Глава четвертая Переходный период

Глава четвертая

Переходный период

Эмилио Бакарди пробыл в заключении в Испании почти четыре года — сначала в тюрьме в Кадисе, потом в штрафной колонии на Чафаринских островах у побережья Северной Африки и, наконец, под домашним арестом в Севилье. Пока он отсутствовал, «Bacardi & Compa??a» едва не сошла с деловой арены. Годы войны, десятилетия тиранического испанского владычества и порочная колониальная практика истощили ресурсы и силы восточной Кубы. Муниципальное правительство Сантьяго, которое интересовали только деньги, подняло налоги, хотя сахарная и кофейная промышленность и без этого лежали в руинах, так как многие плантации были сожжены. Многие владельцы магазинов, торговавших ромом «Бакарди», не могли платить поставщикам — и Бакарди в том числе. В октябре 1880 года долги компании, в основном за покупку мелассы, бочонков и бутылок, составили более тридцати тысяч долларов. Факундо-младший и его двадцатитрехлетний брат Хосе прилагали все усилия, чтобы не прекращать производство и продажу рома, но когда наличность составила всего 260 долларов, а непроданного рома накопилось на девять тысяч, у них не осталось выбора — надо было готовиться к банкротству.

Прошел всего месяц, и компанию Бакарди постиг еще более тяжкий удар. По соседству загорелся склад, пожар перекинулся на контору и винокурню на Марина-Баха, и почти вся тамошняя собственность была уничтожена. В пламени пропало и оборудование для дистилляции, и бочонки рома, оставленного для выдержки, и все документы компании. Застраховано имущество не было. У Бакарди еще осталась винокурня на Матадеро, они могли до определенной степени расширить там производство, но после пожара вдобавок к банкротству перспективы компании были печальны, как никогда.

Никто не сочувствовал Бакарди — вся Куба страдала. Поняв, что договориться с Испанией невозможно, и исчерпав все силы, и деловые круги, и политическая элита впали в отчаяние. Цены на сахар стремительно снижались, несмотря на спад производства на Кубе. Долгосрочные прогнозы были не менее пессимистичны. Испанское владычество над островом не давало нормально развиваться ни торговле, ни банковской системе. На острове появились и американцы, привлеченные низкими ценами на землю; они мало-помалу теснили кубинский капитал. Многие самые талантливые и предприимчивые молодые люди погибли, оказались в тюрьме, отправились в ссылку или стали изгоями общества — и во всем этом были виноваты колониальные власти. Для мыслящих кубинцев, в том числе и для Бакарди, настало время переоценки ценностей, пересмотра оставшихся возможностей — и решительных действий.

* * *

Когда Эмилио вернулся в Сантьяго, ему уже было почти сорок лет, и теперь он обрел внутреннее спокойствие и силу, которые, случается, придает людям тюремное заключение. В Испании его товарищами по несчастью были простые крестьяне и рабочие, и Эмилио делил с ними грязные камеры и всевозможные тяготы, не теряя достоинства. Он быстро завоевал уважение других заключенных и с самого начала занял позиции лидера – в частности, требовал от испанских властей улучшения рациона для самых бедных заключенных в тот период, когда по закону они должны были сами приобретать себе провизию.

Когда в ноябре 1879 года Эмилио отплыл в Испанию на корабле, битком набитом заключенными, то оставил в Сантьяго беременную жену и двоих маленьких сыновей.

Когда он вернулся, его дочурке, которую назвали Марией в честь матери, было уже три года, а Эмилито и Даниэлю — шесть и пять. Для всех троих Эмилио был чужим человеком.

Он поклялся, что с этого момента главным в жизни для него станет семья. Миновало чуть меньше года с его возвращения, и Мария родила близнецов — Факундо (Факундито) и Хосе; теперь в семье было уже третье поколение мальчиков с такими именами. Вскоре появилась на свет и вторая дочь — Кармен.

Если бы не радость воссоединения с семьей, Эмилио был бы крайне обескуражен.

Здание на Марина-Баха по-прежнему лежало в развалинах, хотя после пожара прошло уже почти три года. Денег на ремонт не было. В 1881 году, после банкротства и пожара, убытки компании составили 9600 долларов, и мать Эмилио была вынуждена продать часть наследственных земель, чтобы помочь расплатиться с огромными долгами.

Политическая ситуация также оставляла желать лучшего. После тюремного заключения и ссылки Эмилио стал еще более твердым сторонником кубинской независимости, и его выводила из себя робость политиков из либеральной партии, которые по-прежнему занимали отведенные для кубинцев места в правительстве.

Однако энергии у Эмилио было по-прежнему в избытке, и он быстро принялся помогать двум младшим братьям в семейном деле и даже выгородил временное помещение для конторы в развалинах на Марина-Баха — именно там ему всегда хорошо работалось. Ему потребовалось месяца два, чтобы наверстать все пропущенное за годы отсутствия. Дон Факундо удалился от повседневных дел, однако по-прежнему руководил стратегическими решениями и давал технические советы. Факундо-младший, как и раньше, экспериментировал с сортами дрожжей и технологией фильтрации и, как и раньше, старался улучшить купажирование. Хосе, младший из сыновей Бакарди Моро, отвечал за продажи. Братья трудились часы напролет, закладывали и перезакладывали имущество компании — но рома удавалось продать ровно столько, чтобы закупать новые партии мелассы и платить небольшое жалованье.

