Глава шестая Вторжение великана

Глава шестая

Вторжение великана

Делегаты республиканской партии, собравшиеся в июне 1896 года на всеобщий съезд в столице штата Миссури Сент-Луисе, каждый день видели напоминание о войне на далекой Кубе: с сосновых потолочных балок в зале собрания свисал большой кубинский флаг. Все сочли, что это его законное место. Борьба Кубы против Испании была одним из тех легких в обсуждении вопросов, на который в обществе в то время имелся однозначный ответ, практически никем не оспариваемый. Рядом с флагом висел лозунг: «Республиканство — значит процветание».

Но много ли внимания собравшиеся уделили обсуждению этого вопроса, никто не знает. Председатель, делегат от Индианы Чарльз Фербенкс, во вступительном слове заявил, что борьба кубинцев за независимость «вызывает горячее сочувствие республиканской партии», однако это упоминание потонуло в пространной речи, а слышали его во всем просторном зале со скверной акустикой, пожалуй, только сидевшие в первом ряду репортеры. Главной темой съезда был вопрос о биметаллизме — стоит ли Соединенным Штатам использовать не только золотые, но и серебряные монеты.

Сторонники серебра проиграли. Делегаты выдвинули в кандидаты на пост президента от республиканской партии «сторонника благоразумной денежной политики» Уильяма Мак-Кинли. В политической платформе партии, принятой на съезде, говорилось, что правительство США «должно активно пользоваться своим влиянием и посредничеством, чтобы восстановить мир на Кубе и дать ей независимость», однако это был лишь один пункт из многих. Платформа партии также привлекала внимание и к погромам в Армении, провозглашала, что Гавайи принадлежат Соединенным Штатам, поддерживала строительство канала через Центральную Америку, требовала ужесточить надзор над иммиграцией и призывала повысить пенсию ветеранам Гражданской войны.

Пункт о Кубе был включен в программу во многом потому, что позволял республиканцам полемизировать с политикой президента Гроувера Кливленда, по мнению которого из американских законов о нейтралитете следовал запрет на переправку оружия на Кубу с территории Соединенных Штатов и наказание для каждого гражданина Штатов, которого уличат в симпатии делу независимости. В Испании возмущенные парламентарии осуждали республиканцев за поддержку кубинской независимости; американцы кубинского происхождения были в восторге. Когда Мак-Кинли впоследствии победил кандидата от демократической партии Уильяма Дженнингса Брайана, вожди кубинских повстанцев понадеялись, что в Вашингтоне грядут крупные политические перемены. Они давно уже добивались, чтобы Конгресс Соединенных Штатов признал их революционное движение воюющей стороной — тогда у них появился бы тот же законодательный статус, что и у испанских колониальных властей, и получать оружие стало бы легче.

Среди кубинцев, пристально следивших за развитием политических событий в Соединенных Штатах, была и Эльвира Капе, которая поселилась на Ямайке, в Кингстоне, и вела там хозяйство в большом доме, где жили и все дети, и другие члены семьи Бакарди, а также ее сестра Эрминия и другие близкие с Кубы. Эльвира знала, что происходит в Соединенных Штатах, из первых рук — ее старый друг Федерико Перес Карбо проходил там курс лечения после полученной в бою огнестрельной раны. Когда Мак-Кинли выиграл выборы, Эльвира в письме спросила у Переса Карбо, не считает ли он, что новая администрация приведет к крутому повороту в судьбе Кубы.

Политика Соединенных Штатов в отношении Кубы была одной из главных забот Переса Карбо. Томас Эстрада Пальма, «главный делегат» революционного комитета, или хунты, изгнанников-кубинцев в Нью-Йорке, назначил Переса Карбо заместителем начальника «экспедиторского департамента», который организовывал контрабанду оружия и переброску добровольцев на Кубу. Работал Перес Карбо в штаб-квартире хунты, в обшарпанном здании в Южном Манхэттене, на Фронт-стрит, 120, совсем рядом с Уоллстрит. Там, в тесной комнатушке в конце темного коридора на пятом этаже, жил и работал Хосе Марти, и впоследствии здание стало центром деятельности кубинцев-изгнанников в Нью-Йорке. Среди волонтеров, которые работали в конторе на Фронт-стрит и изготовляли пропагандистские листовки, настроения были самые бодрые, однако Перес Карбо не разделял их оптимизма. Он заметил, что в ходе предвыборной президентской компании о Кубе едва упоминали. В сорок один год он был уже совсем седым и по-стариковски раздражительным — на его долю выпало и многолетнее тюремное заключение в Испании, и бои в обеих революционных войнах на Кубе, и он знал, что борьба за независимость будет долгой и трудной. Суда военно-морского флота Соединенных Штатов перехватывали более половины поставок оружия на Кубу, которые он организовывал, и к концу 1896 года их вмешательство привело его в полное уныние. Поэтому ответ на вопрос Эльвиры Капе о том, к чему приведет избрание Мак-Кинли, был более чем резким.

