был стать сигналом к восстанию. После него Эмилио рассчитывал произнести речь, а его соратники, занявшие стратегические позиции вокруг дворца, собирались скандировать «?Libertad!» и «?Viva Cuba libre, unida a Espa?a!» («Свобода!» и «Да здравствует свободная Куба в союзе с Испанией!») Задачей Эмилио было добиться того, чтобы толпа двинулась на дворец губернатора и потребовала его отставки. Несколько оркестрантов заранее согласились не уходить с площади, а остаться на месте; акцию должны были поддержать также компания военных инженеров и команда стоявшего в порту военного фрегата.

Однако все пошло совсем не так, как планировалось. Оркестр, вопреки обыкновению, не двинулся к губернаторскому дворцу. Гуляки начали расходиться до того, как оркестр заиграл «Himno», не зная, что затевается что-то необычное. Команда фрегата так и не появилась. Увидев, что толпа редеет, Эмилио закричал, чтобы привлечь к себе внимание, и сумел все-таки произнести краткую речь. Факундо-младший и прочие заговорщики ответили на нее своими «Viva», но безо всякого успеха. Немногочисленные горожане, остановившиеся их послушать, так, видимо, ничего и не поняли. Несколько присутствовавших на площади полицейских, заподозрив непорядок, зашагали к братьям Бакарди; увидев это, те повернулись и бросились бежать. Один офицер ухватил Факундо за рукав, но юноша вывернулся.

Вспоминая эти события, Эмилио признавал, что его план был не более чем «дерзостью и глупостью». Планировать спонтанные народные волнения заранее не так-то просто. Горожане, собравшиеся на retreta, едва ли принадлежали к наиболее революционно настроенным слоям сантьягского общества, а Эмилио, Факундо-младший и их друзья плохо продумали свой план. Братьям Бакарди повезло, что они не оказались за решеткой. Оба были известными в городе людьми, а поскольку власти располагали прекрасно организованной сетью осведомителей, невозможно себе представить, чтобы юношей не узнали. Скорее всего, спасло их высокое положение. Кроме того, испанские официальные лица, вероятно, учли, что Бакарди ратовали не за революцию, а за реформы, и поэтому решили, что не в интересах режима чересчур радикально поступать с ними и с другими reformistas. В то время за городом поднимало голову вооруженное восстание, и власти не желали подливать масла в огонь.

Прошло несколько недель, и бои уже велись в предместьях Сантьяго. В канун Рождества испанские войска и милиция заняли позиции на перекрестках, и пронесся слух, что в городе вот-вот появятся повстанцы. Однако на самом деле повышенные меры безопасности были приняты перед встречей губернатора с эмиссаром повстанцев.

Посланец в сопровождении офицера испанской кавалерии въехал в город верхом, явно не придавая значения тому, что его могут схватить и убить. К изумлению старых друзей, учеников и соседей это оказался ни кто иной, как Пио Росадо, бывший школьный учитель, спустя всего два месяца после бегства в горы успевший стать полковником революционной армии. Росадо привез письмо от Карлоса Мануэля де Сеспедеса с жалобой на то, что испанские солдаты казнят пленных повстанцев без суда и следствия.

Сеспедес предупреждал губернатора, что если тот не положит конец этой практике, восставшие введут ее у себя. Губернатор отклонил жалобу, однако приказал выпустить Росадо из города. Когда Росадо вышел из губернаторского дворца, то обнаружил, что компания voluntarios отрезала стремена у его седла. «Идиоты», — вздохнул он, ловко вскочил в седло и гордо выехал из города.

Контрреволюционные меры испанцев опирались на добровольцев, однако те были так жестоки, что это подчас смущало даже колониальную администрацию. Любой испанский чиновник рисковал навлечь на себя беду, если вел себя с повстанцами недостаточно сурово, поскольку voluntarios предпочитали подавить восстание военными силами, а его гражданских сторонников — террором. Некоторые группировки voluntarios можно считать кубинскими предшественниками фашистского ополчения, возникшего много лет спустя в захваченной нацистами Европе, или белых расистских банд, нападавших на чернокожих алжирцев или южноафриканцев. Да и методы вербовки новобранцев у них не отличались тонкостью — это Эмилио Бакарди узнал на собственном опыте. Когда группа местных voluntarios объявилась на пороге его дома и потребовала, чтобы он вступил в их ряды, Эмилио отказался их впускать дальше прихожей. «Если вы добровольцы, вам тут делать нечего, — сказал он. — Я не просил у вас оружия».

