Глава 9 ПРИЗРАК В НЬЮ-ЙОРКЕ

Глава 9

ПРИЗРАК В НЬЮ-ЙОРКЕ

К началу 1924 г. роман Лавкрафта и Сони Грин приближался к неизбежному финалу. Чувства влюбленных становились все сильнее, разлуки переживались все мучительнее. И даже друзья Лавкрафта стали замечать, что Соня и Говард ведут себя как практически помолвленные.

И все-таки сама идея брака и семейной жизни настолько не вязалась со сложившимся имиджем Лавкрафта, что для его приятелей слух о женитьбе прозвучал как гром среди ясного неба. Р. Кляйнер вспоминал, что, узнав о столь поразительной новости, почувствовал настоящую дурноту. А кто-то счел известие о браке Лавкрафта просто глупой шуткой.

Однако ни байкой, ни глупостью это событие не было. Возможно, осторожный и нерешительный Лавкрафт еще какое-то время тянул бы с заключением брачного союза, но Соня взяла дело в свои руки. Все формальности были обговорены в Нью-Йорке, и Лавкрафту оставалось только 2 марта 1924 г. сесть на поезд в Провиденсе и приехать к своей будущей супруге. А уже на следующий день, 3 марта, в англиканской часовне Святого Павла в нижнем Манхэттене Говард Филлипс Лавкрафт и Соня Грин были объявлены законными мужем и женой.

Лавкрафт не делал из женитьбы тайны, но и привлекать внимание к их с Соней обоюдному решению не хотел. Даже своей тетке Лилиан он написал о случившемся только через шесть дней, уже поселившись в семейной квартире на Парксайд-авеню в Бруклине.

Любили ли Соня и Говард друг друга? Безусловно. В силе чувств Сони не возникает никаких сомнений, поскольку она, обладая значительным жизненным опытом, прекрасно понимала, с какими трудностями придется столкнуться будущим супругам. И в силу разницы характеров, и в силу тривиальных обстоятельств обыденной жизни. Воспринять Лавкрафта в качестве «опоры и основы счастливого брака» ей бы не пришло в голову и в горячечном бреду. Чего стоила только одна забывчивость и отсутствие чувства времени у будущего мужа. Позднее Соня вспоминала об этом: «Иногда мы договаривались, что он встретит меня после работы и мы пойдем обедать в какой-нибудь модный ресторан, а затем посмотрим спектакль или кино, а порой и комическую оперу. У него не было представления о времени. Множество раз мне приходилось ждать его в каком-нибудь фойе или на углу улицы, когда мороз доходил до тридцати градусов, а иногда и ниже. Без всякого преувеличения, в ожидании его я часто стояла там от сорока пяти минут до полутора часов»[164]. И это были лишь самые малые из проблем. И все же Соня Грин выходила замуж по любви, отдавая себе отчет в трудностях, которые предстоят ей в будущем.

Не менее сильно был влюблен и Лавкрафт. Представления о его холодности и неэмоциональности возникают из-за его писем к друзьям, в которых он даже слегка иронизирует над заключением брачного союза. Но Лавкрафту всегда было трудно всерьез и откровенно говорить о своих чувствах. Скрытный и уязвимый, он предпочитал укрываться за броней иронии или наукообразности. И даже Соне он никогда не говорил напрямую о любви к ней, предпочитая отделываться странными эвфемизмами, вроде «умственного удовлетворения и художественного и философского наслаждения».

При этом его будущая жена вспоминала, как неприкрыто был счастлив Лавкрафт перед свадьбой, с какой радостью и удовольствием он покупал кольца, которыми они обменялись на церемонии. Он хотел жениться на Соне. И вовсе не потому, как позже ядовито уверял Ф.Б. Лонг, будто считал, что джентльмену прилично иметь жену.

А просто потому, что был в нее глубоко влюблен.

И окружающие сомневались в этом лишь потому, что неврастеник из семьи безумцев привык прятать и контролировать свои чувства, делая это куда надежнее, чем обычные люди.

Соня Грин осталась единственной любовью Говарда Лавкрафта на всю его жизнь.

Возможно, на столь глубокую привязанность повлияло то, что яркая, эмоциональная, чувственная Соня была чуть ли не прямой противоположностью Сары Сюзен Лавкрафт. Закомплексованная, мрачная и склонная к безумию мать писателя слишком долго была для него образцом женщины и воплощением женского начала вообще (причем крайне неудачным). Смелая и оптимистичная Соня Грин сумела показать мужу, что близкие отношения с женщиной ведут не только к несчастьям, кошмарам и подавленным неврозам.

Объективной трудностью для брака Сони и Говарда стала и культивировавшаяся Лавкрафтом якобы джентльменская стойкость к искреннему проявлению чувств. Особенно предосудительным он считал явную демонстрацию сексуальных желаний. И это при том, что никаких трудностей в деликатной сфере «исполнения супружеских обязанностей» он никогда не испытывал. Во всяком случае, Соня всю жизнь с негодованием отвергала любые намеки на это, заявляя, что Лавкрафт «был вполне превосходным любовником, но он отказывался проявлять свои чувства в присутствии других»[165]. Он также был несомненно глубоко и нежно привязан к Соне. Другое дело, что выражаться это могло в достаточно смешных формах. Л. Спрэг де Камп совершенно верно отмечал в своей биографии Лавкрафта: «Он никогда не говорил слова “любовь”, а его представление о словесном выражении любви заключалось во фразе: “Моя дорогая, ты даже не представляешь, как высоко я тебя ценю”. Его успехи в нежных физических контактах заключались в переплетении своего мизинца с ее и выдавливании из себя “ап!”»[166].

И все же семейная жизнь с самого начала стала для Лавкрафта серьезным испытанием. Хотя бы потому, что он был вырван из привычной скорлупы Провиденса и выброшен в гигантский пятимиллионный Нью-Йорк.

