Глава 8. ПРИЗРАК ТАУРАГЕ[1]

Глава 8. ПРИЗРАК ТАУРАГЕ[1]

Вскоре после этих событий я вновь отправился на фронт. Несмотря на мужество и отвагу, проявленные немецкими офицерами и солдатами, наше широко разрекламированное наступление под Харьковом провалилось. Благодаря умелым действиям противника немецкое наступление скоро выдохлось. Начали ощущаться и последствия не прекращавшихся налетов на Германию английских и американских бомбардировщиков.

До нас стали доходить тревожные слухи о полной несостоятельности нашей политики в сфере производства военной техники, о постоянных переделках, улучшениях и модификациях наших танков и самолетов. Безусловно, новые танки (имеются в виду танки T-V «Пантера» и T-VI «Тигр». — Ред.) далеко превосходили по своим боевым характеристикам танки противника (по бронезащите и мощи орудий, но не по маневренности, проходимости и запасу хода. — Ред.), непрерывно наращивавшего выпуск своих старых Т-34, но частая смена важных конструктивных элементов требовала такой же частой перестройки промышленных предприятий и их переоснащения новым

оборудованием, на что, по словам специалистов, нередко уходили месяцы; на этот период всякая производственная деятельность замирала. А у русских в то же самое время не переставали сходить с конвейера непрерывным потоком уже хорошо известные «тридцатьчетверки».

Когда же в конце концов наши новые танки прибыли на фронт и вступили в действие, они столкнулись с таким огромным количеством бронированных машин противника, что их качественное превосходство утратило всякое значение. По слухам, военно-воздушные силы испытывали аналогичные проблемы (спасибо Удету и Герингу! — Ред.).

Подобная политика в области производства вооружений вызывала недоумение в войсках, сражавшихся на Восточном фронте, по крайней мере у младших офицеров и унтер-офицеров. Единственным ярким лучом во тьме был для нас великий фюрер, слово которого во всех вопросах являлось решающим, он должен был знать, что происходит, и непременно, как мы надеялись, позаботиться о том, чтобы выправить положение. А тем временем мы отходили все дальше и дальше, и количество наших кладбищ ежедневно росло.

Вновь и вновь мы были вынуждены уступать натиску противника — чей боевой дух, как мы хорошо знали, был гораздо ниже нашего (автор пристрастен. — Ред.), — в бессильной ярости обращая взоры на запад в ожидании новых танков, артиллерийских орудий и самолетов. Но на западе продолжали усердно трудиться, непрестанно переделывая, улучшая и модифицируя… Между тем существовала настоятельная потребность в массовых поставках артиллерийских орудий, танков и самолетов, мы же получали жалкие крохи.

Гонка на время с маячившим на горизонте возмездием уже началась.

У германского командования на Востоке не нашлось другого ответа на сложившуюся ситуацию, кроме как применить тактику выжженной земли и уравновесить нехватку материальных средств созданием пустынной зоны перед Днепром, на преодоление которой Красная армия потратила бы много сил.

Словно онемев от потрясения, стоял я, пораженный, и молча взирал на катившийся мимо нескончаемый поток конных повозок, ручных тележек, людей — мужчин, женщин и детей, — бредущих, согнувшись под тяжестью своих немудреных пожитков; а также на проходившие немецкие войска: артиллерию, танки, пехоту, казачьи и немецкие кавалерийские части. Вся эта масса людей, лошадей и техники стремилась на запад, навстречу заходящему солнцу.

Постепенно этот воистину библейский исход принял размеры настоящей катастрофы. А позади, на востоке, уже ярким пламенем пылали города и села, и сумерки наползали на широкую реку, на поверхности которой, отражаясь, дрожало зарево многочисленных пожаров. Как видно, этой реке выпало сыграть важную роль в судьбе Германии. С высоты полуразрушенной стены, где я стоял со своим отделением в охранении, был виден берег, заполненный тысячами и тысячами голов теснящегося и ревущего рогатого скота. Подгоняемые пастухами измученные животные, опустив голову, входили в стремительные воды, и река шевелилась множеством голов, плывущих к западному берегу, где нам предстояло возвести мощный оборонительный рубеж. Но как все переменилось! Каких-то два года назад мы с ходу форсировали Днепр, гоня перед собой разбитые наголову части Красной армии. А теперь?

