Страничка истории

Страничка истории

На войне время измеряется не календарем, не часами. Минуты порой стоят дней и недель, а то, что в обычной жизни требует месяцев, даже лет, здесь совершается в считанные дни и недели. Давно ли покинули мы родной свой тридцать шестой? А уже снова — как дома. Что — как! Дом и есть для нас полк, иного родного гнезда у фронтовика не бывает.

А входя в новую семью, как не знать ее прошлого?

Мы с уважением изучали историю полка, усваивали его боевые традиции. И новые наши друзья охотно помогали нам в этом.

Нам уже было известно, что полк — тогда 2-й минно-торпедный — сформировался в конце 1939 года в Крыму, что первым его командиром был знаменитый на весь Черноморский флот летчик — майор Алексей Григорьевич Биба, комиссаром — полковой комиссар Иван Алексеевич Водянов, а командиром первой эскадрильи, как и сегодня, — Федор Михайлович Чумичев, в то время капитан. Несколько экипажей вновь сформированного полка получили боевое крещение в первый же месяц — в боях с белофиннами. В том числе экипаж Ивана Васильевича Арсеньева, нашего теперешнего заместителя командира полка по летной подготовке.

1940-й был годом напряженной учебы. Перед командованием части была поставлена задача как можно быстрее ввести в строй летные экипажи, научить их в совершенстве владеть сложной боевой техникой. 10 ноября весь полк принимал участие в больших учениях совместно с кораблями Черноморского флота. Это был экзамен на зрелость, и полк выдержал его с честью. Всему личному составу 2-го авиационного полка за успешное проведение учений и высокое боевое мастерство нарком Военно-Морского Флота объявил благодарность. [51]

Напряженная учеба продолжалась. К весне 1941 года шестьдесят процентов летчиков полка летало ночью.

22 июня рано утром полк был поднят по тревоге. Экипажи быстро подготовили самолеты и ждали сигнала на очередной учебный вылет.

Оказалось — война...

Днем прошли митинги во всех эскадрильях. Летчики давали клятву до последнего вздоха защищать Родину, во что бы то ни стало разгромить вероломного врага.

В ночь на 23 июня был получен первый боевой приказ: нанести бомбовый удар по нефтебакам, порту и военно-морской базе в Констанце. Взрывы и пожары накрыли объекты бомбежки. Днем был нанесен еще более массированный удар. Операция проводилась совместно с 40-м бомбардировочным авиаполком, в ней участвовало семьдесят три экипажа. Мощные бомбардировки были повторены утром следующего дня. Тридцать шесть самолетов ДБ-3 и СБ метко обрушили свой груз на вражеские корабли и транспортные суда, на причалы и нефтебаки, на нефтеперегонный завод... Огнем были уничтожены большие запасы топлива. В воздушном бою сбит один истребитель противника. Наши группы вернулись на свои аэродромы без потерь.

Первый тяжелый воздушный бой пришлось выдержать в тот же день, 24 июня. О нем рассказал нам, новоприбывшим летчикам, майор Александр Федорович Толмачев, теперешний штурман полка.

— Ясно, что боевого опыта у нас еще не было, летели без прикрытия истребителей... Что нас спасло? Исключительное хладнокровие! Точное следование инструкциям и приказам...

Тридцать два бомбардировщика на подходе к Констанце были встречены шестнадцатью Хе-113. На четверку ДБ-3, ведомую комэском капитаном Семенюком, штурманом у которого был Толмачев, напали четыре вражеских истребителя. По сигналу комэска бомбардировщики [52] сомкнулись, пошли плотным строем, не изменяя курса и высоты. То же сделали и остальные группы. Заходя то сверху, то снизу, «хейнкели» пытались разрушить строй. Безуспешно! Больше того, чуть не каждая атака завершалась тем, что один из них круто валился вниз, оставляя за собой хвост густого черного дыма...