Впрочем, мегаполис на Гудзоне, столь поразивший Лавкрафта во время его первого визита туда, пока еще сохранял свое магическое очарование. За годы жизни здесь Говард Филлипс изучил город вдоль и поперек, конечно же, отдавая предпочтение старым районам и зданиям. И лишь постепенно образ волшебного города сотрется в глазах и воображении фантаста, уступив место картине жесткого и беспощадного людского муравейника, холодного и равнодушного ко всем его обитателям.

Пока же Лавкрафт был полон надежд на грядущее счастье, влюблен в свою жену и уповал на будущие громкие успехи на литературном поприще.

Тем более что его плодотворное сотрудничество с «Уиерд Тейлс» продолжалось. К марту 1924 г. Лавкрафт должен был закончить одну, внешне очень странную работу для журнала. Пытаясь поднять тиражи, Д. Хеннебергер, хозяин «Уиерд Тейлс», пригласил великого фокусника Гарри Гудини вести постоянную колонку в журнале. В результате с марта по июль 1924 г. на свет появилось два текста Гудини, подготовленные к печати каким-то неизвестным литератором. А еще раньше Лавкрафт получил задание обработать сюжет о якобы реальном похищении иллюзиониста неизвестными в Египте. Суть истории заключалась в том, что связанный Гудини все же сумел освободиться, используя навыки фокусника, и выбраться из лабиринта тайных переходов под пирамидами. В печати рассказ должен был появиться за двумя подписями — самого Гудини и Лавкрафта.

Лавкрафт написал текст ко 2 марта, но случайно забыл рукопись на вокзале в Провиденсе. Готовый рассказ ему все же вернули, и он был опубликован в номере «Уиерд Тейлс» за май — июль 1924 г. При этом издатель решил, что поскольку повествование ведется от первого лица, то лучше указать в качестве автора одного Гудини. Творческое самолюбие Лавкрафта попытались утешить значительным гонораром — он получил сто долларов, самую крупную сумму, которую фантаст к этому времени заработал своим писательским трудом за один раз.

Рассказ о приключениях Гудини, который Лавкрафт сначала планировал назвать «Под пирамидами», был издан под заголовком «Погребенный с фараонами». При этом, если не знать предыстории текста, он воспринимается как повествование, ведущееся от лица любимого персонажа Лавкрафта — безымянного рассказчика, скорее функции, чем героя.

Итак, в начале «Погребенного с фараонами» не названный по имени Гудини посещает плато Гиза и, осматривая местные достопримечательности, задается неожиданным вопросом: а как изначально выглядел Великий Сфинкс, до того, как фараон Хефрен провел его реставрацию? Затем на героя нападает группа арабов, которую возглавил его собственный проводник Абдул Раис эль-Дрогман. Проводник, издеваясь, говорит фокуснику, что скоро его «магические силы» будут подвергнуты величайшему испытанию. Гудини сбрасывают в расщелину у храма Сфинкса, где он ухитряется освободиться от пут и начинает долгое путешествие по подземным переходам. В ходе этих странствий герой натыкается на ужасные циклопические подземные сооружения и вспоминает о странных и жутких обычаях древних египтян. В частности, об их традициях делать составные мумии, «представляющие собой противоестественные комбинации человеческих туловищ и членов с головами животных и призванные имитировать древнейших богов»[167].

Наконец герой попадает в центр подземелья — необъятный зал, к которому спешат невообразимые монстры. «Муштра нечестивых тысячелетий стояла за этим шествием обитателей сокровенных земных глубин — шагающих, бредущих, крадущихся, ползущих, мягко ступающих, цокающих, топающих, грохочущих, громыхающих… и все это под невыносимую разноголосицу издевательски настроенных инструментов… Составные мумии, шествующие в непрогляднейшем мраке подземных пустот во главе с царем Хефреном и его верной супругой Нитокрис, царицей злых духов-вампиров…»[168]

Так жуткие обычаи египтян оказываются не странным вывертом религиозной психологии, а отражением самой откровенной реальности. Чудовища подносят различную еду к огромному отверстию в центре пещеры, откуда высовывается что-то непонятное: «Это было нечто грязно-желтое, косматое, с необычной, как бы судорожной манерой двигаться. Величиной он был, пожалуй, с доброго гиппопотама, но внешний вид имел особый. Казалось, у него нет шеи: пять отдельных лохматых голов росли в один ряд прямо из туловища, имевшего форму неправильного цилиндра…

Из голов стремительно вылетали своего рода твердые щупальца; словно ястребы, они набрасывались на разложенную на полу непотребную пищу и хватали ее непомерно большими порциями»[169]. И здесь-то герой «Погребенного с фараонами» получает ответ на мучавший его вопрос об истинном облике Великого Сфинкса: «Будь проклято то зрелище, во сне ли оно было, наяву ли, в котором мне явился предельный, абсолютный ужас — неведомый Бог Мертвых, облизывающийся в предвкушении поживы в своем огромном жутком логове и получающий богомерзкие лакомства из рук бездушных тварей, которые не имеют права на существование… Пятиголовый монстр, высунувшийся из норы… пятиголовый монстр величиной с гиппопотама… пятиголовый монстр — и тот, для кого этот монстр — не более чем его собственная передняя лапа!»[170]

Неожиданный и непредсказуемый финал рассказа лишний раз свидетельствовал о том, насколько выросло литературное мастерство фантаста. Вместе с «Погребенным с фараонами» в том же номере «Уиерд Тейлс» был издан «Гипнос» Лавкрафта и обработанные им «Возлюбленные мертвецы» К.М. Эдди.