Начиная с этого лета степь давила на Европу — людьми и техникой. (Если лета 1941 и 1942 гг. прошли под знаком германских наступлений, то лето 1943 г., после провала германского наступления на Курской дуге в первой половине июля, закончилось наступлением советских войск, которое, с короткими перерывами, продолжалось и осенью, и зимой, и дальше — вплоть до конца Третьего рейха. — Ред.) Красные полчища устремились на запад, сметая все преграды в ожесточенных сражениях, каких не знала история, устилая свой путь сгоревшими танками, обломками самолетов и сотнями тысяч трупов.

И опять наступил момент для принятия важного решения, пожалуй самого важного: предстояло сделать очень непростой выбор. Германское командование, изучив и

взвесив все существовавшие тогда возможности, остановилось на варианте, имевшем, по мнению генералов, наибольшие шансы на успех при наименьших потерях. Результатом их раздумий и явился небывалый по масштабам исход за Днепр. По плану намечалось вывезти все население, фабрики и заводы, скот и запасы продовольствия. Большевикам должна была достаться огромная пустыня, на преодоление которой Красной армии понадобилось бы много месяцев — достаточно времени, чтобы сделать германскую оборону непреодолимой.

И вот теперь нескончаемый поток людей и грузов все прибывал и прибывал с востока на железнодорожную станцию рядом с рекой, откуда переправлялся по мосту через Днепр дальше на запад. Необычайно длинные составы покидали станцию с интервалом в десять минут, увозя бесценный груз: всевозможное машинное оборудование, целые промышленные предприятия и, главное, зерно, много зерна. Везли и людей — мужчины, женщины и дети карабкались на крыши вагонов, стояли на буферах, гроздьями висели на ступеньках — лишь бы спастись от возвращавшихся большевиков (немало людей в годы оккупации запятнало себя сотрудничеством с оккупантами — сейчас они бежали вместе с хозяевами. Но гораздо большее число людей встречало Красную армию как освободителей, а подросшая молодежь вливалась в ряды наступающих советских войск, обеспечив в 1943–1945 гг. значительную часть (а в пехоте — большую) необходимого призыва — потери, теперь в условиях почти постоянного наступления, оставались высокими, а призывной контингент «коренной Руси» был большей частью исчерпан и выбит. — Ред.).

День клонился к вечеру. А стада все прибывали, с тихим мычанием покорно спускались к реке и, войдя в холодную воду, плыли к противоположному берегу. Ниже по течению слышался визг и хрюканье тысяч свиней, переправлявшихся на большом пароме. Так продолжалось без перерыва час за часом, днем и ночью. Издалека доносились свистки паровозов, тянувших вагоны, набитые зерном, важным стратегическим ресурсом в великой битве с голодом.

Завороженные этим зловещим зрелищем, мы не замечали, как летит время, и совершенно забыли, где находимся. Вражеские бомбардировщики предприняли попытку приблизиться к единственному мосту через Днепр, но их отогнали плотным заградительным огнем немецкие зенитные установки. Потом нас сменили, и мы отправились на отдых, шагая по пустынным улицам. Оранжевое зарево горящих вокруг селений освещало вечернее небо. Откуда-то донесся грохот мощного взрыва, и небо сделалось багровым.

Ночью наши части, согласно приказу, отошли со своих позиций, предоставляя русским возможность утром начать преследование, продвигаясь буквально по пустому пространству, где не осталось ни сел, ни городов, ни людей, ни животных, а также — и это важнее всего — ни крупинки продовольствия, в котором нуждалась Красная армия. Все это, по замыслу германского командования, должно было заставить противника приостановить наступление.

Отход наших войск на линию Днепра прошел в общем успешно-(если не считать поражений в Донбассе, где было разгромлено 13 германских дивизий, в том числе 2 танковые. — Ред.), лишь незначительное число солдат попало в плен. По-настоящему большие потери нам еще предстояли. Но на западном берегу Днепра нас ожидал чрезвычайно неприятный сюрприз: оборонительного рубежа не было и в помине. Многократно хваленой Днепровской линии вообще не существовало. Обозленные и разочарованные, мы зарывались в землю, как могли, под непрерывным огнем вражеской артиллерии. Только железная дисциплина удерживала солдат от бунта против ответственных чинов.