«Ты думаешь о Мак-Кинли? Что ж, милый друг, позволь мне развеять твои иллюзии, — писал Перес Карбо. — Не жди от этих людей ничего — абсолютно ничего».

Перес Карбо объяснил, что Мак-Кинли, выиграв выборы, отошел от всякой поддержки дела кубинской независимости, как и многие предполагаемые друзья Кубы в Сенате.

Неужели ты не видишь, что все шумные разговоры [о Кубе] в газетах и в Конгрессе разом утихли? Тогда бы ты сразу поняла, как много эти люди способны сделать для Кубы в ее отчаянной битве за свободу. Огонь и кровь! Вот наше спасение.

В последующие месяцы администрация Мак-Кинли показала, что она настолько же не намерена давать кубинским повстанцам статус воюющей стороны и настолько же полна решимости пресечь поставки оружия и боеприпасов, как и администрация Кливленда. «Кругом шпионы, — писал Перес Карбо Эльвире в мае 1897 года. — Они следят за каждым нашим движением». Одни кубинцы полагали, будто американские инвесторы на Кубе сумели убедить новую администрацию, что если повстанцы получат статус воюющей стороны, испанское правительство больше не сможет отвечать за защиту собственности Соединенных Штатов на острове. Другие считали, что Соединенные Штаты попросту выжидают, когда можно будет заполучить Кубу себе. Хосе Марти предупреждал, что «северный великан» рано или поздно станет угрожать независимости Кубы не в меньшей степени, чем сейчас Испания. Его соратник-повстанец Антонио Масео соглашался: «Я не ожидаю от американцев ничего, — писал он Пересу Карбо в июле 1896 года, спустя месяц после республиканского съезда в Сент-Луисе. — Нам придется всего добиваться самим. Лучше победить или проиграть без их помощи, чем оказаться потом в долгу у такого могущественного соседа».

Тем не менее долг был впоследствии предъявлен. Вскоре кубинцам пришлось пересмотреть принципы своей патриотической борьбы в геополитическом контексте: они столкнулись уже не с испанской тиранией, а с американской беспардонностью и предрассудками.

* * *

Что бы ни говорил Перес Карбо о том, что «шумные разговоры» о Кубе стихли, в 1897 году начался подъем симпатий к делам островитян. В первых «правозащитных» статьях в истории США американские репортеры подробно описывали кровавые реалии «политики реконцентрации», которую проводил генерал Валериано Вейлер: он сгонял мирных жителей Кубы в настоящие резервации, где неизбежны были вспышки болезней и голод. Дело независимости Кубы оставалось в Соединенных Штатах крайне популярным, и авторы газетных статей, в том числе Уильям Херст и Джозеф Пулитцер, видели в этой теме прекрасную возможность увеличить тиражи: читателям нравились увлекательные истории о босоногих повстанцах, которые год за годом противостоят превосходящим силам испанской армии. Вскоре американские газеты уже не жалели средств на репортажи с Кубы.

Ради журналистского эффекта репортеры зачастую преувеличивали героизм повстанцев, невинность жертв, особенно женщин, и жестокость «мясника» Вейлера и других испанских военных чинов. Если бы в 1897 году велись беспристрастные репортажи, читатели узнали бы, что обе стороны страдают и несут военные потери. После гибели Антонио Масео повстанческие силы уже не могли продолжать наступление в западной части Кубы, и их действия на всей территории свелись к партизанским вылазкам и оборонительным операциям. Однако и у испанских войск дела шли не лучше. Восстание на Филиппинах заставило Испанию сражаться на два фронта, и испанские подразделения на Кубе были изнурены, перенапряжены и к тому же лишены необходимого количества боеприпасов. Один сантьягский писатель так рассказывал о «тяжелой», по его словам, ситуации в городе в апреле 1897 года: Испанской армии не платили уже несколько месяцев. Уличные патрули плохо одеты и измождены. Госпиталь полон раненых и больных солдат. Казармы превратились в лазареты — с каждым днем становится все больше пациентов, нуждающихся в помощи. Местная экономика в кризисном положении. Люди работают за прокорм, не получая жалованья. Бедняки ждут у ворот казарм, надеясь получить объедки солдатских пайков, но ничего не дожидаются. Никаких объедков не остается.