Одно из решительных изменений в судьбе писателя могло также быть связано с этим журналом. В1924 г. Д. Хеннебергер размышлял о некоторых реформах в «Уиерд Тейлс» и, вероятно, подумывал о создании еще одного периодического издания схожего направления. Во всяком случае, Лавкрафт писал, что получил предложение переехать в Чикаго, чтобы стать главным редактором нового журнала. Из этой идеи ничего не вышло, зато началось реформирование «Уиерд Тейлс» — издатель принялся менять там редакторов. И не исключено, что кандидатура Лавкрафта в качестве главного редактора также рассматривалась Хеннебергером.

Впрочем, в тот момент вряд ли бы и сам фантаст согласился на это внешне очень заманчивое предложение. Прежде всего, потому, что это означало бы или разлуку с Соней, или переезд обеих супругов в Чикаго. Ни к тому, ни к другому Лавкрафт был не готов. Да и положение изданий Хеннебергера в 1924 г. выглядело не блестяще — они приносили лишь убытки, и не было никакой уверенности, что просуществуют еще хотя бы месяц.

А пока Лавкрафт обустраивался в Нью-Йорке, потихоньку перевозя свое имущество в четырехкомнатную квартиру Сони на Парксайд-авеню. Перетащил он сюда многое, включая даже полную подшивку «Уиерд Тейлс» и любимую голубую бульонную кружку.

Счастливый брак повлиял даже на внешность Лавкрафта. Соня принялась усиленно кормить тощего и костлявого супруга, да так, что вскоре его вес вырос до девяноста килограммов. И хотя Лавкрафту нравилась вкусная и обильная еда, быстрый набор веса его испугал. Он стал называть себя «жирным дельфином» и стремился сбросить лишние килограммы.

Соня, модница и знаток моды, не могла мириться и со старомодной и убогой одеждой Говарда. Она заставила мужа обновить гардероб, невзирая на его стоны и заявления, будто обновки делают его похожим на «хлыща».

Отдавая время этим забавным бытовым заботам, Лавкрафты не забывали и о сугубо литературных делах. В первую очередь о своих обязанностях в сфере любительской журналистики. И Соня, как президент ОАЛП, и Лавкрафт, как официальный редактор ассоциации, не бросали начатого ранее и сумели исправно подготовить очередной выпуск «Юнайтед Аматер».

И все же почти с самого начала брака Сони и Говарда внешний мир принялся испытывать его на прочность. Одной из первых проблем оказалась резкая неприязнь, которую испытала к новому замужеству Сони ее дочь — Флоренс Кэрол Грин. Конфликт между матерью и дочкой начался задолго до 1924 г., когда Соня запретила Флоренс выйти замуж за ее дядю Синди. Семейный скандал завершился почти полным разрывом в марте 1924 г., а после свадьбы Сони и Говарда Флоренс окончательно порвала с матерью.

Другой, еще более мрачной проблемой стала необходимость поиска заработка и для Говарда, и для Сони. Свою неплохо оплачиваемую работу в «Ferle Heller’s» супруга Лавкрафта потеряла, видимо, еще до замужества, в феврале 1924 г. Она попыталась открыть собственное дело, мастерскую по изготовлению шляп, но из этого мероприятия, по не очень ясным причинам, ничего не вышло. Впрочем, пока молодоженам на жизнь хватало Сониных сбережений. При этом в будущее они смотрели настолько оптимистично, что даже решили приобрести два земельных участка под будущий дом в Брин-Моур-Парк.

И все же Лавкрафт начинал все серьезнее задумываться о поисках постоянной работы. Тем более что материал для литературной обработки исправно поставлял ему только Д. ван Буш. С 1924 по 1925 г. преподобный выпустил восемь книг, и Лавкрафт явно поработал над приведением их в сколько-нибудь удобочитаемый вид. Поступали и гонорары из «Уиерд Тейлс», но их было недостаточно. Лавкрафт пытался пристроиться редактором или постоянным автором в журнал «Настольная лампа», однако и это начинание закончилось пшиком.

Вскоре его устроила бы уже любая работа, однако ничего подходящего так и не подворачивалось. С огромным трудом ему удалось поступить в конце июля в агентство по сбору задолженностей «Кредиторз Нэшнел Клиэринг Хаус» на должность рекламного агента. Лавкрафта наняли на испытательный срок, который продлился менее недели — после пары попыток провести рекламную кампанию среди оптовых торговцев Говард Филлипс разочаровался в своих способностях агента по рекламе. Судя по всему, и он сам, и его начальство испытали одинаковое облегчение, когда странный субъект из Провиденса заявил о желании уволиться.

Затем от неугомонного Д. Хеннебергера к Лавкрафту поступило очередное предложение — работа редактором в юмористическом журнале «Мэгэзин оф Фан». Трудно представить столь неподходящее место для «мастера ужасов», но Лавкрафт согласился. К несчастью, и эта попытка найти работу закончилась ничем — денег на выпуск нового издания у Хеннебергера не хватило, и журнал умер, не родившись.

Стараясь найти работу, Лавкрафт пытался задействовать любые, даже самые случайные знакомства. После того как Гудини высоко оценил рассказ «Погребенный с фараонами», в сентябре 1924 г. Лавкрафт связался с ним, чтобы узнать, нет ли у великого фокусника какой-либо возможности помочь создателю хоррора. К сожалению, Гудини не оказался всемогущим волшебником и не смог ничем посодействовать безработному литератору.

Тем временем на семейную чету Лавкрафтов обрушились новые напасти — 20 октября 1924 г. Соня почувствовала жестокие желудочные спазмы. Боль была настолько сильна, что испуганный Лавкрафт отвез жену на такси в Бруклинскую больницу. Здесь Соня провела одиннадцать дней, поправляясь от последствий психосоматического расстройства. Говард каждый день посещал ее, развлекал, играл с ней в шахматы, причем Соня в каждый игре наголову разбивала супруга. Лавкрафт старательно учился вести домашнее хозяйство, содержать дом в порядке и даже готовить спагетти, согласно письменным инструкциям жены.