В 1884 году Бакарди наняли нового бухгалтера — его звали Анри Шуг, и его бабушки и дедушки с обоих сторон были французские колонисты на Кубе. Когда Анри было всего год, его родители переехали обратно во Францию, оставив небольшую кофейную плантацию недалеко от Сантьяго на попечении дона Факундо, старинного друга семьи. В юности Анри преуспел и в обучении, и в делах и, закончив образование, нанялся в компанию по импорту, расположенную в Бордо и имевшую торговые связи с Кубой. После смерти обоих родителей двадцатилетний Анри в 1882 году отправился на Кубу, чтобы вступить во владение имуществом. Рассудив, что наладить работу родительской кофейной плантации — это слишком трудоемко, он продал ее и вложил вырученные деньги в куриную ферму. Куба очаровала его, и вскоре Анри превратился в Энрике. Хотя в юности он сломал ногу, упав с велосипеда, и с тех пор хромал, он быстро выучился ездить верхом и в течение года управлял своей фермой самостоятельно. Братья Бакарди, познакомившись с ним через отца, были поражены легкостью, с которой этот утонченный молодой человек преобразился из французского коммерсанта в кубинского фермера, и он им сразу понравился. Когда в 1883 году Эмилио вернулся из Испании и занялся семейной компанией, они с братьями предложили Энрике сотрудничество и поручили ему заниматься финансами фирмы, находившимися в бедственном положении.

Появление в компании Энрике Шуга в 1884 году было для Бакарди необходимой и крайне своевременной поддержкой. Энрике всю войну пробыл во Франции, бедствия его не затронули, и он привнес в мир Бакарди новые силы, свежие идеи и радость жизни.

Донья Амалия воспитала в своих детях уважение к французскому наследию, и Энрике с легкостью стал членом семьи. Об изготовлении рома он не знал ничего, зато умел широко мыслить и знал, как продвигать ром «Бакарди» за пределами Кубы.

Но тут семью настиг новый удар. Весной 1885 года тридцатитрехлетняя Мария, жена Эмилио, заболела — и никто не мог понять, чем именно. Ей быстро становилось хуже, и в мае 1885 года она скончалась, оставив Эмилио с шестью детьми, четверым из которых не исполнилось и пяти лет. У Эмилио впервые в жизни опустились руки. «Это словно сон, — писал он своей двадцатичетырехлетней сестре Амалии спустя пять дней после смерти жены. — Но сон такой долгий и страшный!» Он не был готов растить детей в одиночку и попросил Амалию помочь ему. «Мария была святая, — говорил он. — Она сказала, чтобы я обнял тебя от нее и передал прощальные слова — и просила, чтобы ты позаботилась о детях». Эмилио был не в состоянии заниматься делами ни дома, ни на работе и на время уехал в загородный дом, принадлежавший брату Марии. Он горячо любил Марию, а половину срока, который они были женаты, провел в разлуке с ней. Ее смерть лишь подчеркнула, как дорого обошлось Эмилио заключение в Испании.

Меньше года спустя умер и дон Факундо — ему было семьдесят один, но годы тяжелой работы и неуверенность в том, что будет с компанией, подорвали его силы. На его имя было записано не так уж много имущества — только доля в обновленной, но еще не вставшей на ноги компании по производству рома и маленькая ферма под Сантьяго, которую он назвал Лос-Кокос. После его смерти завершилась первая эпоха Бакарди на Кубе — эпоха, которая началась, когда иммигрант без гроша в кармане прибыл на Кубу вслед за братьями в поисках лучшей доли. Дон Факундо мечтал о том, что его компания станет семейным предприятием, однако его сыновьям пришлось решать, так ли им нужно и дальше заниматься ромом и хватит ли у них решимости, чтобы вывести компанию из сложившегося положения. Производители коммерческих марок рома множились на Кубе с каждым днем, и было бы несложно найти человека, готового купить дело. Однако у каждого из братьев были свои интересы, связанные с фирмой. Факундо-младший работал на винокурне с отроческих лет и помнил все секреты и тонкости производства. Он сам по себе был не менее ценным «приобретением», чем торговая марка «Бакарди» или помещение и оборудование винокурни. Хосе Бакарди Моро также считал себя не чужим компании, хотя и переехал в Гавану, чтобы руководить продажей рома в столице.

Наконец, был еще и Эмилио, номинальный президент компании, ставший теперь лицом «Бакарди» в Сантьяго.