Испанские власти были полны решимости подавить восстание и прибегли к крайним мерам. В мае полиция обыскала дом свояка Эмилио Бакарди Энрике Шуга, который продолжал деятельность подпольного агента повстанцев в Сантьяго. Ничего предосудительного не нашли, но хозяина дома все равно арестовали. Выпустили его лишь после того, как министр иностранных дел Франции, личный друг Шуга, заступился за него перед испанским парламентом.

Переломный момент в войне наступил в августе 1897 года, когда испанский премьер-министр Антонио Кановас был убит итальянским анархистом. Его преемник Пракседес Сагаста был сторонником самоуправления Кубы, и уже несколько месяцев спустя испанские власти на Кубе начали переговоры с повстанцами. Валериано Вейлер подал в отставку и вернулся в Испанию («Чудовище повержено!» — ликовал Перес Карбо в письме к Эльвире). Новое испанское правительство разработало другую конституцию для Кубы, в которой провозглашалась ее политическая автономия, и почти все кубинские политические заключенные получили свободу — в том числе и Эмилио Бакарди.

Однако реформы не принесли Кубе мир — совсем наоборот. Вожди повстанцев, почувствовав, что победа близка, поклялись сражаться до конца. Консервативные элементы на Кубе столь же упорно отвергали любые реформы, которые не объявляли остров испанской территорией, и в январе 1898 года они устроили в центре Гаваны бурную демонстрацию. Генеральный консул Соединенных Штатов генерал Фицхью Ли (ветеран армии конфедератов и племянник генерала Роберта Э. Ли) был в ярости, доложил в Вашингтон, что испанские власти вот-вот утратят контроль над столицей, и предложил подвести к Гаване американский военный корабль, чтобы продемонстрировать решимость Соединенных Штатов отстаивать здесь свои интересы. Президент Уильям Мак-Кинли быстро отрядил для этого броненосец военно-морских сил Соединенных Штатов «Мэн».

С этого момента события развивались стремительно. Три недели спустя на борту броненосца «Мэн» прогремел загадочный взрыв, и судно затонуло в гавани, при чем погибло более 260 американских моряков. Американские газеты обвинили Испанию в преднамеренном подрыве судна — а комиссия по расследованию Военно-морского флота Соединенных Штатов молчаливо поддержала это обвинение. (Доследование, проведенное много лет спустя, показало, что это был несчастный случай). Все средства массовой информации указывали на виновность Испании, и Соединенные Штаты захлестнула провоенная лихорадка, и хотя испанские дипломаты изо всех сил старались предотвратить конфронтацию, администрация Мак-Кинли подготовилась к военной операции.

Вторжение на Кубу нельзя считать ни борьбой за права человека, ни справедливой наградой в войне за независимость. Теперь, когда погибли американские граждане, на кону стояла честь Соединенных Штатов. Новый боевой клич гласил: «Помни «Мэн»! К чертям Испанию!»

* * *

В декабре Эмилио Бакарди Моро воссоединился со своей большой семьей в Кингстоне на Ямайке. Ссылка дорого обошлась его семье. За четыре месяца до того, как Эмилио выпустили из тюрьмы, в Кингстоне скончалась его семидесятичетырехлетняя мать — на руках у дочери Амалии и невестки Эльвиры. Амалия Моро знала в жизни и разочарования, и достижения. Она видела, как компания по производству рома, которую создал ее муж, достигла многообещающего коммерческого успеха — но война разлучила ее с сыном и внуком и все никак не могла кончиться. Донья Амалия родилась в богатой семье и когда-то сама владела рабами, однако целиком разделяла идею новой Кубы и гордилась идеализмом, патриотизмом и утонченностью своей семьи.

Эмилио тоже во время заключений и разлук с близкими черпал силы в твердой вере в благородное дело независимости Кубы. Он никогда не был особенно религиозным, но свято чтил идею «Cuba Libre» — свободной и независимой страны, которой правит кубинский народ — и черные, и белые, и мулаты, — страны, где сбываются мечты прежних поколений. Во вторую годовщину войны за независимость 1895 года Эмилио написал в самодельную газету, которую втайне издавали заключенные, статью, в которой крайне возвышенными словами благодарит тысячи кубинцев, погибших за свой народ.