После выписки из больницы врач посоветовал Соне отдохнуть от забот на природе, и Лавкрафты поселись в ноябре на ферме в Нью-Джерси. Однако здесь они пробыли всего неделю. Говард отлучился на несколько дней осмотреть достопримечательности Филадельфии, а когда вернулся, то узнал, что его жена уже возвратилась в Нью-Йорк. Типичная горожанка, она совсем не вдохновлялась пребыванием на «лоне природы». Активная и деятельная Соня, едва только болезнь отступила, вновь взялась за поиски заработка.

Но в результате долгих и почти всегда бесплодных усилий перед Лавкрафтами нарисовалась одна-единственная перспектива — Соня могла найти работу лишь за пределами Нью-Йорка. В итоге супругам пришлось разлучиться — Соня должны была отправиться на Средний Запад, где ей предложили должность в универмаге в Цинциннати, а Говард — остаться в Нью-Йорке, перебравшись в квартиру поменьше. Видеться они планировали раз в три-четыре недели, когда Соня будет приезжать в Нью-Йорк, чтобы делать закупки для фирмы.

Семейные неурядицы, несмотря на всю их тяжесть, не заставили Лавкрафта прервать отношения с друзьями — как обитателями Нью-Йорка, так и иногородними. Круг его общения даже расширился. Интеллектуал, обладавший обширными знаниями и способный поддержать разговор почти на любую тему, он был способен очаровывать людей. Хотя первое впечатление от Лавкрафта обычно бывало несколько обескураживающим. Слишком резко контрастировали с его вполне представительной внешностью тонкий голос, в возбужденном состоянии срывавшийся на фальцет, и странный кудахчущий смех, казавшийся нарочитым и неестественным. Впрочем, смеялся Лавкрафт крайне редко. Да и новые знакомцы, покоренные его интеллектом, вскоре переставали обращать внимание на эти внешние странности.

Жизненные неурядицы не отвратили Лавкрафта от глубокого любопытства к истории Нью-Йорка и любви к его историческим достопримечательностям. Он утомлял друзей долгими походами по разным уголкам огромного города, иногда заводя их в откровенно неблагополучные районы. Судьба хранила Лавкрафта и его спутников, и несмотря на то, что они забредали в места, где располагались гангстерские притоны и склады бутлегеров, столкнуться с явными бандитами им не пришлось ни разу.

Одним из «личных географических открытий» Лавкрафта того времени стал городок Элизабет в штате Нью-Джерси. Он был покорен спокойствием и старинной архитектурой города, принялся называть его на старинный манер Элизабеттауном и даже стал подумывать о переезде сюда.

Однако главным результатом посещения Элизабета для Лавкрафта оказалась вовсе не эта идея. Увиденный им в городе старый, заброшенный и пугающий дом заставил вновь заработать «машину воображения» в его сознании. Отождествив это здание с виденным давным-давно столь же жутким сооружением на Бенефит-стрит в Провиденсе, Лавкрафт после почти восьмимесячного перерыва засел за новый рассказ. В результате на свет появился «Заброшенный дом», текст, ставший одним из шедевров его творчества во второй половине 20-х гг. XX в.

Лавкрафт начинает повествование с несколько саркастичного замечания: «Даже самые леденящие душу ужасы редко обходятся без иронии. Порою она входит в них как составная часть, порою, по воле случая, бывает связана с их близостью к тем или иным лицам и местам. Великолепным образцом иронии последнего рода может служить событие, случившееся в старинном городе Провиденсе в конце 40-х гг., когда туда частенько наезжал Эдгар Аллан По в пору своего безуспешного сватовства к даровитой поэтессе Хелен Уитмен. Обычно По останавливался в Мэншн-Хаус на Бенефит-стрит, в той самой гостинице, что некогда носила название “Золотой шар” и в разное время привлекала таких знаменитостей, как Вашингтон, Джефферсон и Лафайет… Ирония же состоит в следующем. Во время своей прогулки, повторявшейся изо дня в день, величайший в мире мастер ужаса и гротеска всякий раз проходил мимо одного дома на восточной стороне улицы — обветшалого старомодного строения, громоздившегося на круто уходящем вверх пригорке; с огромным запущенным двором, доставшимся ему от тех времен, когда окружающая местность практически представляла собой пустырь. Не похоже, чтобы По когда-либо писал или говорил об этом доме; нет свидетельств и в пользу того, что он вообще обращал на него внимание. Тем не менее именно этот дом в глазах двоих людей, обладающих некоторой информацией, по ужасам своим не только равен, но даже превосходит самые изощренные и жуткие из вымыслов гения, столь часто проходившего мимо него в неведении; превосходит и поныне стоит и взирает на мир тусклым взглядом своих оконниц, как пугающий символ всего, что неописуемо чудовищно и ужасно»[171].

В легендах о проклятом доме утверждалось, что люди в нем частенько умирали от болезней или несчастных случаев. Особенный ужас внушал подвал проклятого здания: «И все же самым страшным местом в доме был не чердак, а сырой и промозглый подвал, внушавший нам, как это ни странно, наибольшее отвращение, несмотря на то, что он находился целиком над землей и примыкал к людной улице, от которой его отделяла лишь тонкая дверь да кирпичная стена с окошком… Ибо, с одной стороны, дурной запах, пропитавший весь дом, ощущался здесь в наибольшей степени; с другой стороны, нас пугала та белесоватая грибовидная поросль, что всходила в иные дождливые летние дни на твердом земляном полу. Эти грибы, карикатурно схожие с растениями во дворе, имели прямо-таки жуткие формы, представляя собой отвратительные пародии на поганки и индейские трубки; подобных грибов мне не случалось видеть ни в каких других условиях… Была еще одна вещь, более, так сказать, неуловимая, которую, как нам казалось, мы тоже часто наблюдали, весьма необычная вещь, хотя скорее существовавшая в воображении, нежели в действительности. Я имею в виду контур, смутный белесоватый контур на грязном полу, что-то вроде тонкого подвижного налета плесени или селитры, который, как нам порой казалось, мы различали среди скудной грибовидной поросли перед огромным очагом в кухне. Иногда нас поражало жуткое сходство этого пятна с очертаниями скрюченной человеческой фигуры, хотя в большинстве случаев такого сходства не наблюдалось, а зачастую и вовсе не было никакого белесого налета»[172].