Хотя Эмилио все еще скорбел по жене, он не стал медлить и посвятил себя семейному делу. Он провел еще одну реорганизацию «Bacardi & Compa??a», после которой трое сыновей Бакарди получили по равной доле капитала. Сплоченность семьи была сильной стороной Бакарди в Сантьяго с того самого дня, когда старшие братья дона Факундо помогли ему занять место в мире розничной торговли. Предприниматель, лишенный поддержки семьи, немногого достигнет, как бы ни трудился. Каким бы находчивым и собранным ни был дон Факундо, он потерпел бы неудачу в делах, если бы не располагал деньгами из наследства жены. Помощь родственников уберегла компанию Бакарди и тогда, когда она оказалась на грани банкротства и ее осаждали кредиторы. В 1879 году Бакарди «продали» винокурню на Матадеро Хосе Бакарди Массо, брату дона Факундо, тому самому, который в самом начале вложил большую часть суммы в покупку этой винокурни. Хосе очень мало участвовал в деятельности компании, и сделку совершили исключительно по юридическим причинам — чтобы защитить винокурню от посягательств кредиторов и испанских властей. Каждый раз, когда в жизни компании наступала трудная полоса, семейные узы становились только прочнее, и именно это придало «Bacardi & Compa??a» характер, благодаря которому ее история так выделяется в анналах предпринимательства. Энрике Шуг, франко-кубинец с выдающейся деловой хваткой, окончательно влился в компанию Бакарди благодаря тому, что оказался принят в семью. Полноправным партнером он стал после того, как в 1893 году женился на Амалии Бакарди Моро, дочери дона Факундо и доньи Амалии.

* * *

Дело кубинской независимости отнюдь не было забыто, однако после поражения в Десятилетней войне приоритеты изменились. Все 1880 годы на Кубе не было значительных вооруженных восстаний против испанского влияния. Главнокомандующие силами повстанцев Максимо Гомес и Антонио Масео сосредоточились на организационной работе и сборе средств для грядущих начинаний — как и Хосе Марти.

Этот кубинский писатель и общественный деятель, которому не исполнилось и тридцати, успел приобрести значительное влияние в сообществе изгнанников, особенно в Нью-Йорке, где он поселился в 1881 году. С точки зрения Марти первые попытки революции потерпели неудачу, потому что мятежникам недоставало стратегической координации и поддержки гражданского населения. Прежде чем предпринимать новые попытки восстания, движение должно добиться политической консолидации, утверждал Марти.

Идея «свободной Кубы» нуждается в идеологической наполненности. По мысли Марти, следовало сплотить кубинских эмигрантов «в одно масштабное демократическое предприятие» и предложить политическую программу, которая заинтересовала бы самые разные слои общества, поскольку задача добиться независимости не сводится к военным операциям, «это крайне сложная политическая проблема».

Марти отводил ведущую роль политическому просвещению народа, и это очень импонировало кубинцам вроде Эмилио Бакарди, который всегда считал, что интеллектуальная работа была бы отнюдь не лишней в революционном движении.

Эмилио взялся за реорганизацию политической деятельности в Сантьяго по побуждению своего доброго друга Федерико Переса Карбо, вместе с которым он был арестован и отправлен в ссылку. Хотя Федерико был моложе на одиннадцать лет, в Испании они с Эмилио стали неразлучны. После смерти Марии присутствие Федерико в Сантьяго напоминало Эмилио о том, что ему довелось пережить, и во время траура Федерико был ему ближе всех. Федерико мягко подвел Эмилио к тому, чтобы вернуться в мир политики, и для начала они вместе основали в Сантьяго Группу вольнодумцев имени Виктора Гюго, которая должна была пропагандировать либеральные идеи этого французского писателя.

На сторонний взгляд Перес Карбо казался тихим бухгалтером, но в душе он был отважным революционером, а поскольку его не обременяли семейные обязанности, то и возможностей у него оказалось больше, чем у Эмилио. Революционная репутация Переса Карбо была безупречной: он успел поучаствовать в боях и выполнял тайные поручения самого Антонио Масео. В 1882 году Перес Карбо сумел сбежать из заключения в Испании, пробрался в Кадис и спрятался на французском пароходе, следовавшем в Нью-Йорк, где и провел год и три месяца, работая вместе с Марти в различных газетах, сочувствовавших делу кубинской независимости. Вернувшись в Сантьяго, Федерико вместе с Эмилио Бакарди стал протестовать против иерархии католической церкви на основе идей Виктора Гюго. Известно, что когда во время переписи населения в 1872 году у Переса Карбо спросили, католик ли он, ответ был «Нет. Я вольнодумец». В глазах Эмилио и Федерико «вольнодумное» решение избегать догмы обеспечивало демократической суверенной Кубе идеологическую основу, и, пропагандируя свою «Grupo Libre Pensador Victor Hugo», они сопротивлялись тесному колониальному альянсу церкви и испанской монархии.

Первой попыткой вернуться в литературный мир для Эмилио стала статья «El Matrimonio Civil» (под псевдонимом «Аристид»), опубликованная в еженедельной газете «El esp?ritu del siglo». Эмилио написал ее в ответ на эдикт архиепископа Сантьягского, в котором глава церкви объявлял «антихристианским» новый закон, позволявший кубинцам регистрировать браки у гражданских чиновников. Архиепископ настаивал, что сочетать людей узами супружества имеет право лишь католическая церковь. В традициях либерализма, свойственного девятнадцатому веку, Эмилио считал попытку церковных властей запретить гражданские браки нападками на свободу и религиозную толерантность. «Они пытаются вернуть нас в ту эпоху, когда у людей не было совести, поскольку они слушались только исповедника, — писал Эмилио, — когда блестящие идеи подавлялись в зародыше, когда запуганные люди бездумно бродили и крестились с утра до вечера, недоумевая, куда смотрит их Бог».