На некоторых участках русские переправились через реку почти одновременно с нами. Таким образом, Днепр действительно стал для нас предзнаменованием, но не того, о чем мы мечтали.

Итак, никакого Восточного вала не было, Днепровская оборонительная линия не существовала. (Так сказать нельзя. Другое дело, что стремительное наступление советских войск не дало немцам времени на передышку и дооборудование оборонительных позиций. — Ред.) Но реки, сами по себе, никогда за всю историю войн не являлись непреодолимой преградой. Наши государственные мужи строили свои надежды, в буквальном смысле этого слова, на песке. И только теперь своими бренными телами мы должны были преградить путь врагу. Но именно в эти дни вынужденного отступления сильнее, чем во времена победоносного марша вперед, проявились подлинные качества немецкого солдата, воевавшего на Восточном фронте.

Отступление! Как часто мы прежде явственно ощущали горячее дыхание паники, охватывавшей противника и предшествовавшей повальному бегству. Прежде мы всегда шли только вперед, на всех фронтах — на севере и западе, на юго-востоке и юге и особенно на востоке (как раз на востоке немцы уже с первых дней ощутили, что здесь «не запад», — с первых дней — под Перемышлем, Бродами и Дубно, Рославлем, Старой Руссой, Смоленском и др. — Редгоня перед собой толпы деморализованных врагов и одерживая победу за победой. Затем, когда нам зимой 1941/42 г. впервые пришлось отходить назад, мы тоже ощутили на себе весь ужас отступления. Даже наши последующие победы, позволившие нам продвинуться далеко на восток по бескрайним просторам России, не могли вытравить из памяти когда-то пережитый страх, который испытывает всякий — будь то генерал или простой солдат — при отступлении.

Позднее мы поняли, что именно в те дни тяжелых испытаний мы стали настоящими солдатами, способными, преодолевая страх, выдержать ужасы войны. И мы также осознали, что завоевание нескольких сотен километров вражеской территории, принимавшееся нами до тех пор верным предвестником окончательной победы, в действительности еще ничего не значит. Как мы убедились, эта война, давно вышедшая за рамки разумного, содержала в себе любые мыслимые возможности — как

благоприятные, так и неблагоприятные для нас — возможности, которые мы и предоставить себе не могли в долгий период непрерывных громких триумфов. Мы отрешились от иллюзии, что война — это легкая прогулка для нас и что она уже выиграна. Мы уже не перебирали факторы, якобы сулившие нам общую победу, но начали, спокойно и тихо, изучать правила, по которым велась смертельная игра между нами и противником, научились обращать внимание на главных игроков, державших в руках козырные карты, и реагировать соответственно. И эти новые знания крепко засели в солдатских мозгах. Они были предпосылками наших будущих действий как нации, и приобрели мы их как раз вовремя. Постигшее нас политическое фиаско на юге, последовавшее за военным поражением, потребовало от нас не отворачиваться от правды, какой бы горькой она ни была, а смотреть ей в глаза. Абсолютная готовность в любых условиях выполнить свой солдатский долг помогала преодолевать невзгоды и в сражениях на фронте, и в боях с партизанами, и в войне на истощение. Какое-нибудь неординарное событие, которое еще год назад привело бы победоносный вермахт в крайнее возбуждение, теперь воспринималось без всякого удивления, почти безучастно. Сообщение о удачном контрударе уже не вызывало прежнего взрыва энтузиазма, а рассматривалось как дело само собой разумеющееся.

В тот период на нашу долю выпало еще одно тяжелое испытание, одно из самых суровых для всякого настоящего солдата: мы должны были отступать не будучи побежденными. (Непонятно, где и как отступал автор, а германские войска откатывались под ударами советских войск, не дававших возможности немцам зацепиться на промежуточных рубежах. — Ред.) Тысячи раз поднимался вопрос: «Почему мы отходим?» — но вразумительный ответ так и не прозвучал. Солдаты, недоумевая, постоянно просили своих командиров доходчиво объяснить им смысл данного маневра, существенно подрывавший главный источник жизненной энергии всякого солдата — веру в превосходство нашего оружия и в окончательную победу. И еще. Гигантское по своим масштабам отступление с применением тактики выжженной земли, когда позади оставалось обширное мертвое и пустое пространство, уход с территории без соприкосновения с врагом (наши части, вцепившись в отступающих немцев мертвой хваткой, переправлялись через Днепр, не давая врагу закрепиться. — Ред.) — все это таило в себе серьезную угрозу дисциплине и морали воинских частей. Мимо солдат тянулись стада коров, везли кур, гусей, уток и другую домашнюю живность; вдоль дорог громоздились горы всякого неохраняемого полезного и ценного добра, ожидавшего транспорта; рядом с железнодорожным полотном, по которому проносились бесчисленные составы с зерном, медленно брели нескончаемые толпы простых граждан (опрометчиво связавших свою судьбу с оккупантами. — Ред.) — мужчин, женщин с младенцами на руках, совсем юных девушек. Всех их подгоняло стремление спастись от надвигавшейся с востока смерти.