Последовала перебранка и обмен затрещинами. «Добровольцы» ушли только после того, как Эмилио выхватил у их предводителя винтовку, приготовленную для новобранца, выбросил ее через окно на улицу и велел незваным гостям убираться из отцовского дома.

Противоречия между политикой и социальным положением поставили Эмилио в труднейшее положение. Ему уже исполнилось двадцать четыре, и юность и начало взрослой жизни прошли в непрерывных метаниях. Он разрывался между преданностью родной семье, владевшей рабами, и собственным неприятием рабства, между верностью отцу и семейному предприятию — делу всей отцовской жизни, — и стремлением бороться за свободу Кубы, которому он посвящал все больше времени и сил. Эти противоречия проявлялись все сильнее, особенно теперь, когда Эмилио взял на себя больше обязанностей и в семье, и в отцовской компании по производству рома, а там коммерческие соображения зачастую приходилось сообразовывать с политической реальностью. Эмилио всегда удавалось интуитивно нащупать компромиссное решение, однако испанские власти заняли такую непримиримую позицию, что «золотая середина» стремительно исчезала.

Переломный момент для Эмилио настал весной 1869 года. 26 марта, в Страстную Пятницу, торжественная религиозная процессия, шествовавшая через центр Сантьяго, была вынуждена остановиться, заслышав крики «?Viva Cuba libre!». Полиция ринулась в толпу в поисках провокатора, началось столпотворение. Власти схватили молодого раба по имени Корнелио Роберт, принадлежавшего влиятельному сантьягскому анти-испанскому активисту; всего через несколько часов испанская военная администрация подвергла его трибуналу. Испанские колониальные власти помнили, что революция рабов на Гаити привела к тому, что Франция потеряла эту колонию, и твердо решила обращаться с подозреваемыми в симпатиях к рабам-повстанцам со всей возможной жестокостью. Против Роберта нашлись улики, и его обвинили в infidencia — неверности или предательстве, — и назавтра рано утром расстреляли. «Испанские власти хотели донести определенное послание, — писал историк Сантьяго Эрнесто Буш Лопес, — и никакие юридические последствия их не страшили. Они намеревались совершить серию «легальных убийств», чтобы запугать население». В течение недели были арестованы и практически сразу расстреляны еще несколько предполагаемых сторонников повстанцев.

Власти расширили понятие infidencia, включив в него и предоставление повстанцам убежища и сведений, выражение подрывных и бунтарских взглядов, распространение пропаганды «и все прочее, что имеет отношение к политике и нарушает мир и порядок в обществе либо еще каким-то образом подрывает целостность народа».

Эмилио Бакарди был в ужасе от кровавых расправ, отказался от воззрений reformista и стал революционером, посвятив себя подпольной деятельности. Он получил задание добывать деньги на покупку оружия и амуниции для повстанческой армии и служил посредником между засевшими в горах бойцами, их сторонниками в Сантьяго и изгнанниками, поддерживавшими революцию из-за океана. Согласно семейной легенде, Эмилио и сам хотел присоединиться к повстанцам в горах, однако его товарищи убедили его, что в городе он принесет больше пользы. Вероятно, задание, которое получил Эмилио, было ничуть не менее опасным, если учесть, какая разветвленная сеть испанских шпионов работала в Сантьяго и что грозило Эмилио, если бы вскрылось, что он поддерживает дело повстанцев.

Вскоре в неловком положении оказался уже дон Факундо. Он не поддерживал революцию, однако и репрессивная политика колониальной администрации ему не нравилась. Когда он обнаружил, что некоторые его «полуостровные» сограждане из «Сиркуло Эспаньол» финансируют батальоны смерти voluntarios, то решительно вышел из организации. Этот поступок и нежелание выдать Эмилио вскоре навлекло на Факундо серьезные неприятности с властями. Однажды его с женой вызвали в губернаторский дворец в Сантьяго на ковер к губернатору, который в ярости спросил, как они допустили, чтобы их сыновья якшались с мятежниками. Дон Факундо был оскорблен и отказался отвечать, но донья Амалия ничуть не испугалась.