Мы не потревожим покой павших — не станем ни шумно прославлять их, ни громогласно оплакивать их утрату. Ученики Иисуса Христа чувствовали себя дома везде, где их встречали как братьев… сегодня мы уподобляемся им — собираемся на этих африканских скалах под великолепным солнцем, которое светит и над нашей возлюбленной родиной. Мы празднуем торжество братской любви, в святилище наших сердец мы вспоминаем так много героев; мир праху черного Апонте, мир праху белого Марти.[5]. К третьей годовщине войны в феврале 1898 года Эмилио был уже на Ямайке. К этому времени судьба страны оказалась в руках внешних сил. Эпическая битва, которая вдохновляла кубинцев все эти долгие мрачные годы, казалась уже не такой великой, поглощенная конфронтацией между Вашингтоном и Мадридом. Вернувшись из заключения на Чафаринских островах, Эмилио последовал примеру Эльвиры и написал письмо Федерико Пересу Карбо в Нью-Йорк с просьбой оценить то, что думает о Кубе администрация Мак-Кинли. Ответ Федерико был полон такого же разочарования в американских умонастроениях, что и письма к Эльвире. «[Они говорят:] «Еще не настало время для каких-либо действий», — писал он. — Когда же оно настанет? Очевидно: когда обе силы об этом договорятся. И тогда янки вытянут из огня каштан [т. е. Кубу] и съедят его сами».

* * *

Опасения кубинцев по поводу замыслов янки имели под собой серьезные основания. Чем ближе становились Соединенные Штаты к войне с Испанией за Кубу, тем меньше они считались с собственными интересами Кубы. Доводы в пользу интервенции, которые выдвигала администрация Мак-Кинли и ее политические союзники, вращались практически исключительно вокруг стратегических соображений Соединенных Штатов.

Канал через центрально-американский перешеек был уже почти достроен, поэтому стало важно контролировать морские пути и распределять территории в Карибском бассейне.

Поскольку Куба была расположена стратегически выгодно, Соединенным Штатам было важно разместить на острове свои военно-морские базы. На политической арене появилась фигура Теодора Рузвельта — в то время он был всего лишь помощником секретаря министерства военно-морских сил, однако яростно отстаивал идею территориальной экспансии Соединенных Штатов и рвался в бой.

Несмотря на широкую общественную поддержку идеи кубинской независимости, администрация Мак-Кинли к ней не стремилась. Распространенным доводом против независимости Кубы был отголосок давних предрассудков Мадрида: свободная Куба станет неуправляемой из-за многочисленности чернокожего населения. Кроме того, против независимости Кубы были и некоторые тактические возражения. Один высокопоставленный американский дипломат утверждал, будто стоит Соединенным Штатом начать на острове войну в союзе с временным правительством Кубы, и они будут ограничены в своих действиях куда больше, чем если они сами вторгнутся на остров и объявят его «временно завоеванным». Когда президент Мак-Кинли в апреле попросил Конгресс одобрить начало войны, речи о независимости Кубы или о «Кубинской республике» с временным правительством из вождей повстанцев вообще не было.

Неудивительно, что притязания Мак-Кинли вызвали немедленный протест у вождей кубинских повстанцев и их союзников. «Мы воспротивимся любому вмешательству, если оно не ратует прямо и открыто за независимость Кубы», — предупреждал представитель повстанцев в Вашингтоне Гонзало де Кесада. Подобные споры поколебали друзей кубы в Конгрессе, и в конце концов был найден компромисс – по крайней мере, так казалось. Совместная резолюция, которая давала президенту право начать военные действия на Кубе, включала пункт под названием «поправка Теллера», где говорилось, что Соединенные Штаты не намерены оккупировать Кубу «кроме как ради установления там мира», и обещалось «предоставить управление и контроль над островом его населению», как только эта цель будет достигнута. Однако, к несчастью, поправка Теллера указывала крайне расплывчатые сроки оккупации и нечеткое определение «мира».

Далее в резолюции выдвигался ультиматум Испании, а затем объявлялась война против Испании и на Кубе, и на Филиппинах. В первом бою в Манильской бухте силы военно-морского флота Соединенных Штатов уничтожили испанский флот, и в июне американские войска высадились на юго-восточном побережье Кубы. В их числе были «Мужественные всадники» — разношерстное добровольческое подразделение, состоявшее из переселенцев-первопроходцев, фермеров, университетских преподавателей и искателей приключений из Лиги Плюща под командованием полковника Леонарда Вуда и самого Теодора Рузвельта.