Илайхья Уиппл, дядя главного героя (как и обычно у Лавкрафта в это время, лишенного имени), внимательно изучил историю дома по Бенефит-стрит и пришел к пугающему выводу: нечто, тайно обитающее в подвале, высасывает из его обитателей жизненную энергию. Место пребывания этого загадочного существа Уиппл связывал со странным пятном у очага. Проведя целый ряд исторических изысканий, герой рассказа и его дядя обнаруживают, что в XVII в. в доме проживал некий Этьен Руле, гугенот и, возможно, колдун, потомок Жака Руле, считавшегося оборотнем.

Илайхья Уиппл и его племянник решают выследить и если получится, то и уничтожить монстра, хозяйничающего в заброшенном доме. 25 июня 1919 г. они проникают в подвал, вооружившись огнеметом и «крупной, специально модифицированной трубкой Крукса, работающей от двух мощных аккумуляторных батарей и оснащенной особыми экранами и отражателями»[173]. Отважные исследователи дежурят по очереди, ожидая явления чудовища. Пока сторожил главный герой, его дяде привиделся странный сон: «Был момент, когда дядюшке представилось, будто он лежит в глубокой яме с неровными краями, окруженной множеством хмурых людей в треуголках со свисающими из-под них беспорядочными прядями волос, и люди эти взирают на него весьма неодобрительно»[174].

Когда же начал дежурить Илайхья Уиппл, а герой смог подремать, произошло самое жуткое: «Мой ум, не менее настороженный и бдительный, нежели чувства, сразу осознал, что происходит нечто исключительно необычайное; почти автоматически я вскочил и повернулся, чтобы схватить орудия истребления, которые мы оставили нацеленными на гнездо плесени перед очагом… Из одолеваемой грибами земли извергалось парообразное трупное свечение, желтое и болезненное; оно кипело и пузырилось, струилось и плескалось, образуя гигантскую фигуру с расплывчатыми очертаниями получеловека-полумонстра; сквозь него я различал дымоход и очаг. Оно все состояло из глаз хищных и дразнящих, а морщинистая, как у насекомого, голова истончалась в струйку, которая зловонно вилась и клубилась и, наконец, исчезала в недрах дымохода. И хотя я видел все это своими глазами, лишь намного позже, напряженно припоминая, я сумел более или менее четко восстановить дьявольские контуры фигуры. Тогда же она была для меня не более чем бурлящим, слабо фосфоресцирующим облаком, отвратительным до безобразия облаком, которое обволакивало и размягчало до состояния омерзительной пластичности некий объект, к коему было устремлено все мое внимание. Ибо объект этот был не чем иным, как моим дядей, почтенным Илайхью Уипплом; с чертами лица чернеющими и постепенно сходящими на нет, он скалился, невнятно и злобно бормоча, и протягивал ко мне свои когтистые сочащиеся лапы, желая разорвать меня на части в той дикой злобе, которую принес с собой сюда этот ужас»[175].

Применив электрическую трубку Крукса, герой-рассказчик ухитряется отбиться от обитателя подвала. Он бежит наружу, а на следующий день возвращается в подвал, прихватив лопату и бутылки с серной кислотой. Герой начинает раскопки, вскоре приводящие к странному результату: «Показалась какая-то поверхность, тусклая и гладкая, что-то вроде полупротухшего свернувшегося студня с претензией на прозрачность. Я поскреб еще немного и увидел, что он имеет форму. В одном месте был просвет; там часть обнаруженной мной субстанции загибалась. Обнажилась довольно обширная область почти цилиндрической формы; все это напоминало громадную гибкую бело-голубую дымовую трубу, свернутую вдвое, при этом в самом широком месте диаметр ее достигал двух футов»[176]. Рассказчик быстро опрокидывает бутыли с серной кислотой в яму, «на ту невообразимую аномалию, чей колоссальный локоть мне только что довелось лицезреть». Из отверстия раздается ужасающий рев и поднимается бесформенное облако, но кислота все же делает свое дело. Проклятие с дома снято, и финал рассказа выглядит даже определенным «хеппи-эндом»: «Это место по-прежнему овеяно для меня тайной, но самая таинственность его меня пленяет, и нынешнее чувство облегчения наверняка смешается со странной горечью, когда этот дом снесут, а вместо него воздвигнут какой-нибудь модный магазин или вульгарное жилое здание. Старые голые деревья в саду стали приносить маленькие сладкие яблоки, и в прошлом году птицы впервые свили себе гнездо среди их причудливых ветвей»[177].

Усердно и успешно нагнетая напряжение по ходу развития сюжета, Лавкрафт сплетает реальные исторические подробности из истории дома по Бенефит-стрит с вымышленными ужасами. Так придуманный автором Этьен Руле, превратившийся в гигантского монстра, оказывается потомком действительно существовавшего ликантропа Жака Руле из Кода. И все-таки не очень понятно, почему Лавкрафт решил связать вымышленную ужасную историю с родным Провиденсом, что подрывало ее внешнюю правдоподобность. (Ведь таких событий, как в рассказе, в доме по Бенефит-стрит в реальности никогда не происходило.) Почему бы не воспользоваться уже сложившейся в его творческом воображении ареной вымышленной Новой Англии, столь удачно использованной в «Картинке в старой книге» и «Празднике»? Скорее всего, дело в элементарной ностальгии по «малой родине», в пока еще не слишком сильной, но уже начавшей проявляться тоске Лавкрафта по родному городу. Возможно, в нью-йоркском добровольном самоизгнании привычный Провиденс казался ему не менее мифическим, нежели вымышленные Кингспорт или Аркхэм.