— Они уже взрослые и имеют право сами выбирать, — твердо сказала она. — Не нам диктовать им, что делать и чего не делать.

В бешенстве от ее дерзости губернатор заявил, что семейство Бакарди — «плохие испанцы», и велел Факундо и Амалии покинуть дворец.

* * *

История Бакарди с небольшими вариациями повторялась по всей Кубе — во всех домах, где рожденные на Кубе сыновья примыкали к движению за независимость, невзирая на возражения отцов-испанцев, верных Мадриду или даже ратующих за колониальную администрацию. В Гаване юный сын испанского солдата посчитал кубинскую революцию делом всей своей жизни.

Хосе Марти, которому суждено было стать величайшим национальным героем Кубы, в школьные годы демонстрировал столь выдающиеся способности, что когда его отец был переведен в гарнизон далеко от города, директор Гаванской муниципальной школы для мальчиков, поэт-патриот по имени Рафаэль Мариа де Мендиве, предложил, чтобы паренек пока жил у него. Мендиве сделал для юного Марти то же самое, что и Даниэль Коста и Франсиско Мартинес Бетанкур для Эмилио Бакарди — научил самостоятельно мыслить.

Марти было всего пятнадцать, когда Карлос Мануэль де Сеспедес освободил своих рабов и положил начало кубинской революции, однако юноша пристально следил за тем, что он впоследствии назвал «славной и кровавой подготовкой» к этому моменту. В октябре 1869 года, перед первой годовщиной революции, Марти арестовали из-за найденного в его доме неотправленного письма, подписанного им самим и адресованного однокласснику, собравшемуся в испанскую армию. Видимо, в этом письме Марти пытался его отговорить. Марти едва исполнилось семнадцать, однако испанские власти приговорили его к шести годам каторжных работ в тюрьме при каменоломне. Для Марти это время непосильного труда стало возможностью научиться на страданиях других заключенных, многие из которых попали на каторгу из-за участия в революционной деятельности. Через несколько месяцев родителям удалось сократить сыну срок, а затем заключение было заменено ссылкой в Испанию. Вскоре после прибытия в Испанию Марти опубликовал красноречивый рассказ о своем пребывании в тюрьме «El presidio pol?tico en Cuba» («Политическая тюрьма на Кубе»). Марти только-только сравнялось восемнадцать. Это сочинение произвело сильнейшее впечатление на испанских интеллектуалов во многом благодаря убедительному обличению испанских властей, которые мучили и убивали молодых кубинцев во имя «целостности народа Испании».

Сочинение стяжало Марти славу и писателя, и кубинского правозащитника. Ему удалось сочетать эти таланты так мудро, что добился колоссальных успехов не только в литературе и политике. Из Испании он отправился в Париж, Нью-Йорк, Мехико, оттуда снова в Нью-Йорк, где основал Кубинскую революционную партию и практически в одиночку подтолкнул кубинскую диаспору к поддержке дела независимости.

Впоследствии он познакомился с Эмилио Бакарди, и они стали друзьями и сподвижниками.

В это время Эмилио собирал деньги на нужды повстанческой армии, передавал сообщения и распространял революционную литературу, стараясь при этом держаться в тени. Сантьяго наводнили испанские войска и voluntarios, готовые в любой момент арестовать кого угодно по подозрению в симпатии к повстанцам. Некоторых обвиняли в «неверности» государству просто потому, что их, согласно доносам, видели в тех местах, где появлялись повстанцы. Недели через две обвиняемых приговаривали к смерти.

Накануне казни заключенных переводили в камеру смертников. Ранним утром следующего дня огневая рота, состоявшая из офицера и двадцати пяти солдат, в основном набранных из voluntarios, сопровождала узника к месту казни, которым в Сантьяго служил двор местной скотобойни — воистину подходящее место. Ровно в семь утра узников расстреливали — на виду у простых прохожих, спешивших по своим делам по людной улице, которая вела мимо здания. Составляя свои «Хроники», Эмилио перечислил поименно всех, кого испанские военные или voluntarios казнили только в 1869–1870 годах.