Прилив энергии, охвативший Эмилио после долгих месяцев подавленности, отчасти объяснялся его знакомством с молодой жительницей Сантьяго Эльвирой Капе, которая разделяла его интересы и вместе с их общим другом Пересом Карбо заставила его снова писать. Эльвира получила хорошее образование, много путешествовала и свободно говорила и по-испански, и по-французски, во многом благодаря отцу, который на своей родине, во Франции, выучился на врача и считал, что его дочери должны располагать теми же возможностями, что и мужчины. В июле 1887 году Эмилио женился на Эльвире и поселился с ней в доме на улице Тринидад-Баха, где раньше жили его родители; за год до этого, после смерти дона Факундо, донья Амалия решила оттуда переехать. Эльвире в то время было всего двадцать пять лет, и она стала матерью шестерым маленьким детям Эмилио и заполнила пустоту, оставшуюся после смерти Марии.

* * *

По причуде судьбы, именно когда Эмилио с братьями отстаивали независимость Кубы от Испании, им пришлось завоевывать симпатии испанской короны ради процветания своей компании. Кубинский ром стал популярен в Испании, во многом потому, что многие испанцы познакомились с ним, когда жили и работали на острове.

Больше всех им нравилась марка «Бакарди», и испанские колониальные власти регулярно отсылали ее в Мадрид. Для них это был испанский продукт, поскольку его производили в испанской колонии. (Образцы рома «Бакарди» на Столетней Выставке в Филадельфии были частью испанской экспозиции). В 1888 году королева Мария-Кристина, которая правила регентшей при своем двухлетнем сыне Альфонсо XIII, назначила «Bacardi & Compa??a» «Поставщиком королевского двора» — на деле это было почетное звание, позволявшее компании ставить на своей продукции королевский герб и упоминать в рекламе свои связи с королевской фамилией.

Хотя братья Бакарди открыто критиковали испанское владычество на Кубе, однако они серьезно относились к своему семейному предприятию, не стали пренебрегать коммерческими выводами, которые давало им звание «поставщика», и немедленно ими воспользовались. Они без колебаний отправили несколько сортов рома на Всемирную Выставку в Барселоне, где получили золотые медали, точно так же, как не возражали против решения отца выставить ром «Бакарди» в Мадриде в 1877 году, как раз тогда, когда фабрика Бакарди в Сантьяго стала прикрытием для анти-испанского заговора.

Более того, братья Бакарди считали, что продвижение их рома в Испании тоже служит на благо делу независимости. Для романтически настроенных патриотов ром, как и табак, был символом острова, воплощал в себе национальный характер и историю Кубы — от ее почвы и ее солнца до ее рабства. Бакарди при любой возможности подчеркивали эту ассоциацию и думали о наследии острова, когда готовили экспонаты для международных выставок. Для выставки в Барселоне в 1888 год они собрали миниатюрную повозку — в точности такие же повозки, запряженные волами, возили тростник с полей на сахарных плантациях. На повозке стояли ящики с бутылками рома «Бакарди», а также три деревянных бочонка, в каких выдерживали ром на складах.

Прежде чем отправить экспонат в Барселону, его выставили на публичное обозрение, и в одной сантьягской газете было написано, что посмотреть на него явилось «огромное множество» народу, которое горячо одобрило выдумку.

В Мадриде кубинский ром воспринимали как испанский продукт, однако многие кубинцы, несомненно, считали его собственным достоянием. Впоследствии Бакарди опирались на это в своей рекламе. Один из популярных рекламных лозунгов гласил: «El Que a Cuba Ha Hecho Famosa» («То, что прославило Кубу»). Вероятно, ром «Бакарди» был более «кубинским», чем остальные сорта рома, производившиеся на острове. Во главе основных конкурентов, в том числе «Camps Hermanos» в Сантьяго (производителей рома «Мафусаил») и компании Хосе Арекабала в Карденасе (изготовителей рома «Гавана Клуб»), стояли «полуостровные» переселенцы-испанцы, а владельцами и управляющими «Bacardi & Compa??a» теперь были только местные уроженцы, кубинцы-«креолы», к тому же показавшие себя патриотами, и в этой компании не было ни песо зарубежного капитала. В те времена, когда многие «креольские» предприятия вытеснялись заграничными фирмами, «Бакарди» приумножали достояние Кубы и нанимали кубинцев на работу. «Bacardi & Compa??a» была кубинским предприятием, производившим абсолютно кубинский продукт и отстаивавшим дело кубинской свободы, а значит, у компании были причины считать свое присутствие на всемирных выставках и даже при королевском дворе Испании поддержкой кубинских национальных интересов.

Было неясно, долго ли компании удастся сохранять свое кубинское самосознание.

Заграничные инвесторы прочесывали остров в поисках целей для захвата, и «Bacardi & Compa??a» неизбежно должна была привлечь чье-нибудь внимание — дайте только срок. В 1889 году одна английская фирма предложила купить компанию целиком. Братья Бакарди отклонили это предложение из патриотизма, однако в официальном ответе оставили простор для вложения зарубежного капитала, особенно если в результате за океаном будет открыт новый сегмент рынка. «По нашим оценкам, удвоить нынешний объем производства рома и добиться бурного процветания мы сможем при вложении не более чем 2000 долларов, — писали они на приличном, пусть и не вполне правильном английском. — Мы могли бы выйти на важнейшие рынки — в Германии, в России и в самой Англии, где процедура импорта заметно облегчится, если во главе предприятия встанет респектабельный английский синдикат [sic]». Хотя ответа на это письмо братья не получили, оно показывает, что несмотря на все неудачи и трудности, компания сохраняла коммерческие амбиции и рассчитывала на расширение.