Одиннадцать истребителей врага нашли свою гибель в этом бою. Наши потери составили девять боевых машин. Один ДБ-3 был сбит зенитным огнем противника. Несмотря ни на что, группа успешно отбомбилась: запылали элеватор и сооружения в порту.

— В этом бою мы еще раз уверились в удивительной живучести наших машин, — рассказывал Александр Федорович. — Самолет лейтенанта Беликова, например, возвратился на свой аэродром, имея семьсот пробоин в плоскостях и фюзеляже! Сильно пострадали и другие. Из нашей четверки вернулись все, кроме одного...

Кроме одного...

Это был самолет лейтенанта Василия Юра. Огнем фашистских истребителей на нем был выведен из строя один мотор. Героическими усилиями экипаж сумел сохранить свое место в боевом строю и отбомбиться по цели. Однако по выходе группы из зоны зенитного огня «хейнкели» с новой яростью набросились на израненную машину. Экипаж героически отбивался, сбил одного стервятника. Но вот и второй мотор стал давать перебои. Летчик был вынужден покинуть строй. Этого только и ждали остервеневшие от неудач гитлеровцы. Атаки следовали одна за другой, стрелок-радист Иван Кузнецов ни на секунду не отрывался от пулемета...

Несмотря на все усилия летчика удержаться в горизонтальном полете, машина катастрофически теряла скорость и высоту. Мотор все чаще давал перебои. Надвигалось море, бескрайнее, безучастное. «Хейнкели» отстали, поняв, что машина обречена.

Окончательно смолк мотор. [53]

— Приготовить шлюпку! — в оглушающей тишине приказал Юр. — Снять парашюты, проверить спасательные пояса...

Аккуратно спланировав, посадил машину на воду.

Минуту спустя три человека остались в плену у пустынного моря. В довершение бед в момент погружения самолета с низенькой шлюпки волной смыло весла.

— Будем грести руками, — сказал командир.

Гребли до вечера. Ориентируясь по солнцу, направляли свое утлое резиновое суденышко к крымскому берегу.

Короткие южные сумерки быстро сгустились в ночь. Высыпали звезды. Штурман лейтенант Израиль Левинсон на глаз определился по ним.

— До Крыма не меньше двухсот километров. Без весел...

— Придумаем что-нибудь, — упрямо перебил Юр. — Главное — верить! Ребята нас не бросят...

Верили и гребли.

К полуночи посвежело, прижались друг к другу, дрожа в промокших комбинезонах. О сне никто не думал. Тоскливо глядели на лунную дорогу, чешуйчатой золотой лентой опоясавшую море, — где-то в конце ее скрывались родимые берега...

Снова гребли.

Перед рассветом море почернело, предутренняя короткая зыбь зашлепала в дутые борта шлюпки. Соленые брызги разжигали жажду.

Взошло солнце. Штиль. Зной. Пустынная слепящая гладь. Пить. Пить, пить... А воды в обрез, если даже рассчитывать на одни сутки.

Томительный день. Безжалостно жгущее солнце.

Гребли. Скупыми глотками неосвежающей, теплой воды изредка утоляли жажду. Опустить флягу за борт, чтоб охладить, боялись: вдруг вырвется из усталой руки... [54]

Вторая ночь. Та же работа. Та же упорная вера, без слов.

К утру подул порывистый ветер, заштормило. Легонькое резиновое суденышко стало, как мячик, бросать с волны на волну. Временами накрывало, обдавало людей с головой. Грести стало невозможно и бессмысленно: шлюпку швыряло то в одну сторону, то в другую на десятки метров.

— Верить! — хрипло приказывал командир.

Верили. Страдали уже не от жары — от холода. Промокших до нитки голодных людей на ветру била дрожь.

Во второй половине дня шторм унялся, сменился устойчивым свежим ветром.

— Парус... — мечтательно пробормотал штурман.

— Парус! — скомандовал командир.