Список занял двадцать пять страниц.

Куба раскололась надвое. В городах верховодили испанские войска и voluntarios, а скудно вооруженные повстанцы оставались в деревнях, где их было большинство. Их главный стратег генерал Максимо Гомес был мастером партизанской войны и полагал, что мятежники должны ослабить колониальный режим, подрывая железные дороги и сжигая сахарные заводы. Каждый раз, уничтожив сахарную плантацию, мятежники предлагали рабам присоединиться к ним и объясняли, что цель революции — не только независимость, но и запрет на рабовладение. Вскоре в повстанческой армии стерлись границы между расами: в ней были и бедные белые крестьяне, и мулаты, и свободные чернокожие, и освобожденные рабы. Ружья были едва ли у четверти бойцов. Большинство воевали одними мачете, а некоторые бывшие рабы, в основном конголезцы, — только отравленными деревянными кинжалами: эту технологию они привезли с собой из Африки. До этого, во время гражданской войны в Санто-Доминго (впоследствии – Доминиканская Республика), испанские войска пренебрежительно именовали чернокожих бойцов африканским словом mambises, и во время Кубинской войны за независимость восставшие стали называть себя так же, но уже с гордостью. Чернокожие и мулаты особенно охотно следовали за двадцатилетним капитаном Антонио Масео.

Однако к 1873 году революция начала терять силы. Многие высшие офицеры погибли в бою или стали жертвой покушений. Роме того, вожди повстанцев были обескуражены тем, как неохотно поддерживали кубинскую революцию в Вашингтоне. В октябре американский пароход «Виргиниус», по некоторым данным принадлежавший Кубинскому революционному комитету в Нью-Йорке, был остановлен испанским военным судном в британских территориальных водах неподалеку от побережья Ямайки.

В числе пассажиров была почти сотня кубинцев, добровольно вызвавшихся сражаться на стороне революции, а также груз оружия и боеприпасов для повстанческой армии.

Американо-британская команда успела выбросить военный груз за борт до того, как корабль захватили, однако все, кто оказался на борту, были переданы в Сантьяго, на трибунал. В течение нескольких дней пятьдесят два пассажира и члена экипажа были казнены по приказу испанского губернатора Сантьяго генерала Хуана Бурриэля.

Остальных, вероятно, тоже казнили бы, однако их спасло вмешательство командующего военно-морскими силами Британии сэра Лэмбтона Лоррена, который услышал о случившемся и привел в Сантьяго свой фрегат, чтобы выступить против Бурриэля. Инцидент быстро перерос в международный кризис. Лоррен получил разрешение начальства потопить одно из испанских судов в гавани, если будет расстрелян еще хоть один пленник — подданный Британии. Та угроза предотвратила дальнейшие казни, по крайней мере на время, и начались яростные переговоры. В конце концов испанское правительство принесло свои извинения за случившееся, Бурриэля сместили с должности, а сэр Лэмбтон Лоррен стал героем Сантьяго.

Инцидент с «Виргиниусом» имел для семьи Бакарди особое значение. Бойня — matadero — была всего в квартале от винокурни на улице Матадеро. Когда начались казни, Факундо-младший работал там и услышал выстрелы. Он сразу понял, что происходит, так как не впервые слышал пальбу расстрельных рот. Взобравшись на ограду винокурни, он посмотрел в сторону бойни и увидел повозку, стоявшую у стены, где проходили казни. В повозку только что швырнули труп, и сзади с нее свешивались две ноги. Эту картину юноша не забыл до конца своих дней.