Какая другая армия мира выдержала бы отступление подобного масштаба на пятом году войны (если считать с начала Второй мировой войны), без серьезного ущерба или полной утраты боевого духа и организационной структуры? Несмотря на трудности, какие создало это отступление для тыловых служб, оно явилось великолепной проверкой истинных качеств передовых частей. Разумеется, Сталин постарался сосредоточить для преследования все наличные войска, оставшиеся после тяжелых боев на левобережной Украине, пытался любой ценой использовать эту беспрецедентную миграцию миллионов людей на сотни километров с выгодой для себя. Противник то отставал, позволяя нам передвигаться без помех, то, бросая против нас все силы, прорывался сквозь наши оборонительные заслоны и уходил, как правило, с мизерной добычей. Но добиться решающего успеха врагу ни разу не удалось. Невзирая на тяжелую стратегическую и тактическую обстановку, возникшую для нас в связи с осуществлением плана передислокации на новые позиции, враг так и не смог ни в каком месте и ни в какое время помешать реализации первоначального замысла.

Планомерный (под непрерывными ударами советских войск. — Ред.) отвод войск с Донца за Днепр явился одной из крупнейших военных операций, когда-либо проведенных за всю историю войн. Никогда прежде военное командование не зависело до такой степени от поведения своих воинских частей, действовавших на передовых позициях и участвовавших в столкновениях с противником. Оно было не в состоянии как-то уменьшить тяжесть физических и психических нагрузок, давивших на солдат и офицеров. По тактическим соображениям командование не могло посвятить солдат в общий стратегический замысел или раскрыть им конечный пункт марша. Оставалось лишь в полной мере верить в безграничные способности солдата Германии. И он оправдывал доверие даже тогда, когда не понимал ни сути приказов, ни командиров, которые эти приказы отдавали. В ходе отступления стало ясно, что немецкий солдат уже вышел за рамки обыденного казарменного повиновения и вполне готов сознательно выполнять свой воинский долг.

Довольно скоро мы имели возможность наблюдать, какое влияние имело наше отступление на жизнь каждого отдельного жителя несчастного края.

Он прибился к нашей роте, подобно бродячей собаке, много месяцев тому назад в одном из занятых нами сел. Сначала он был всеобщим баловнем, но обер-фельдфебель скоро определил его на кухню в качестве подсобного работника. Там он и остался, Шура Матчужин из Полтавы, тринадцатилетний подросток, которого комсомол послал на фронт и заставил воевать (непонятно, кто здесь привирает — наш Мюнхаузен или, скорее всего, беспутный мальчишка. — Ред.). Одно из наших подразделений взяло его в плен и отпустило, приняв во внимание его юный возраст.

Скоро он уже довольно сносно говорил по-немецки и успешно справлялся со своими немудреными обязанностями, будто всегда был с нами вместе. Когда дивизия продвинулась на восток (в ходе контрудара немцев под Харьковом весной 1943 г. — Ред.) и заняла позицию за Полтавой, Шура начал частенько отлучаться из роты, чтобы навестить свою родную деревню, находившуюся непосредственно за фронтовой линией. Всякий раз, возвращаясь, он приносил с собой сумку, полную яиц, а потому мы, естественно, не имели ничего против его регулярных отлучек. Нам и в голову не приходило, что он может не вернуться или даже перебежать к противнику. И в работе, и, когда не хватало людей, в бою на него всегда было можно положиться.

Тем сильнее мы огорчились, обнаружив в самый разгар грандиозного отступления, что Шура пропал.

— Просто невероятно, никогда бы не поверил! — сказал с досадой повар.

Даже командир роты крепко рассердился.