* * *

К ноябрю 1889 года Эмилио Бакарди полностью погрузился в политические баталии на Кубе. В своей статье в газете «El esp?ritu del siglo», которую выпускала Группа вольнодумцев, Эмилио обрушил свой гнев на местную кампанию по сбору 1500 песо на покупку бархатного покрывала для статуи Девы Марии в одной из церквей. «В то время, когда улицы Сантьяго все в грязи и в лужах застоявшейся воды, — негодовал Эмилио, — когда casa de Beneficiencia (дом призрения для бедных) вынужден устраивать концерты, чтобы собрать денег на необходимый ремонт, когда все кругом говорит, что наше общество погибает от голода и кричит от боли, — именно сейчас люди, именующие себя христианами, утверждающие, будто они католики, тратят свой досуг на то, чтобы ходить из дома в дом и собирать 1000–1500 песо на покупку Деве Марии нового покрывала.

Невероятно, но факт!»

Подобные откровенные и вызывающие комментарии не были по душе испанским властям. Эмилио и его друзья из Группы вольнодумцев при каждой возможности критиковали колониальное правительство, и испанская администрация Сантьяго не поскупилась на ответные меры. Когда «El esp?ritu del siglo» опубликовала текст 13 статьи испанской конституции, где говорилось, что каждый испанец «имеет право свободно выражать свои мысли и мнения и в устной речи, и письменно… безо всякой предварительной цензуры», местные власти изъяли и уничтожили весь тираж.

Движение за независимость снова поднимало голову. В Сантьяго оно поначалу выражалось в мелких политических столкновениях по поводу того, имеют ли кубинцы право свободно выражать свои воззрения и читать те книги, какие пожелают. Эмилио и его единомышленники из Группы вольнодумцев попытались организовать публичную библиотеку, но получили гневную отповедь церковных властей, которые утверждали, будто нововведение «смутит покой соседей-католиков». Но это было только начало.

Именно идеологические споры и нужны были Хосе Марти, который стремился подвести революционное движение прочную политическую основу. Следующим шагом было усиление критики. С тех пор, как Эмилио с единомышленниками составляли в Сантьяго заговор, геополитическая ситуация успела измениться, и работа по созданию идеологической базы для кубинского движения за независимость не могла сводиться лишь к противостоянию антилиберальным позициям католической церкви.

Хосе Марти, который жил тогда в Нью-Йорке, все больше говорил о том, что империалистические настроения Соединенных Штатов становятся угрозой кубинским национальным интересам. Западное полушарие изменилась с того времени, когда народы Латинской Америки жаждали всего лишь освободиться от испанского владычества.

Соединенные Штаты набирали силу, и, по словам Марти, политической задачей латиноамериканских стран было сопротивление «могучему и честолюбивому» северному соседу. «Латинская Америка узнала, как уберечься от тирании Испании, — писал Марти в декабре 1889 года, — и теперь… для нее настало время провозгласить свою вторую независимость».

На первоначальных этапах борьбы Кубы с Испанией некоторые самые активные сторонники независимости — и на самой Кубе, и в Соединенных Штатах, — считали лучшим выходом для острова вхождение в состав Соединенных Штатов на правах одного из них. «Сторонники аннексии» поставляли оружие кубинским повстанцам и отстаивали идею независимости Кубы в американской прессе. Мятежники нуждались в любой помощи, поэтому они не задавались вопросом о том, какого рода связи образуются в будущем между Соединенными Штатами и свободной Кубы, — в разгар войны им было не до этого. Однако в 1889 году закрывать глаза на эту проблему было уже невозможно.

В самих Соединенных Штатах на взгляды кубинцев особого внимания не обращали. Судьба Кубы должна была решиться в переговорах между Мадридом и Вашингтоном. Возможность выкупить Кубу у Испании — эту идею первым высказал Томас Джефферсон — рассматривалась в связи и с такими вопросами, как желание увеличить импорт кубинского сахара. Противники аннексии основывали свои аргументы не на том, чего хотят кубинцы, а на том, каким бременем станет Куба для Соединенных Штатов в качестве новой территории. В марте 1889 года один профессиональный журнал в Филадельфии напечатал статью под названием «Нужна ли нам Куба?», где перечислялись доводы за и против присоединения острова. Среди недостатков проекта была и «неблагонадежность» кубинского народа: К недостаткам родительской расы [т. е. испанцев] они присовокупили изреженность и нежелание напрягать силы в степени поистине болезненной. Они беспомощны, ленивы, нравственно ущербны, у них нет ни опыта, ни природных качеств, необходимых для исполнения обязанностей граждан великой и свободной республики. Недостаток мужества и самоуважения ясно виден в той покорности, с которой они так долго терпели притеснения испанцев — даже попытки восстания оказались столь жалкими и бессильными, что стоят немногим выше фарса.

Большая цитата из этой статьи была с явным одобрением приведена в «New York Evening Post», что вызвало возмущение кубинской общины в Нью-Йорке.