* * *

В 1874 году, когда война была еще в разгаре, компания Бакарди подверглась первой реорганизации. Хосе Бакарди Массо, который вложил в дело большую часть суммы, необходимой для покупки винокурни Нуньеса, однако практически не участвовал в ее работе, продал свою долю Факундо. Хосе Леон Бутелье, здоровье которого все ухудшалось, а годы все прибавлялись, тоже продал часть своей доли. Заручившись помощью жены, Факундо составил капитал, достаточный, чтобы стать старшим партнером компании. Бутелье оставил в компании несколько песо, а Эмилио и Факундо-младший тоже вложили по 750 песо, полученных в наследство от своей крестной матери Клары Асти. Теперь общий капитал компании составлял 6500 золотых песо — почти вдвое больше первоначальных вложений. Новую фирму назвали «Bacardi & Compa??a» («Бакарди и компания»), и под этим именем она впоследствии завоевала мировую известность.

Ром «Бакарди» стал самой прославленной маркой рома на острове, однако у него появились и конкуренты. В 1872 году три испанских предпринимателя основали в Сантьяго свой завод по производству рома. У них был опыт изготовления коньяка и шерри в Испании, но теперь они собирались сосредоточиться на выпуске выдержанного рома, применяя к нему некоторые приемы выдержки и купажирования, которые были давно известны в производстве шерри. Свой выдержанный продукт класса премиум они продавали под маркой «Ron Matusalem Extra Viejo» («Ром «Мафусаил» сверхдолгой выдержки») — в честь ветхозаветного патриарха, который якобы прожил более девятисот лет.

Ром Факундо Бакарди был совершенно другого стиля. В 1873 году его компания выпустила новый продукт — «Ron Superior Extra Seco» («Экстра-сухой ром высшего сорта»): это был белый ром, светлее всех продававшихся на Кубе до этого. В 1876 году Бакарди отправили образец этого рома на Столетнюю всемирную выставку в Филадельфии — первую крупную международную выставку в Соединенных Штатах.

«Extra Seco» дона Факундо получил первый приз в своем классе, хотя ему пришлось соревноваться с тремя другими кубинскими винокуренными заводами, а также с несколькими североамериканскими и карибскими сортами рома. Год спустя этот же ром получил золотую медаль на Всемирной выставке в Мадриде.

На благо компании послужило одно важное обстоятельство. В конце 1860 годов французские виноградники поразило нашествие опаснейших насекомых — филлоксеры.

Производства вина и бренди упало практически до нуля, и французские потребители были вынуждены искать крепкие напитки за границей. Новые сорта рома, появившиеся на рынке, немедленно завоевали во Франции необыкновенную популярность, а в отсутствие вина и бренди продажи рома взлетели до небес. Продвижение рома Бакарди на внешний рынок стало себя оправдывать. Филлоксера медленно мигрировала на юг, и вскоре пострадала и винодельная промышленность Каталонии. Каталонское вино было одним из главных конкурентов рома на Кубе, и его возникший дефицит открыл для рома новые участки рынка.

В 1877 году, довольный тем, что компания окончательно встала на ноги, дон Факундо решил отойти от дел и оставить производство рома в руках сыновей. Младший, двадцатилетний Хосе, занимался продажами. Факундо-младший, проработавший бок о бок с отцом много лет, заведовал производством и стал первым «мастером купажа» в компании. Однако президентом дон Факундо назвал тридцатитрехлетнего Эмилио. Быть старшим сыном на Кубе много значило. За год до этого Эмилио женился на Марии Лай Берлюшо — она была santiaguera французского происхождения, как и донья Амалия.

Примерно тогда же, когда Эмилио стал президентом компании, Мария родила сына, которого в честь отца назвали Эмилио, но всю жизнь называли Эмилито.

Теперь, когда Эмилио должен был исполнять столько обязанностей — и семейных, и деловых, — он очень изменился. Это был уже не двадцатилетний непоседа, пытавшийся учинить мятеж на площади, а уважаемый деловой человек в костюме, галстуке и белой соломенной шляпе. Однако от сотрудничества с движением за независимость он не отказался. Высокое положение в семейной компании после ухода дона Факундо стало лишь более удачным прикрытием для подпольной деятельности. Эмилио много ездил по делам на местные сахарные плантации — и заодно контактировал там с представителями повстанцев. Ему приходилось бывать и в окрестностях Сантьяго, и даже за рубежом, и там он регулярно встречался со сторонниками и покровителями мятежников.