Несмотря на то, что кубинские повстанцы сумели в течение трех лет на равных сопротивляться силам противника, который далеко превосходил их и числом, и вооружением, высшие офицеры армии Соединенных Штатов относились к ним с крайним пренебрежением и строго приказывали подчиненным не сотрудничать с ними без крайней необходимости. Кампания ограничилась восточной Кубой, а силам повстанцев в центральной и западной кубе (где сражался Эмилито Бакарди) не уделялось никакого внимания. Единственным кубинским командующим, которого американские офицеры удостоили встречи, был генерал Каликсто Гарсия, который руководил силами повстанцев в окрестностях Сантьяго. Гарсия, ветеран первой революционной войны, получил задание поддерживать стабильность в районе Дайкири, где и намеревались высадиться американские войска, и отрезать тамошние испанские подразделения, чтобы не дать им напасть на американцев. Солдаты Гарсии блестяще провели операцию, и армия Соединенных Штатов смогла высадить пятнадцать тысяч человек за двадцать четыре часа без единого выстрела противника. «Высадка в Дайкири не встретила сопротивления» — едва ли не победно докладывал каблограммой генерал-майор Уильям К. Шефтер.

Упоминать о роли кубинцев он не стал.

Государственный секретарь Соединенных Штатов Джон Хэй обессмертил Кубинскую кампанию, назвав ее «прекрасной маленькой войной» — это выражение в точности отражает империалистические амбиции Соединенных Штатов той эпохи.

Главным событием войны стала кровавая битва 1 июля, когда «Мужественные всадники» и другие подразделения пошли в атаку на испанские окопы на холме Сан-Хуан в окрестностях Сантьяго. Эта битва стяжала Рузвельту и Вуду славу на многие годы, однако дорогой ценой: были убиты 214 американских солдат, а более 1300 ранены, то есть все американские силы, участвовавшие в боях на тот момент, потеряли около 10 процентов.

Рузвельт докладывал, что его силы взяли холм лишь «ценой тяжелых потерь», и признавал, что «испанцы сражались очень упорно». После битвы за холм Сан-Хуан, однако, испанская оборона сильно ослабела. Армия и военно-морской флот Соединенных Штатов вскоре осадили Сантьяго и с суши, и с моря.

* * *

Среди жителей осажденного города оказался и брат Эмилио Бакарди Факундо, и свояк Энрике Шуг — и оба они были полны решимости продолжать производство рома.

Над городом постоянно нависал гул канонады, то и дело на улицах рвались шальные снаряды, пущенные с американских кораблей. Оглушительные взрывы сотрясали соседние здания, во все стороны летела шрапнель. Все магазины закрылись, рынок опустел, все припасы приходилось получать у испанских солдат. Горожане были перепуганы, голодны и постоянно болели из-за несвежей воды. Местная полиция и ополчение были мобилизованы для обороны периметра города, и в центре Сантьяго царило беззаконие. Факундо понимал, что среди горожан, симпатизирующих испанцам, у него много врагов: ведь его революционные взгляды ни для кого не были секретом.

Энрике тоже попал под подозрение — его уже один раз арестовывали, и он избежал длительного заключения или еще более сурового наказания лишь благодаря вмешательству на самом высоком уровне.

Энрике и Факундо трезво оценили варианты дальнейших действий. Если оставить без присмотра винокурню, фабрику по розливу и бочонки рома, оставленного для выдержки, их, несомненно, разграбят или сожгут. Но если и Факундо, и Энрике погибнут во время осады, некому будет заботиться об их семьях и заниматься предприятием после войны. Они решили, что один из них останется, а другой покинет город. Энрике как французский гражданин обладал свободой передвижения и 2 июля уехал из Сантьяго вместе с согражданами в сопровождении охраны, обеспеченной французским консулом.

Факундо, чье семейство вместе с Эльвирой уехало на Ямайку, отважился остаться.

Ранним утром следующего дня шесть испанских кораблей, остававшихся в заливе, двинулись в открытое море, надеясь прорвать блокаду. Американские суда поджидали их снаружи, немедленно напали на них и за четыре часа уничтожили всех до единого — с огромными потерями в живой силе среди испанцев. Гибель испанского флота определила судьбу испанских войск на Кубе. Генерал Хосе Тораль, командующий испанскими силами на Кубе, капитулировать, однако, отказался. 4 июля Шуг вернулся в Сантьяго по требованию французского консула, чтобы встретиться с Торалем и организовать эвакуацию из города оставшихся французов, в том числе раненых и больных, а также тех, кто не смог покинуть город раньше. Шуг сумел найти много повозок, запряженных мулами, погрузил на них как можно больше народу и вывез их в деревню Каней, которая на тот момент уже находилась под контролем американцев. Вскоре поселение беженцев разрослось более чем до пятнадцати тысяч человек. Один кубинец описал поток людей, прибывающий в «освобожденную» деревню Каней каждый день из оставшегося во владении испанцев Сантьяго: Мужчины и женщины, нагруженные тюками и свертками; дети, заходящиеся в плаче; старики, ослабевшие после долгого перехода, еле волочащие усталые ноги; больные и увечные, которых несут на носилках или на плечах.