— Стоило нам только один раз отступить, как этот чертенок… — проворчал обер-фельдфебель и, обращаясь к толпе гражданских добровольцев, готовых на любую работу, добавил: — Нам никто больше не нужен, хватило и одного…

Дни сменялись ночами, ночи — днями, а великий исход не прекращала. — Состав за составом, груженные зерном, громыхая на стыках, проносились мимо, земля дрожала от топота копыт бесчисленных гуртов домашнего скота. Ночью было светло, как днем, от горевших вокруг городов и сел. Покинутые людьми и уничтоженные огнем, они уже не могли дать приют приближавшимся советским полчищам.

Мы подошли к речному берегу. Выше по реке переправлялись по мосту нескончаемой вереницей всевозможный транспорт с промышленным и военным имуществом, шли беженцы и, естественно, воинские части. Все предыдущие дни мы планомерно отходили, преодолевая каждый раз строго определенное расстояние. Противник нам практически не досаждал. (Хорошо жилось автору, когда арьергарды и заслоны немцев обливались кровью и гибли под ударами нашей артиллерии и гусеницами наших танков. — Ред.) Но в последний момент русские,

словно опомнившись, предприняли отчаянные усилия захватить противоположный берег Днепра.

У нас было все готово к переправе. Наш обоз был уже на другой стороне, как и первые взводы. Затем паром вернулся, чтобы под огневым прикрытием с другого берега взять на борт оставшийся взвод. Русские передовые отряды вышли к реке по обе стороны от того места, где шла наша погрузка.

За несколько минут весь взвод оказался на пароме. Русская артиллерия стреляла с большим перелетом, и снаряды падали далеко за нашей спиной. Наша артиллерия не осталась в долгу, ведя огонь прицельно, будто на полигоне. К счастью, река была достаточно широка.

Внезапно среди солдат, наблюдавших за берегом, который мы только что оставили и который уже заняли русские, послышались взволнованные голоса. В гуще красноармейцев появилась фигура мальчика-подростка, потом еще двоих.

— Пусть я не увижу другого берега, если это не наш Шура! — воскликнул один солдат.

— Обойдешься и без Шуры, достаточно одного снаряда, — философски заметил другой, поднимая снайперскую винтовку. — Но по крайней мере, мы оставим паршивцу кое-что на память, чтобы не забывал о нас.

Он прицелился, но затем опустил винтовку. Неожиданно для нас трое подростков подбежали к воде и, прежде чем русские сообразили, что происходит, уже плыли, широко загребая руками, за паромом. Все находившиеся на пароме сгрудились на корме. Двое солдат отвязали спасательную шлюпку и поспешили навстречу пловцам. Никто уже не обращал внимания на интенсивный обстрел, все с замиранием сердца следили за тремя юными смельчаками. Когда наш паром коснулся противоположного берега, благополучно пройдя сквозь град пуль и снарядов, двое солдат уже втаскивали в шлюпку первого подростка. Немецкие пулеметчики строчили не переставая, создавая лодке надежное огневое прикрытие. Через несколько минут, длившихся, как показалось, вечно, лодка в целости и сохранности причалила к берегу.

Один из мальчишек был ранен в руку, не повезло именно Шуре.

Пока фельдшер перевязывал ему рану, он с жадностью жевал свой первый кусок хлеба.

— Пожалуйста, не сердись на меня, начальник, — попросил Шура, обращаясь к нашему командиру роты. — Когда мы начали отступать, я не выдержал… не мог уйти, не повидавшись с мамой. Но большевики уже оккупировали наше село, а всех мужчин и женщин или увели куда-то, или же поубивали (мальчик, видимо, говорил нечто подобное и сердобольным бойцам Красной армии. — Ред.). Спаслись только два моих брата: спрятались в известном нам укромном месте. Я нашел их ночью, и мы сразу отправились вас догонять… постоянно искали возможность проскользнуть мимо красноармейцев, но напрасно. Однако мы не сдавались, отсыпались днем и шагали ночами, все время искали лазейку. Нашли мы вас в конце концов у самой реки… И теперь все снова будет хорошо.

Шура пытался еще что-то сказать, но не мог уже от утомления выговорить ни слова и вскоре крепко уснул. Солдаты молча стояли вокруг, переживая услышанное. Обер-фельдфебель принес одеяло и бережно укрыл им спящего мальчика.