В «Заброшенном доме» Лавкрафт также попытался предложить якобы научное объяснение совершенно сверхъестественных событий. Он писал о сущности монстра, скрывающегося в подвале: «Скорее следует указать на то, что мы отнюдь не были склонны отрицать возможность существования неких неведомых и незафиксированных модификаций жизненной силы и разряженного вещества; модификаций, редко встречающихся в трехмерном пространстве из-за своего более тесного родства с другими измерениями, но тем не менее находящихся в достаточной близости к нашему миру, чтобы время от времени проявлять себя перед нами, каковые проявления мы, из-за отсутствия подходящего пункта наблюдения, вряд ли когда-нибудь сможем объяснить. Короче говоря, мы с дядей полагали, что бесчисленное множество неоспоримых фактов указывает на известное пагубное влияние, гнездящееся в страшном доме, влияние, восходящее к тому или иному из злополучных французских переселенцев двухвековой давности и по-прежнему проявляющее себя через посредство каких-то непонятных и никому не ведомых законов движения атомов и электронов… В свете новейших научных гипотез, разработанных на основе теории относительности и внутриатомного взаимодействия, такого рода вещи уже не могут считаться невозможными ни в физическом, ни в биохимическом отношениях. Вполне можно вообразить некий чужеродный сгусток вещества или энергии, пускай бесформенный, пускай какой угодно, существование которого поддерживается неощутимым или даже нематериальным паразитированием на жизненной силе или телесной ткани и жидкости других, более, что ли, живых организмов, в которые он проникает и с материей которых он временами сливается»[178].

Это наукообразное описание, совершенно лишнее для развития сюжета, было предтечей рационалистических конструкций Лавкрафта из более поздних его текстов. Так закладывалась и упрочнялась лавкрафтианская схема ужасающего, одинаково применимая и в мистическом, и в научно-фантастическом антураже. И в дальнейшем сам Лавкрафт будет тяготеть именно к наукообразно объясняемой концепции Вселенной, в которой ужасающие феномены предстают лишь проявлением ее общей чуждости всему человеческому.

Но в целом «Заброшенный дом» оказался творческой удачей Лавкрафта, что и подтвердили восторженные отклики его друзей, которым он прочитал рассказ 16 ноября 1924 г.

Тем временем приближался час разлуки с Соней. Лавкрафт уже подобрал себе новую однокомнатную квартиру на Клинтон-стрит в Бруклине. И вот, наконец, в самый канун нового, 1925 г., супруги расстались — 31 декабря Соня отправилась в Цинциннати, а Говард остался в Нью-Йорке в одиночестве. Девять месяцев постоянной супружеской жизни завершились, отныне Лавкрафты будут встречаться урывками, после длительных перерывов, в ходе нечастых визитов Сони к мужу.

Говард остался один в огромном равнодушном городе.

Конечно, одиночество его было не абсолютным, многочисленные друзья никуда не исчезли, да и Соня вовсе не думала бросать мужа. И все-таки холостяцкие бытовые проблемы тяжко навалились на плохо приспособленного к ним Лавкрафта — он должен был сам стирать, убирать, готовить, думать о состоянии одежды. Впрочем, он вполне успешно справлялся с этими «трудностями», а встречи с Соней заметно оживляли убогую тягомотину его буден.

К сожалению, супруга Лавкрафта бывала в доме на Клинтон-стрит значительно реже, чем хотелось и ей, и Говарду. Соне пришлось поменять еще несколько мест работы, в Цинциннати она два раз угодила в больницу, и в итоге, по подсчетам С.Т. Джоши, за весь 1925 г. она провела с мужем всего восемьдесят пять дней. Уже одно это «раздельное проживание» могло сильно охладить отношения супругов. Вдобавок отъезд Сони заставил проявиться далеко не лучшие черты в натуре Лавкрафта.

Он перестал упорствовать в поисках работы. Нет, Лавкрафт, конечно, по-прежнему реагировал на подворачивающиеся оказии, да только их становилось все меньше, а Говард не стремился держаться за унылые и тягомотные варианты заработка. Одним из таких способов получения денег было сочинение заказных рекламных статеек для экономического журнала. Лавкрафт вполне успешно состряпал пять штук, но в дальнейшем сотрудничество почему-то разладилось. (А затем умер и сам журнал.)

В феврале 1925 г. возникла призрачная возможность получить работу в музее Патерсона, куда был принят Д. Мортон. Он тут же начал хлопотать о должности ассистента в музее, на которую планировал порекомендовать Лавкрафта. Однако музейное руководство не спешило с расширением штата персонала до реконструкции здания музея, поэтому надежды на эту работу также не оправдались.

Единственным более-менее стабильным источником дохода оставались лишь гонорары от «Уиерд Тейлс». За каждый из вышедших в течение 1925 г. рассказов Лавкрафт в среднем получил тридцать долларов. Этого явно не хватало ни на жизнь, ни даже на оплату квартиры (ее аренда стоила сорок долларов в месяц). Поэтому Лавкрафту приходилось смиряться с тем, что Соня фактически содержала его. Приезжая в город раз в две-три недели, она оплачивала его расходы. Тетки также не забывали племянника и отправляли ему из Провиденса в Нью-Йорк по пятнадцать долларов еженедельно.

В отсутствие жены Лавкрафт все активнее общался с друзьями, большинство из которых составило так называемый «Клуб КАЛЕМ». (Название возникло после того, как Лавкрафт, Р. Кляйнер и еще один друг фантаста по переписке, книготорговец и публикатор Д. Керк, с удивлением обнаружили, что фамилии всех их сотоварищей начинаются исключительно с букв «К», «Л» и «М».) Со своими приятелями безработный Лавкрафт совершал длительные прогулки по городу, all апреля 1925 г., вместе с Керком, предпринял даже небольшое путешествие в Вашингтон, продлившееся одни сутки.