Взялись за работу. Спустя пять минут двое стояли по бортам шлюпки, растягивая в руках связанные рукавами комбинезоны. Третий удерживал шлюпку в нужном направлении, опустив в воду вместо весла ладонь в кожаной летной перчатке.

— Пошла! Пошла родная! — в восторге кричал штурман Левинсон.

Шлюпка, гонимая плотным попутным ветром, двигалась ровно и ходко, стремительно обгоняя клочья пены и пузыри на бурлящей за бортом воде.

К закату ветер стих, пришлось снова налечь на «весла».

— До берега километров восемьдесят, — определил штурман.

И еще одна ночь, третья, без сна. Морская вода разъедала потрескавшуюся кожу, каждая царапина на руке превратилась в саднящую рану. Двое гребли, третий пригоршнями вычерпывал воду из заметно обмягшей шлюпки.

В середине дня возвратился вчерашний шторм, еще более рассвирепевший. Шлюпку заливало, кидало с гребня на гребень, едва не ставило на борт. Держались за [55] веревочные леера, друг за друга. Сняли с ног по ботинку — вычерпывать воду.

Когда силы, казалось, совсем иссякли, увидели на горизонте землю. Тонкая темная полоска...

— Ур-ра-а-а!!!

Но радоваться оказалось рано. Шторм внезапно стих, сменившись мертвым штилем. И хоть надежда придала сил, темная кромка на горизонте к закату не сделалась шире...

Распухшими, одеревенелыми руками гребли всю ночь. С рассветом убедились: берег все так же далек. Как мираж.

Никто ничего не сказал. Гребли. Гребли и верили. Верили и гребли.

Когда солнце приблизилось к зениту, услышали звук мотора.

Вскочили, рискуя опрокинуть свой утлый ковчег, стали вглядываться в слепящее небо.

— Наш! Родной!!!

Закричали, как дети, замахали руками, шлемами, комбинезонами...

Самолет покачал крыльями — заметил! Сделав круг, заспешил в сторону берега.

Ожидание... Минуты как часы. Часы как сутки.

И вот в небе появился самолет. Другой — МБР-2. С полукруга сел на воду, осторожно подрулил к шлюпке. Несколько минут — и трое спасенных оказались на его борту. А затем — и в родном полку...

* * *

Большое значение имел тот бой в истории части. Он послужил толчком к совершенствованию тактики действий больших групп бомбардировщиков, к усилению вооружения самолетов. Для защиты со стороны задней полусферы на ДБ-3ф был установлен дополнительный — люковый пулемет. Соответственно и экипаж пополнился четвертым членом — воздушным стрелком. [56]

— Это и был ваш самый памятный день в первый месяц войны? — спросили мы у Александра Федоровича.

— Нет, это первая встреча с врагом в воздухе. А самый... Самый тяжкий для меня бой произошел три недели спустя, тринадцатого июля...

В тот день в полк поступил приказ: уничтожить мониторы[1] в порту Тульча. Шестерку бомбардировщиков вел заместитель командира полка Герой Советского Союза майор Александр Николаевич Токарев. Перед седьмым экипажем — капитана Семенюка — стояла особая задача: при подходе группы к цели отвлечь огонь на себя, подавляя зенитные средства противника, затем сфотографировать результат удара.

Было известно, что Тульча сильно защищена зенитками, потому и назначили на отвлекающий маневр этот экипаж: комэск Платон Семенюк, отличившийся еще в войне с белофиннами, был одним из лучших, хладнокровнейших летчиков полка.

До подхода к цели летели вместе с группой. Но вот в частых просветах между белыми облаками замелькала голубая лента Дуная. Толмачев сверился с картой.

— Отходим, командир!

Семенюк резко отдал штурвал, машина скользнула вниз, шестерка бомбардировщиков осталась за облаками. Хрустальный воздух, абсолютная видимость. Толмачев быстро отыскал среди зелени, с трех сторон окаймляющей порт, характерные треугольнички зенитных позиций, летчик парой доворотов вывел бомбардировщик на одну из них. Но почему батареи молчат?