А теперь еще одна история — портрет бабушки, неизвестной, простой украинской женщины. Для меня же это не только портрет, но целый монумент.

— Большое спасибо, — повторяла совсем древняя старуха, кланяясь вновь и вновь так низко, что я начал опасаться: как бы она не расшибла голову о землю.

С улыбкой мы наблюдали, как старуха подхватила большой котелок с остатками куриного супа, который мы не доели, и исчезла с ним через низенькую дверь. В полдень она вновь пришла. И потом старая женщина стала приходить ежедневно, чтобы взять остатки пищи для себя и своих четырех внуков. Двое ее сыновей были в Сибири, третий погиб, сражаясь в рядах Красной армии. Двух ее невесток большевики забрали на строительство оборонительных рубежей, и она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Скоро вся рота звала ее просто «бабушка».

Но она не только получала что-то от нас, но и сама во многом нам помогала — как могла, по своему, по-матерински. Кому-то она штопала носки, проворно перебирая старческими пальцами, другим стирала нижнее белье или штаны. Ее не нужно было ни о чем просить, она сама заботливо опекала нас день за днем. Но особым ее расположением пользовался всегда слишком серьезный молчун Рудольф. Вероятно, потому, что у Рудольфа были, как бабушка утверждала, такие же голубые глаза, как у ее сына Якова, пять лет тому назад отправленного в Сибирь.

В описываемый период мы занимали узкую полоску земли, вклинившуюся во вражеские позиции, которую собирались в скором времени оставить из-за мощного давления противника с флангов. Мы понимали опасность и ожидали отхода, но, как это нередко бывает, в последнюю минуту возникла неразбериха, а за ней паника, и мы были рады вообще унести ноги. Как раз в тот момент, когда наш бронетранспортер выезжал из села, Рудольф с досадой проговорил:

— Черт возьми! У бабушки осталась моя форменная эсэсовская рубашка.

Последующие несколько денечков выдались особенно горячими, и много бравых немецких солдат полегло в землю, среди них и молчун Рудольф. Вскоре мы контратаковали и вновь заняли уже знакомое нам село. Как и в первый наш приход, вдоль дороги опять стояли женщины и дети, но теперь уже с потухшими глазами и без улыбок. Мы прошлись по знакомым улицам, расспрашивая о наших друзьях. Внезапно мы очутились возле маленького домика бабушки. Никаких признаков жизни. К низкой изгороди, с трудом передвигая ноги, приблизилась женщина из соседней хаты.

— Бабушка капут, — проговорила она глухо. — Много капут.

Затем она указала дрожащими пальцами на изорванную коричневую тряпку, развевавшуюся на веревке, словно сигнал бедствия.

— Боже! — воскликнул Вильгельм. — Да ведь это рубашка Рудольфа!

Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. — Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.

— Ты помогала гитлеровским свиньям! — заорал комиссар на старуху. — Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. — Ред.)

Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».

И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» — кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.

Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад — матери Рудольфа.

Когда спустя несколько недель наша часть была вынуждена вновь оставить село, чтобы сократить линию фронта, мы, прежде чем покинуть бабушкин дом, достали из печи горячие угли и сунули их в сухую солому крыши. Ни один человек, пришедший с востока с кроваво-красным флагом (у немцев был такой же, только эмблема другая. — Ред.), не должен был найти здесь приюта. На краю села мы на минутку задержались, наблюдая, как пылает ярким пламенем дом. Рубашка Рудольфа по-прежнему трепетала и развевалась на ветру, осыпаемая каскадом летевших искр. Затем мы продолжили наш путь, чтобы встретить противника на новых оборонительных рубежах.

Позднее в этот день я случайно услышал, как майор с равнодушной миной произнес:

— Не стоит расточать жалость на эти человеческие отбросы. — Потом, вероятно заметив по моему лицу, какие чувства меня обуревали, спросил: — Или, быть может, вы с этим не согласны?

И хотя горло у меня словно перехватило, я тем не менее спокойно, но твердо ответил:

— Да, господин майор, я не согласен.

Взглянув на меня с удивлением, он повернулся к своему адъютанту и проворчал что-то относительно пресловутой немецкой сентиментальности. А мои друзья-солдаты, присутствовавшие при этом разговоре, окружили меня и молча похлопали по плечу.