Одним из важнейших начинаний в невольной холостяцкой жизни Лавкрафта стала его собственная «программа похудения». Несмотря на возмущение Сони и тетушек, утверждавших, что он доведет себя до полнейшего истощения, Лавкрафт сумел за несколько месяцев сбросить почти двадцать пять килограммов. В итоге он стал весить только шестьдесят пять килограммов, и все его костюмы пришлось перешивать.

Усилия по похудению сочетались со столь же упорными усилиями Лавкрафта по экономии на еде. Питаться он старался дома, ограничивая трапезу хлебом, сыром и банкой бобов, затратив на эти покупки всего лишь пять центов в день. Осенью Лавкрафт купил обогреватель, так как снимаемая квартира была на редкость холодная. Однако у этой затратной покупки оказался значительный плюс — наверху обогревателя была установлена маленькая плита, так что Лавкрафт теперь мог спокойно подогревать бобы или похлебку, не выходя из собственной комнаты.

Настоящим бичом квартиры на Клинтон-стрит были мыши. Назойливые грызуны ввели Лавкрафта в новые траты — ему приходилось покупать мышеловки по пять центов за пару. Необходимы были именно такие дешевые и примитивные ловушки, потому что писатель выбрасывал их вместе с трупиками пойманных мышей.

24 мая 1925 г. судьба нанесла Лавкрафту очередной удар — пока он мирно спал, его обокрали, взломав стенку в платяном шкафе из соседней квартиры. Воры утащили три мужских костюма, отличное пальто, купленное супругами в 1924 г., чемодан Сони и хранившийся в шкафу радиоприемник, стоивший аж сто долларов. У Говарда остался всего лишь один легкий синий костюм, купленный им еще в 1918 г. Он уцелел, потому что висел не в шкафу, а на стуле в комнате. Лавкрафт пришел в неописуемую ярость. Помимо естественного ощущения, что тебя оставили в дураках, которое возникает у каждого обворованного, перед ним встала и насущная необходимость полного обновления гардероба. Дело в том, что Лавкрафт полагал, будто джентльмену необходимо иметь как минимум четыре костюма: два светлых для лета и два темных — для зимнего сезона.

Он решил приобрести приличный костюм менее чем за тридцать пять долларов и в июле частично выполнил эту задачу — купил серый летний костюм за двадцать пять баксов. Затем началась охота за одеждой для зимы. Лавкрафт был несколько ограничен в выборе из-за собственных консервативных пристрастий — он считал, что костюмная ткань обязательно должна быть лишена рисунка, а пиджак иметь три пуговицы. В итоге ему пришлось поступиться принципами, когда он разыскал в октябре отличный костюм за те же двадцать пять долларов, но только с двумя пуговицами. Поколебавшись, Лавкрафт все же купил его. Окончательно усилия по восстановлению гардероба увенчались успехом в тот момент, когда писателю удалось найти в магазине подержанной одежды сразу зимний пиджак и две пары брюк. И при этом всего за одиннадцать долларов девяносто пять центов.

Бытовые неурядицы и частые визиты друзей постепенно стали утомлять Лавкрафта. Они же мешали и литературным трудам, да так, что за первый квартал года он написал всего несколько стихотворений. Пытаясь избавиться от назойливых посетителей, Лавкрафт даже завел привычку читать, спрятавшись в платяной шкаф и выключив свет в главной комнате. Другой мерой стала маскировка — Лавкрафт встречал приятелей в домашнем халате, с незаправленной постелью, в комнате с разбросанными повсюду бумагами. Таким образом он пытался намекнуть пришельцам, что сейчас не время для незапланированного визита.

Зато приезды Сони по-прежнему вызывали у него искреннюю радость. Во время одного из них, в начале июля 1925 г., Говард и его жена отправились на Кони-Айленд. Там Лавкрафт попросил знакомого изготовителя портретных силуэтов сделать для него портрет жены. Этот силуэт Сони составил пару к знаменитому силуэту фантаста, сделанному тем же художником и ставшему одним из самых известных его изображений.

В середине лета у Лавкрафта все-таки вновь начался период активного прозаического творчества. За начало августа он написал «Кошмар в Ред-Хуке», ставший его очередным литературным экспериментом.

Ред-Хуком называется маленький мыс в Бруклине, находящийся напротив Губернаторского Острова (Гавернер-Айленд). Лавкрафт посещал это место пешком, благо от его квартиры добираться туда не так долго. Жутковатый райончик произвел на него самое тягостное впечатление, что и отразилось в тексте рассказа: «Ред-Хук представляет из себя грязный людской муравейник, образовавшийся на месте старых портовых кварталов напротив Гавернер-Айленд, сгрудившихся вдоль нескольких неухоженных магистралей, что берут начало от доков и бегут вверх по холму, чтобы в конце концов соединиться с некогда оживленнейшими, а теперь почти не использующимися Клинтон- и Корт-стрит, ведущими в направлении Боро-Холл… Состав населения Ред-Хука остается неразрешимой головоломкой для многих поколений статистиков: сирийские, испанские, итальянские и негритянские корни слились здесь воедино и, щедро посыпанные американским и скандинавским навозом, явили свету свои буйные ростки. Весьма странные крики вырываются порою из недр этого шумного столпотворения и вплетаются в чудовищную органную литанию пароходных гудков, исполняемую под аккомпанемент равномерного биения покрытых мазутной пленкой волн о мрачные причалы»[179].