Толпа пересекла линию фронта молча, плечом к плечу, и пробралась мимо испанских окопов. А когда они наконец миновали кубинские и американские ряды, все это множество хором испустило один оглушительный крик: «?Viva Cuba Libre!»

Они устраивались под открытым небом в самодельных палатках из постельного белья и сучьев. Каждый день лил проливной дождь, и лагерь превращался в грязное, кишащее москитами болото. Найти чистую воду было невозможно, а питаться приходилось только манго.

К тому времени оставшееся население Сантьяго состояло из испанцев и их местных союзников, тех, кто защищал свою собственность, мужчин боеспособного возраста, вынужденных остаться, больных, неспособных двигаться, а также бесстрашных и глупых. Неудивительно, что Факундо Бакарди Моро обнаружил неожиданный всплеск спроса на свой ром. Если бы он хотел торговать по бартеру, он мог бы менять бутылку на свежий хлеб или одну-две коробки печенья с вытесненными на них буквами «США» и контрабандой переправить их за цепь американцев. Считалось, что если добавить несколько капель рома «Бакарди» в грязную воду, он убьет всех микробов и сделает воду вкуснее. Факундо и самые верные из его работников по очереди стерегли винокурню и склад с бочонками рома, особенно бдительно — по ночам. Они оставались в Сантьяго еще две недели вместе с прочими жителями, пока генерал Тораль наконец не сдался генералу Шефтеру и осада не закончилась.

Церемония капитуляции прошла возле холма Сан-Хуан у самой окраины Сантьяго воскресным утром 17 июля под капоковым деревом, которое с тех пор прозвали Древом мира. Генерал Тораль, ожидавший под деревом вместе со своими офицерами, приподнял фуражку при появлении генерала Шефтера, и массивный американец отсалютовал ему в ответ. Тораль отдал ему испанский флаг, Шефтер в ответ вручил ему шпагу, а испанский горнист протрубил сигнал. Кубинских представителей на церемонию не допустили.

* * *

Во многом враждебность, которую американские офицеры проявляли к кубинским повстанцам, коренилась в самом обычном расизме. Американские подразделения состояли в основном из белых, а кубинские силы — почти целиком черные. «Вкратце и по существу, — заявил журналисту американский военный хирург, — это не более чем выводок кубинских ниггеров-полукровок». Многим американским офицерам, вышедшим из общества, в котором до сих пор царила расовая сегрегация, было невозможно даже представить себе, что черные кубинцы обладают военными знаниями или готовы разделить политическую ответственность за свой народ. Генерал С. Б. М. Юнг, командующий дивизионом, огульно окрестил кубинских повстанцев «дегенератами» и презрительно фыркал, когда при нем упоминали, что Куба может быть независимой. «Они способны к самоуправлению не больше, чем африканские дикари», — заявлял он.

Грубый американский расизм на Кубе резко контрастировал со стараниями вождей кубинских повстанцев заложить основы свободного общества, основанного на толерантности. В 1898 году Куба на десятилетия опережала Соединенные Штаты — на ней был положен конец расовой дискриминации, и военные и гражданские вожди борьбы за независимость были оскорблены высокомерным отношением высших офицеров американской армии. Генерал Каликсто Гарсия писал лично генералу Шефтеру, чтобы объяснить, насколько его оскорбил приказ Шефтера, запрещавший кубинским войскам вступать в Сантьяго на том основании, что они будут там мародерствовать или из мести нападать на оставшихся там испанцев. «Позвольте мне, сэр, выразить протест против даже тени подобных домыслов, — негодовал Гарсия. — Мы не дикари, пренебрегающие правилами цивилизованной войны. Мы — нищая армия в лохмотьях, но такими же нищими в лохмотьях были и войска ваших пращуров, когда они вели благородную войну за независимость, однако, подобно героям Саратоги и Йорктауна, мы глубоко чтим нашу идею и не оскверним ее варварством и трусостью».