Прочитав статью, Хосе Марти написал по-английски возмущенный ответ, опубликованный в той же «New York Evening Post» четыре дня спустя. Марти не стал прямо касаться вопроса аннексии и лишь сказал, что «ни один уважающий себя кубинец не пожелает, чтобы его родина была присоединена к стране, где ведущие умы относятся к нему с предубеждением, которое можно объяснить лишь либо вульгарным шовинизмом, либо воинствующим невежеством». Особенно оскорбила Марти та «усмешечка», с которой филадельфийский журналист отозвался о кубинских борцах за независимость.

«Когда-нибудь эти городские юнцы и хилые полукровки сами поймут, что такое восстать против жестокого правительства, — писал Марти, — что такое стать солдатами и исполнять приказы, спать в грязи, питаться кореньями, биться десять лет безо всякого жалованья, побеждать врагов палками, погибать… Погибать смертью, о которой нельзя говорить, не обнажив голову».

За восемь лет, которые Марти прожил в Нью-Йорке и проработал корреспондентом латиноамериканских газет, он стал критичнее относиться к Соединенным Штатам. Пожив на Кубе, в Мексике, в Гватемале и в Испании, он поначалу восхищался предприимчивостью и энергией страны, «где каждый выглядит как сам себе хозяин, где все работают и все читают». Однако со временем Марти стало отталкивать «чрезмерное преклонение перед богатством», принятое в Соединенных Штатах, — тенденция, которая, как он писал, «лишает людей иллюзий или заставляет развиваться односторонне, и в результате у них одновременно вырабатываются качества и исполинов, и маленьких детей». Марти возмущался отношением к неграм и индейцам, а также ролью денег в политике Соединенных Штатов. К 1889 году, когда Марти написал ответ на статью в «New York Evening Post», он сосредоточился на проявляющихся намерениях Соединенных Штатов «расширить свои владения в Америке». Однако Марти приходилось с осторожностью высказывать свои мнения о Соединенных Штатах, особенно когда он обращался к кубинской аудитории. Он хотел защитить свой народ он посягательств Соединенных Штатов, однако ему нельзя было забывать, что туда ежегодно приезжают десятки тысяч кубинцев. «Они восхищаются этой страной — самой великой страной, которую создала свобода», — признавал Марти. Больше всего он страшился того, что чересчур прочные связи Кубы с Соединенными Штатами подорвут идею полной независимости острова.

В 1890 году Антонио Масео, в прошлом — командующий повстанческой армией, смог приехать на Кубу под предлогом продажи имущества, принадлежавшего его матери, но на самом деле, как он впоследствии написал, чтобы приблизить «начало войны и уничтожение колониальной системы». В Сантьяго, родном городе Масео, его встретили как героя. Торжественный обед, который устроил в его честь Эмилио Бакарди, завершился тем, что гости подняли бокал шампанского и произнесли тост «?Por Cuba Libre!» — однако, как вспоминал Эмилио, «вполголоса, как того требовали обстоятельства». Тем не менее во время послеобеденной беседы к Масео подошел юноша по имени Хосе Эрнандес и спросил, суждено ли Кубе стать «очередной звездой в великом американском созвездии».

— Молодой человек, — ответил ему Масео негромко и раздельно, — страшно сказать, но в этом — и только в этом — вопросе я, пожалуй, на стороне испанцев.

Подобные эпизоды лишь показывали Масео, как и Марти и другим революционерам, как важно провести глубочайшую политическую подготовку перед новой войной за независимость.

* * *

Жителям Сантьяго беспокойство по поводу гегемонии Соединенных Штатов казалось некоторой абстракцией. Притеснения, которые испытывали кубинцы изо дня в день, были результатом безжалостной диктатуры испанцев, и битвы, которые вел Эмилио Бакарди и его друг Федерико Перес Карбо, велись в основном с местными колониальными властями.

В октябре 1892 года Куба отметила четырехсотлетний юбилей «открытия» острова Христофором Колумбом. Члены Группы вольнодумцев и прочие островные либералы, в отличие от испанских властей, относились к годовщине с некоторым смущением, и празднование вызвало яростные споры. Федерико Перес Карбо отметил праздник горькой статьей в «El esp?ritu del siglo» под названием «?Maldiction!» («Будьте вы прокляты!») Он говорил о том, что испанские моряки, прибывшие на Кубу, обнаружили «остров, покрытый пальмами», где жили мирные индейские племена, «не знавшие злобы, страха и ненависти», и рассказал, как испанские конкистадоры загоняли индейцев в глубь джунглей, не щадя пленных. В своей версии истории Атуэя Перес Карбо описывал, как ночной ветер разметал пепел на месте сожжения индейского вождя, и угли на миг вспыхнули ярким пламенем, и в эту минуту в горах раздался крик: «Будьте вы прокляты!». За истреблением индейцев на Кубе последовало порабощение чернокожих — и Перес Карбо привел в пример историю об одном рабе-повстанце, которого казнили вместе с восемью соратниками.

Говорят, что когда его тело повисло в петле, еще содрогаясь в смертных конвульсиях, снова послышался тот же крик: «Будьте вы прокляты!»