В «Кошмаре в Ред-Хуке» в значительной степени отразилось раздражение против Нью-Йорка и его обитателей, которое у Лавкрафта накопилось за целый год безработицы и неудач. Отдал он в тексте должное и привычной ксенофобии, в гигантском космополитичном мегаполисе лишь усилившейся. Иностранцы, плохо знающие английский и ведущие себя не так, как подобает, или негры, которых Лавкрафт упорно характеризовал как «вонючих, скалящихся, тараторящих», — в его глазах все они представали проводниками зла, разрушающими старую добрую Америку. Соня вспоминал о чувствах, которые охватывали ее мужа в это время: «…когда бы мы ни оказывались в толпах из различных рас, столь характерных для Нью-Йорка, Говард просто серел от ярости. Казалось, он совсем терял рассудок… В основном это касалось семитских народов: “крысомордые азиаты с маленькими глазками” — так он их называл»[180].

Главным героем «Кошмара в Ред-Хуке» в кои-то веки выступил не безымянный герой, столкнувшийся со всесилием космического зла, а детектив, носящий обычные имя и фамилию — Томас Мелоун. Во время одного из расследований Мелоун столкнулся с богачом Робертом Сейдемом, который, вопреки происхождению и статусу, обитал в Ред-Хуке и общался с очень странной публикой. Неожиданно, когда родня уже готова была потребовать опеки над Сейдемом, он внешне исправился, стал образцом благопристойности и решил жениться на красавице Корнелии Герристен.

Во время свадебных торжеств, которые проходили на борту парохода в гавани Нью-Йорка, молодожены оказались злодейски умерщвлены. Причем их смерть сопровождалась очень странными событиями: «Вполне вероятно, что если бы матросу, взломавшему дверь и поспешившему на помощь молодоженам, удалось сохранить рассудок, он мог бы порассказать немало странных и ужасных вещей о том, что он там увидел. Однако этого ему не удалось — издав душераздирающий крик, по громкости превосходивший первые вопли жертв, он выскочил из каюты и принялся, завывая, носиться по всему кораблю… Корабельный врач, минуту спустя вошедший в покои новобрачных, избежал сей жалкой участи, но все последующие годы хранил гробовое молчание относительно того, что предстало его взору в то роковое мгновение. Исключением послужило одно-единственное письмо, которое он отправил Мелоуну в Чепачет. В нем он подтвердил, что кошмарное происшествие было запротоколировано как убийство, однако, естественно, ни в одном полицейском протоколе не были засвидетельствованы такие очевидные пустяки, как, например, глубокие царапины на шее миссис Сейдем, которые не могли быть оставлены рукой ее супруга, да и вообще любой другой человеческой рукой, или кроваво-красная надпись, некоторое время зловеще мерцавшая на стене каюты и позднее восстановленная доктором по памяти как халдейское “ЛИЛИТ”… В своем послании к Мелоуну доктор сделал особый упор на то, что ему не довелось лицезреть саму ТВАРЬ. За секунду до того, как он включил свет, за открытым иллюминатором каюты промелькнула какая-то фосфоресцирующая тень, и в воздухе прозвучал слабый отголосок дьявольского смешка, но ничего более определенного ему явлено не было»[181]. Из тела невесты оказалась выкачана вся кровь.

Вскоре после этого на борт парохода заявилась очень странная компания — «толпа смуглых, вызывающего вида оборванцев, облаченных в потрепанную форму береговой полиции»[182]. Они предъявили завещание Сейдема, согласно которому имели полное право забрать его тело. Вместе с трупом они исчезли в неизвестном направлении.

Тем временем полиция решили навести порядок в трущобах Ред-Хука. Здесь участники облавы, к которой подключается и Мелоун, наткнулись на ужасные следы сатанинских и демонических культов. В тот момент, когда Мелоун пробирался в самое пугающее здание, являвшееся центром демонопоклонников, оно рухнуло, а неведомая сила утащила детектива куда-то в глубины земли.

Мелоун пришел в себя в адском подземелье, населенном ужасными монстрами. «Мрачные подземные склепы, гигантские аркады и бесформенные тени адских созданий, что чередою проходят мимо, сжимая в когтях полуобглоданные, но все еще живые тела жертв, вопиющих о пощаде или заходящихся безумным смехом. Там, внизу, дым благовоний смешивался с запахом тлена, и в облаках этих тошнотворных ароматов, проплывавших в ледяных воздушных струях, копошились глазастые, похожие на амебы создания. Темные, маслянистые волны бились об ониксовую набережную, и один раз в их мерный шум вплелись пронзительные, дребезжащие звуки серебряных колокольчиков, приветствовавших появление обнаженной фосфоресцирующей твари (ее нельзя было назвать женщиной), которая, идиотски хихикая, выплыла из клубившегося над водой тумана, выбралась на берег и взгромоздилась на стоящий неподалеку резной позолоченный пьедестал, где и уселась на корточки, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Во все стороны от озера расходились черные, как ночь, тоннели, и могло показаться, что в этом месте находится источник смертельной заразы, которой в назначенный час предстоит расползтись по всему свету и затопить города и целые нации зловонною волною поветрия, пред которым побледнеют все ужасы чумы»[183]. Злобные существа, участвующие в шабаше, исполняли здесь гимны во славу Лилит.

Затем неожиданно появился разлагающийся труп Сейдема, бегущий к пьедесталу, а «за ним гналась обнаженная фосфоресцирующая тварь, сошедшая с резного пьедестала, а у нее за спиной неслись, пыхтя от усердия, смуглые люди с лодки и вся остальная омерзительная компания»[184]. Сейдем со всей силы ударился о каменное подножие пьедестала, «и его растерзанное тело бесформенной массой стекло к подножию пьедестала, который, в свою очередь, покачнулся, наклонился и, немного по-балансировав на краю набережной, соскользнул со своего ониксового основания в мутные воды озера, скрывавшие под собой немыслимые бездны Тартара. В следующий момент милосердная тьма сокрыла от взора Мелоуна окружавший его кошмар, и он без чувств повалился на землю посреди ужасающего грохота, с которым, как ему показалось, обрушилось на него подземное царство тьмы»[185].