Примерно в это же время я стал замечать коренные перемены в воззрениях наших людей, судя по настроениям в роте. И офицеры, и солдаты боевых частей и подразделений начали задумываться и приходить к выводам, сходным с моими собственными. Но ничего подобного не наблюдалось в тех местах, откуда исходили основополагающие распоряжения и приказы, там, как видно, все были словно абсолютно слепыми и глухими.

Однако не прекращавшиеся ожесточенные схватки с превосходящими силами противника не оставляли много времени для размышлений и дискуссий. Снова и снова мы атаковали, отбрасывая вражеские орды. Но история всякий раз повторялась: русские отступали в центре, но наносили удары по флангам, и мы были вынуждены вновь отдавать занятую территорию, чтобы не оказаться в окружении. Наши потери были чрезвычайно высоки, но пролитая нами кровь не могла заменить отсутствовавший Восточный вал, с его предполагавшимися бетонными дотами, траншеями во весь рост и мощными опорными пунктами. Каких только чудесных слов нам ни говорили, официально и неофициально, об этом хваленом оборонительном вале. Мы нисколько не удивились бы, найдя, что многое не соответствует этим россказням, но никак не ожидали обнаружить совсем пустое место, абсолютно пустое, без каких-либо признаков мало-мальски пригодных

для обороны сооружений. Это было уже слишком. (Местами Восточный вал был очень серьезным оборонительным рубежом, например по реке Молочной, в районе Запорожья и др., и потребовались огромные усилия и десятки тысяч жертв наших воинов, чтобы его преодолеть. — Ред.)

И тогда мною впервые овладел страх, настоящий страх. Я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы, защищающим совершенно безнадежное дело, а вместе со мной в таком положении оказалась и вся германская армия, сражавшаяся на Востоке. Впереди — безжалостный, коварный враг, позади — наше руководство, не имеющее ни малейшего представления об истинном характере противника и упускающее все благоприятные шансы, принося их в жертву надуманным программам и изжившим себя идеям.

В этот период мне предстояло принять самое важное в моей жизни решение. Мы имели возможность познакомиться с текстом обращения господина Зейдлица и его сподвижников по листовкам, сыпавшимся на нас дождем в миллионах экземпляров. Призрак Таураге охотился за наши^душами. Внезапное появление Национального комитета «Свободная Германия» (создан в июле 1943 г. на территории СССР немецкими военнопленными. — Ред.) и Союза германских офицеров (создан в сентябре 1943 г. пленными немецкими генералами и офицерами, вскоре присоединился к Национальному комитету «Свободная Германия». — Ред.) явилось для нас — как военнопленных, так и фронтовиков — громом средь ясного неба. Возглавили их соответственно Эрих Вайнерт, коммунистический лидер и писатель, и Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах, представитель знаменитой прусской фамилии потомственных военных. То был бунт немецких интеллектуалов, находившихся за колючей проволокой на необъятных просторах России и Сибири. Затем начали упоминать и еще одно имя, сначала едва слышно, потом все громче и явственнее, — имя Фридриха фон Паулюса, которое у германского народа было

тесно связано с судьбой сотен тысяч немецких солдат, сражавшихся в Сталинграде.

Вне всякого сомнения, этот бунт был тщательно спланирован и блестяще осуществлен. Готовили его в Политбюро, используя богатый опыт искушенных профессиональных агитаторов, а реализовывали хитроумный замысел под дулами кремлевских комиссаров. Обоснованием его служили два важных постулата, содержащиеся в политическом завещании Бисмарка, — никогда не подвергать Германию опасности войны на два фронта и придерживаться традиционной идеи прусско-российского альянса. Затее придали нужный глянец ссылкой на исторический пример нарушения Пруссией своих обязательств в Таураге.

Реакция миллионов немецких военнопленных в России на подобные инициативы была на редкость слабой, особенно младшего командного и рядового состава. Помимо политических оппортунистов и явных перебежчиков, движение приобрело очень мало сторонников, да и те в своем большинстве принадлежали к неисправимым немецким романтикам, вдохновленным не столько трагической фигурой брошенного на произвол судьбы сталинградского генерал-фельдмаршала (Паулюса. — Ред.), сколько легендарным мятежом генерала Йорка и его офицеров. А немецкие солдаты в окопах на Востоке дружно отвергли саму идею.