Быть может, проклятье двоих казненных до сих пор грозит острову? …Зло торжествует над добром, преступление — над правосудием, тьма заслоняет свет… [и] когда небо темнеет, когда море бушует, когда под натиском ветра рушится дерево… путник слышит в этих страшных звуках все тот же крик — «Будьте вы прокляты!»

Неудивительно, что публикация статьи вызвала сильную реакцию у происпански настроенных жителей Сантьяго. Городской совет собрался на специальную закрытую сессию, чтобы решить, как поступить с этим Пересом Карбо, который служил бухгалтером при местном правительстве. Мэр торжественно объявил, что статья Переса Карбо «вызвала возмущение среди всех, кто любит и уважает Мать-Испанию, поскольку она не только бросает тень на великие события, о которых мы вспоминаем в эти дни, но и пятнает весь испанский народ и память бессмертного Христофора Колумба».

Впрочем, карательных мер принято не было. Мэр успокоил собравшихся, предложив, чтобы Переса Карбо вызвали в городской совет для объяснений. Перес Карбо оставил вызов без внимания, и скандал мало-помалу забылся. Тем не менее вспыхнувшая полемика отражает наболевшие вопросы о самосознании Кубы. Следует ли кубинцам считать себя испанцами — поскольку остров стал испанской колонией, — и, следовательно, народом, где правят католическая церковь и традиционные консервативные ценности, а у власти стоит предприимчивая белая элита? Или кубинская история — это история угнетенного не-белого населения, сначала индейцев, затем чернокожих и мулатов, и стремления создать новое межрасовое общество, где ценится свобода личности и созданы все условия для процветания демократии?

Первая война не дала ответов на эти вопросы, в основном потому, что многие сторонники независимости были белые рабовладельцы, которые неоднозначно относились к роли чернокожих в борьбе. Хосе Марти и его сторонники были убеждены, что следующая революция на Кубе добьется успеха лишь в том случае, если с самого начала решать социальные проблемы. Марти писал, что целью следующей революции должны стать «не столько политические перемены как таковые, сколько хорошая, крепкая, справедливая и равноправная социальная система».

Первая война за независимость все же достигла определенных результатов — и стала отправной точкой на пути к этой цели, хотя бы потому, что белые и черные боролись бок о бок, а одним из самых славных и любимых героев войны стал мулат Антонио Масео. К началу 1890 годов расовые предрассудки были на Кубе все еще сильны, однако в их преодолении был достигнут некоторый прогресс. Официальная отмена рабства в 1886 году вызвала меньше интереса, чем ожидалось, поскольку большинство рабов просто превратилось в поденных работников. Более того, многие плантаторы обнаружили, что гораздо дешевле нанимать свободных работников, чем покупать и содержать рабов и их семьи. Белые кубинцы также убедились в том, что освобожденные чернокожие на острове не объединяются для создания «черной республики», как опасались прежде, — напротив, начался процесс расовой интеграции.

После 1887 года расовая принадлежность уже не влияла на прием на государственную службу. В 1889 году законом была запрещена дискриминация в театрах, кафе и барах.

После 1893 года государственные школы были обязаны принимать чернокожих детей и детей от смешанных браков на тех же основаниях, что и белых.

Взгляды Бакарди на расовые различия были типичны для прогрессивно настроенных белых кубинцев того времени: не без предрассудков, однако гораздо либеральнее, чем у большинства их сверстников. Вторая жена Эмилио Эльвира Капе выросла в семье рабовладельцев, и у нее была чернокожая горничная, которая служила ей до самого дня отмены рабства[4] Эмилио часто обращался к проблеме рабства в собственных статьях и художественных произведениях, недвусмысленно выражая свое отрицательное отношение к этому установлению и поддержку государства, в котором были бы равные права для представителей всех рас. В то же время он иногда говорил о рабах в покровительственном тоне, изображая их как людей слабохарактерных и даже инфантильных.

В одном из своих опубликованных романов под названием «V?a crucis» («Крестный путь») Эмилио рассказывает историю кубинской семьи, в которой были приняты противоречивые представления о рабстве, отражающие смешанные чувства, царившие в его собственном семействе. С мировоззренческой точки зрения в этой семье рабства не одобряют, однако некоторые выведенные в книге рабовладельцы представлены как добрые, хорошие люди, и рабы их обожают. Один бывший раб по имени Хуан примыкает к повстанческой армии вместе со своим бывшим хозяином Паблито, и они вместе сражаются за независимость Кубы. На поле битвы они равны, но когда Паблито погибает в бою и его хоронят под скалой, бывший раб в слезах бросается на импровизированное надгробье. «Там он и остался, — написал Эмилио, — словно верный пес на могиле хозяина».

Подобные литературные образы показывают, что Эмилио Бакарди был пленником собственного социально-экономического происхождения и жизненного опыта. Однако не приходится сомневаться в том, что он был готов поплатиться свободой и даже жизнью за дело всеобщей социальной революции на Кубе, главной целью которой было установление на острове справедливости и равенства рас.