Гражданские лидеры были так же огорчены и рассержены тем, насколько американцы не доверяли способностям кубинцев. Глава клуба «Сан-Карлос», где собирались сливки сантьягского общества, созвал публичное собрание, чтобы составить петицию к президенту Мак-Кинли где говорилось, что «все [нижеподписавшиеся] желают создать свое собственное правительство в награду за страдания и героизм нашей армии и недвусмысленного провозглашения Кубинской Республики с кубинскими властями».

Однако петиция осталась без внимания. Спустя несколько месяцев после поражения испанских сил генерал Шефтер заявил, что считает всю кубинскую территорию, оккупированную американской армией, «частью Союза» вплоть до дальнейших распоряжений. Равный ему по чину на море адмирал Уильям Сампсон отнесся к жалобам кубинцев еще пренебрежительнее. «Неважно, продемонстрируют ли кубинцы покорность [оккупационному] правительству или нет, — сказал он. — Мы уже там. Мы намерены править, и дело с концом».

Прелиминарные условия мирного соглашения с Испанией были подписаны 12 августа в Вашингтоне, а закреплены в декабре 1898 года Парижским мирным договором — причем кубинскую сторону в очередной раз исключили из участников процедуры. Хотя конфликт начался в 1895 году, в учебники истории он вошел как «война 1898 года» — и хотя воевали и погибали в ней в основном кубинцы, называется эта война испано-американской.

* * *

На Ямайке, в сотне миль по океану, Эмилио Бакарди узнавал новости о положении в Сантьяго из местной газеты. Все газеты печатались на английском языке, однако он не пропустил комментариев американских командующих, принижающих вклад кубинского народа. Эмилио был в бешенстве — ведь он провел год и пять месяцев в испанской тюрьме за приверженность делу кубинской независимости (не считая первого заключения), его сын был трижды ранен в бою с испанскими войсками. В такую же ярость его привело и то, что американцы самовольно ввели на Кубе свое правление и отказали кубинцам в праве хоть как-то в нем участвовать. Когда Эмилио прочитал распоряжение американских властей, где говорилось, что если житель Сантьяго не доложит незамедлительно о смерти кого-то из своих домашних, ему грозят арест и каторга на тридцать дней, то едко заметил: «Обязанность власть имущих — служить тем, кто страдает. Те, кто страдает, не должны быть на побегушках у тех, кто командует».

Эмилио с семейством вернулся в Сантьяго в августе 1898 года. К этому времени над городским залом собраний реял американский флаг, а военным комендантом города был бригадный генерал Леонард Вуд, получивший повышение в чине за роль в битве за холм Сан-Хуан. Едва Эмилио успел въехать в свой дом на улице Марина-Баха, как к нему потянулись старые друзья, чтобы пожаловаться на новую американскую администрацию.

Однако после своего «открытого письма» Эмилио несколько успокоился. Куба наконец-то освободилась от удушающей тирании испанских колониальных властей. Соединенные Штаты хоть и оккупировали строну, но временно — и согласно Поправке Теллера пообещали в какой-то момент уйти с Кубы и признать ее независимость. А пока впереди была большая работа. Эмилио немедленно отправился повидать своего брата Факундо и Энрике Шуга и проверить, в каком состоянии находятся дела «Bacardi & Compa??a».

Невероятно, но факт: винокурня пережила войну целой и невредимой, и хотя временами рома на ней производились сущие капли, полностью она не останавливалась ни разу.

Эмилио по-прежнему был президентом фирмы, хотя ей снова пришлось долгое время работать без него, а по возвращении он оставил ее практически полностью в руках брата, сосредоточив свои усилия на восстановлении родного города.

Вскоре стало очевидно, что американская военная оккупация во многом служит на благо городу. При всей свои любви командовать, беспардонности и даже расизме американцы не знали себе равных в умении добиваться, чтобы работа шла — и шла быстро.

В то время Сантьяго была нужна именно американская армия. По правде говоря, никто не мог служить более ярким воплощением американского военного таланта и американской узколобости, чем сам Леонард Вуд, назначенный губернатором города. Вуд родился в Новой Англии и был воспитан на ценностях северян — умеренности, трудолюбии, спортивном духе и патриотизме. Когда ему не удалось попасть в академию Вест-Пойнт, он получил медицинское образование в Гарварде, а после этого сразу же решил делать военную карьеру. В последние годы «индейских войн» его направили на западные границы, где он настолько преуспел в сражениях с вождем апачей Джеронимо, что получил за свой вклад Почетную медаль.