— Слева два «мессера»! — голос стрелка-радиста.

Вот в чем дело! Но машина уже на боевом курсе. Можно быть уверенным, рука Платона не дрогнет. Толмачев [57] тщательно прицелился, разрядил кассету осколочных бомб. Дал довороты на новую батарею. Застучали оба пулемета. Значит, «мессеры» бросились в атаку одновременно — сверху и снизу...

— Спокойно, Саша... Спокойно, не промахнись, — ровный голос в наушниках. Платон вел машину как по струне.

Вторая серия бомб устремилась к цели.

— Пара «мессеров» справа! — новый доклад Егорова.

Пулеметы захлебывались огнем. На секунду обратив взгляд к порту, Толмачев увидел водяные столбы, огромный куст дыма над палубой одного из серых низкобортных мониторов...

— Отворот влево! Фотографировать...

Семенюк заложил крутой вираж, стрелки продолжали отбиваться от бешено наседавших истребителей. Секунды — и самолет ляжет на курс для фотографирования...

В этот момент по плоскостям простучал град пуль. Раздался грохот. Машина вздрогнула, нос ее угрожающе пополз кверху. Толмачев запоздало ощутил тупой удар о спину, влажную теплоту под курткой...

— Платон, я ранен...

Ответа не было. Штурман резко обернулся, острая боль затмила глаза. В прорезь приборной доски увидел: летчик, смертельно бледный, бессильно привалился к борту кабины, на щеку из-под шлемофона сползла струйка крови. Свободный от рук штурвал мелко подрагивал, неудержимо сползая вперед...

Рывком выхватив из зажимов ручку аварийного управления, Толмачев вставил ее в гнездо, ноги бросил на откидные педали. Забыв о ранении, изо всех сил потянул ручку на себя. В глазах поплыли оранжевые круги, нос самолета продолжал описывать крутую спираль. Триммер! Рукавом смахнул кровь, заливающую глаза, нашел нужную ручку, плавно повернул ее...

Нехотя, как бы с натугой, машина перешла в горизонтальный полет. [58]

Теперь сектор газа! Вперед, до конца!

Натужно взревели моторы...

— Не сразу я понял, в чем дело, — вспоминал теперь Толмачев, — ранен в спину, а кровь заливает лицо... Тот же, должно быть, осколок, который смертельно ранил Платона, вдобавок задел еще и мне голову. Я в первый момент и не почувствовал. Не до того было. Машина плохо слушалась рулей, давал перебои левый мотор... Сквозь шум в ушах слышу доклад Егорова: маслопроводы, шасси... на левой плоскости пробит бак, бьет бензин... Значит, опасность пожара! Ясно, до аэродрома не дотянуть, ни мне самому, ни машине...

Кровь со спины намочила под ним парашют. Сидя на скользком, справляться с педалями стало еще труднее. Все чаще наплывала опасная дурнота, обессиливающая дрожь...

Больше всего он боялся потерять сознание: каждое натужное движение отзывалось темнотой в глазах...

Самолет резко вывернуло в сторону — заклинило левый мотор.

Собрав последние силы, штурман надавил на педаль. Когда очнулся от секундного беспамятства, увидел внизу знакомую излучину Дуная...

* * *

С изуродованным шасси с высоты десяти-пятнадцати метров самолет «провалился» на поле. При ударе машины о землю Толмачев потерял сознание. После узнал, что его выметнуло из развалившейся, как картонный домик, кабины, отбросило шагов на двадцать в сторону...

Оба стрелка, Егоров и Якушев, остались целы и невредимы. Толмачев пролежал в лазарете месяц. За свой подвиг был награжден орденом Красного Знамени.

Командира эскадрильи капитана Платона Федоровича Семенюка жители Измаила с почестями похоронили на главной городской площади... [59]