К 1892 году на Кубе полным ходом шла подготовка к очередной войне. Хосе Марти бросил журналистику и взялся за организацию новой Кубинской революционной партии, в которую входили изгнанники, жившие во Флориде и в Нью-Йорке; по его мысли, вокруг этого костяка должно было сложиться демократическое движение. Когда Марти решил, что партия готова к делу, то отправился в Санто-Доминго, где жил тогда Максимо Гомес, а затем в Коста-Рику — разыскать Антонио Масео. Оба они с готовностью согласились возобновить революционную борьбу. К осени 1894 года ветераны-вожаки повстанцев стали понемногу собираться в сельской местности и запасаться оружием.

В Сантьяго революционное брожение началось еще с визита Антонио Масео в 1890 году. Эмилио, Федерико Перес Карбо и горстка других santiagueros тайно собирались и составляли заговор. Хотя Эмилио в глазах колониальных властей оставался неблагонадежным, статус уважаемого и преуспевающего сантьягского дельца в некоторой степени служил ему защитой. С 1894 года и до повторного ареста в 1896 году Эмилио был главой подпольной революционной сети в Сантьяго и ее главным казначеем. Эмилио даже ездил в Нью-Йорк к Марти под предлогом коммерческих дел. (Хотя Марти заболел и не смог встретиться с Эмилио, он прислал ему письмо с извинениями, где называл его «дорогим другом»). Когда вождям повстанцев необходимо было выехать за пределы Кубы, Эмилио организовывал их перевозку. Естественно, подобные занятия держались в тайне; примерно в это же время Эмилио стал одним из директоров сантьягской торговой палаты, где отвечал за «индустрию».

В 1894 году торговые переговоры между Соединенными Штатами и Испанией, которые велись через голову кубинцев, привели к тому, что Испания ввела пошлины на ввозимые на Кубу товары из Соединенных Штатов, а Соединенные Штаты резко повысили тарифы на кубинские товары, ввозимые к ним. Плантаторы, торговцы и коммерсанты, которые успели перенаправить свои интересы от Испании в сторону Соединенных Штатов, были разорены. Хуже того, испанские власти предъявили Кубе счет за убытки в ходе Десятилетней войны. Ежегодные проценты по военным долгам стоили острову чуть ли не половины валового национального дохода; еще двенадцать миллионов долларов уходили на оплату испанского гарнизона на Кубе, в результате всего на все другие государственные нужды, включая образование, оставалось всего 2,5 миллиона. Экономический кризис подлил масла в огонь — кубинцы были в ярости из-за того, что их лишили остатков политической власти, и революционные настроения вспыхнули даже среди некоторых представителей высшего общества. К началу 1895 года стало ясно, что вот-вот начнется новое вооруженное восстание. В доме, расположенном на той же улице Марина-Баха, что и контора Бакарди, Эмилио тайно встретился с горсткой единомышленников, чтобы организовать коммерческое предприятие, у которого были бы отделения и в Сантьяго, и в Нью-Йорке и которое служило бы каналом для передачи военных фондов и связи между революционным штабом в Нью-Йорке и полевыми командирами в восточной Кубе.

По приказу Хосе Марти, который оставался во Флориде, 24 февраля 1895 года началась новая революция — началась с местных волнений, которые поднял в Сантьяго генерал Гильермо Монкада, друг и единомышленник Бакарди. Антонио Масео со своим небольшим контингентом войск прибыл к концу марта, а Максимо Гомес — еще две недели спустя. Стареющего генерала сопровождал сам Хосе Марти. После короткого морского путешествия с Гаити они высадились в страшный ливень на каменистом берегу провинции Гуантанамо, причем Марти сидел на веслах в шлюпке с их судна. До этого момента Марти служил делу революции исключительно как гражданское лицо — как организатор, стратег и агитатор. Гомес и другие командиры считали, что в этой роли он принесет больше пользы, чем в бою, однако Марти был полон решимости отправиться на Кубу и сражаться бок о бок с другими революционерами. Он писал, что кубинский народ «с крайним неодобрением и холодностью отнесется к услугам человека, который говорит о том, что за революцию не жаль умереть, а сам даже не начал рисковать собственной жизнью».

Весь предыдущий год Марти был нездоров, и с учетом слабого телосложения и отсутствия боевого опыта он сильно проигрывал рядом со своими спутниками-ветеранами. Тем не менее простые солдаты, окружавшие его, относились к нему словно к высокопоставленному лицу и упорно называли его Presidente. Хотя Гомес и другие высшие офицеры прилагали все старания, чтобы не пускать Марти на передовую, он рвался в бой — если не участвовать, то хотя бы увидеть. 19 мая ему представилась такая возможность, когда Гомес и его подчиненные столкнулись с подразделением испанских войск. Пока Гомес выполнял окружающий маневр, Марти подошел к его молодому адъютанту, попросил у него револьвер и настоял на том, чтобы отправиться в бой. Они с адъютантом оседлали коней и поскакали на выстрелы по дороге, вдоль которой росли высокие деревья, и попали прямо в засаду. Марти, ехавший на белом коне, был сражен выстрелом в грудь и мгновенно погиб.

Самопожертвование Марти потрясло кубинцев, и в революционную армию хлынул поток добровольцев. Однако, вполне возможно, он мог бы оказать куда более сильное влияние, останься он жив. Ни у кого другого не было ни его убежденности, ни его лидерских качеств, и если бы он стал первым президентом свободной независимой Кубы – а так бы, конечно, и было, — возможно, стране удалось бы избежать политических катаклизмов, которые ожидали ее в будущем.