Впоследствии он поступил на работу в Белый Дом и был личным врачом Гроувера Кливленда и Уильяма Мак-Кинли, однако мечтал снова оказаться в гуще сражений. В Вашингтоне он познакомился с Теодором Рузвельтом, который разделял его страсть к энергичным физическим упражнениям на свежем воздухе. Оба располагали политическими связями на самом высоком уровне — и оба задействовали их безо всяких колебаний, когда боролись за руководящие позиции в подразделении «Мужественных всадников» на Кубе. У Вуда была прямая спина и грудь колесом, короткие темные волосы он зачесывал назад — и мог запугать одним взглядом, так что для того, чтобы занять главенствующие позиции, оружие ему не требовалось: при себе он носил всего лишь стек для верховой езды. К задаче управлять Сантьяго он подошел с обычной для него деловитостью и решимостью.

Эмилио Бакарди не видел Сантьяго в худшие дни. А Леонард Вуд видел.

Осажденный город был обезглавлен, пятьдесят тысяч его жителей остались без пищи и в антисанитарных условиях, ежедневно от голода и болезней погибало двести человек. Вот как Леонард Вуд описывал в своих воспоминаниях первую прогулку по городу 20 июля: Длинные вереницы изнуренных, желтых, жуткого вида людей устало тащились по грязным улицам, обходя трупы животных и груды разлагающихся отбросов, или обессиленно присаживались в долгожданной тени, пытаясь восстановить силы дремотой. Из заброшенных домов струилось пугающее зловоние, лучше всяких слов говорившее, что внутри мертвецы. Казалось, самый воздух напоен смертью… Жители не успевали сразу хоронить мертвых, и их сжигали грудами по восемьдесят-девяносто трупов, нагромождая их на решетки из рельсов вперемешку с соломой и хворостом. Все это поливали галлонами керосина, и страшная груда быстро обращалась в пепел. Другого выхода не было — мертвые грозили живым, вот-вот могла разразиться эпидемия.

Вуд как губернатор Сантьяго немедленно взял на себя задачу накормить голодных и начать лечить больных, а также похоронить мертвых. Лености он не терпел; всякий, кто не подчинялся предписаниям по расчистке улиц, рисковал подвергнуться публичной порке хлыстом. В первые недели Вуд превратился в диктатора Сантьяго, однако на многих из тех, кто с ним общался, он произвел самое сильное впечатление. Он принимался за дела с первыми лучами рассвета, лично объезжал город верхом, надзирая над санитарными мероприятиями, и мог спешиться, чтобы показать неопытному работнику, что вниз по склону мести легче, чем вверх, а нагружать тачку мусором удобнее, если не таскать мусор в нее, а подкатить ее к куче. По вечерам он оставался за письменным столом, когда все остальные уже расходились по домам. «Им овладела «страсть к работе», — писал его биограф Герман Хейгдорн. — Впервые со дней войны с Джеронимо он нашел себе дело, соотносимое с его неимоверной энергией». Однако Леонард Вуд наряду с деловитостью и предприимчивостью, лучшими качествами янки, проявлял и властолюбие и высокомерие, которые в конечном итоге и испортили отношения Кубы и США. Хотя Вуд помогал кубинцам, он явно недооценивал их готовность взять на себя ответственность. «За одним-двумя исключениями, — писал он жене, — никто из кубинцев не вызывается сделать хоть что-нибудь для своего народа».

В сентябре Эмилио Бакарди и другие выдающиеся сторонники независимости из числа santiagueros собрались обсудить, какую позицию им следует занять по отношению к американской военной оккупации с учетом ее отрицательных и положительных сторон.

Эмилио считал, что с американцами следует сотрудничать, предлагать им помощь и доверять им — ведь они столько сделали для независимости Кубы. Поскольку Эмилио всегда держался с достоинством, обладал колоссальным престижем в обществе и был склонен к идеализму, он, естественно, не мог не привлечь к себе внимания Леонарда Вуда — и привлек, как своей репутацией, так и фамильным ромом. В ноябре группа жителей Сантьяго, ставших советниками Вуда, выступила с предложением сделать кого-то из своих мэром города и попросила назначить на эту должность Эмилио Бакарди. Вуд согласился, рассудив, что это один из самых талантливых людей, оказавшихся в его распоряжении.

«Если этот человек будет так же хорошо исполнять обязанности мэра, как он делает ром, лучше никого не найти», — сказал Вуд. С другой стороны, он поделился с адъютантом: «Даже не знаю, что подумают мои друзья-пуритане из Массачусетса, когда узнают, что я выбрал господина Бакарди».