Когда Эмилио встал у руля семейной компании, фамилия Бакарди имела в Сантьяго двойное значение. «Bacardi & Compa??a» была процветающим коммерческим предприятием с международными связями. Ром «Бакарди» стоял выше политики, его одинаково любили и voluntarios, сражавшиеся на стороне испанцев, и кубинские патриоты, и компания вела дела со всеми, кто хотел купить ром, везде, где представлялась такая возможность — от Гаваны до Мадрида. Однако сыновья Бакарди были кубинскими патриотами и горячими поборниками независимости, и Эмилио считал себя врагом испанских властей. Подобное смешение капиталистических и патриотических принципов стало определяющей чертой семейного предприятия, и то, как «Bacardi & Compa??a» совмещала в себе эти роли, отличало ее от конкурентов и при жизни грядущих поколений.

Эмилио принял бразды правления отцовской компанией в последние месяцы кубинской войны за независимость. Карлос Мануэль де Сеспедес был убит в 1874 году, когда испанские войска захватили его на ферме, где он прятался. Антонио Масео, блестящий юный генерал-мулат, в практически ежедневных боях с превосходящими силами испанцев демонстрировал поразительное тактическое мастерство и отвагу, однако консерваторы снова заговорили о том, что он-де натравливает чернокожее население Кубы на белых и собирается учредить «негритянскую республику», и это существенно подорвало его авторитет.

В феврале 1878 года, когда война длилась уже почти десять лет, «комиссионеры» революционной Кубинской Республики встретились с главнокомандующим испанской армией в деревне Занхон и договорились о прекращении военных действий. По Занхонскому договору Куба приобретала ту же степень политической автономии, что и Пуэрто-Рико на тот момент, а те рабы, которые были в рядах повстанцев, получали свободу. Однако главные цели революции — ни независимость, ни запрет рабовладения, — достигнуты не были, и на встрече в Барагуа Антонио Масео заявил испанскому главнокомандующему, что не согласен с договором. Несколько месяцев спустя он все же был вынужден принять условия перемирия, однако «протест в Барагуа» стал напоследок эффектным героическим жестом.

«Десятилетняя война» унесла жизни примерно пятидесяти тысяч кубинцев и почти двухсот тысяч испанцев — и помогла выковать кубинский национальный характер, не признававший разовых ограничений, и сформировать тот идеал, за который кубинский народ был готов бороться. Хосе Марти описал войну такими знаменитыми словами: «это было чудесное, неожиданное возникновение народа, который еще совсем недавно не мог поднять головы, а теперь превратил героические подвиги в повседневную работу, голод – в роскошный пир, а необычайное — в обычное».

Теоретически Занхонский договор оставлял пространство для демократического местного правительства и свободных выборов. На Кубе была создана «Либеральная партия», известная также как «Партия автономии», которая была призвана конкурировать с консервативными силами острова, оставшимися на стороне испанцев. По ее политической программе Куба должна была остаться испанской колонией, однако обрести политическую автономию. Одним из ее основателей в Сантьяго был Эмилио Бакарди, который полагал, что нужно непременно реализовать весь политический потенциал Занхонского договора, невзирая на то, что он отвечал далеко не всем требованиям революционеров.

На первых свободных выборах в Сантьяго либералы разгромили консерваторов, и Эмилио получил место в городском совете. На общественном посту он проявил себя как строгий моралист, что было даже неожиданно для человека его возраста. В частности, он отстаивал меры по уменьшению количества карнавалов в Сантьяго — ратовал за то, чтобы в год было не более четырех карнавальных дней, а публичные танцы и костюмированные парады, оскорблявшие «нравственность и достоинство» общества, и вовсе попали под запрет. (Эту часть его наследия Бакарди последующих поколений не всегда одобряли).

Но кроме того, Эмилио показал себя и либералом — предложил, чтобы в городе строилось дешевое типовое жилье, которое бы продавали рабочим по сниженной цене, и настаивал на том, чтобы право торговать лотерейными билетами имели исключительно старики и инвалиды. Делами школьного образования он интересовался настолько, что его даже избрали в местный попечительский совет. Эмилио Бакарди стал одним из самых популярных и уважаемых политиков в городе, и его контора на улице Марина-Баха была постоянно полна посетителей, пришедших за помощью и советом.