И тем не менее перечень блестящих имен нынешних офицеров-мятежников произвел на немецких фронтовиков и военнопленных на Восточном театре военных действий впечатление разорвавшейся бомбы. Среди прочих упоминались: разумеется, Зейдлиц, генерал-лейтенант барон фон Даниельс, полковник фон Хоовен, полковник Штейдле, генерал-майор Кортес, генерал Латтман, майор фон Франкенбург, майор фон Кнобельсдорф-Бренкенхоф, старший лейтенант Герлах. И поскольку советские руководители наивно полагали, что нынешней Германии нужен свой фельдфебель, они включили в список организаторов и никому не известного фельдфебеля Эммендорфера.

Но по-настоящему потрясло солдат Восточного фронта имя Фридриха Паулюса. Являясь начальником штаба у Рейхенау, он, после убытия последнего по ранению (Рейханау (1884–1942) убыл не по ранению. 12 января 1942 г. в небольшой мороз (—3,5 °C) он, как обычно, пробежал кросс длиной в несколько километров. А затем упал с тяжелейшим сердечным приступом. Его повезли на самолете в Лейпциг, в пути самолет сделал вынужденную посадку, во время которой фельдмаршал получил серьезные травмы черепа. Во всяком случае, 17 января в Лейпциге врачи констатировали смерть еще до посадки. — Ред.), был назначен лично Гитлером, через головы более старших и заслуженных военачальников, командующим 6-й армией. Одно время он вызывал у русских особую ненависть. Еще не так давно Илья Эренбург, персональный журналист Сталина, называл Паулюса не иначе как «харьковским мясником», поскольку тот использовал войска для подавления в городе восстания. Причина его перехода на сторону противника так и осталась загадкой. Но даже этот его поступок не смог подорвать высокий боевой дух немецких солдат Восточного фронта.

А на заднем плане маячили ухмыляющиеся физиономии Сталина и Кагановича; оба, вне всякого сомнения, нацелились на большевизацию Европы. Даже если наш путь развития был изначально неверным, разве можно было нашу страну, наших женщин и детей подвергать подобной опасности? И если мы шли навстречу нашей гибели, разве можно было не слышать голосов наших павших товарищей, призывавших нас из могил, уничтоженных большевиками, исполнить свой долг и сохранить верность присяге?

И я решил не сворачивать с нашего пути, а идти по нему до конца (каким бы горьким он ни был) с открытыми глазами и делать все, что в моих силах.

Я так решил, полностью сознавая, что не только наш путь неверен, но и проводник не тот. Но не попали ли мы в ловушку, не запутались ли мы в сети более крепкой и всеохватывающей, чем могла создать Красная армия, — в сети собственного пробуждающегося сознания? Но никогда впредь не должен повториться этот тоталитаризм, это византийское единоличное правление в таких масштабах! Как может один человек все знать, все видеть, все чувствовать и решать? Подобное обожествление дает определенный эффект до тех пор, пока не появляется что-то более сильное и разумное, и тогда сказывается отсутствие подлинных уз, объединяющих общество. А пока этого нет, все взоры устремлены на одно лицо, ожидая от него чудес. Но любой верховный руководитель всего лишь обыкновенный человек с обычными человеческими достоинствами и недостатками, простой смертный.

Конечно, один такой человек в состоянии принять смелое решение и увлечь за собой весь народ. Но этот же самый человек может совершать большие ошибки, сильно заблуждаться и увлечь народ в пропасть. Путь общества в целом, каким бы ухабистым и извилистым он ни был, всегда более верный. Ведь множество глаз и ушей видят и слышат лучше и больше, чем глаза и уши одного человека. Нет, тоталитаризм не должен повториться! Лишь бы только удалось отвратить нависшую смертельную опасность, лишь бы только отбросить большевиков; тогда бы мы объединили наши силы для революции разума. Жертвы, принесенные нами ради практической реализации принципа вождя, были чересчур велики. Но об истинной величине этих жертв я тогда не имел еще ни малейшего представления.

Именно к этому периоду моих мучительных колебаний и сомнений относится история с умиравшим перебежчиком.

Снова и снова нам приходилось наблюдать, как русские солдаты гибли под уничтожающим огнем наших пулеметов, и каждый раз мы размышляли над странным явлением, характерным для этой войны с Россией. Почему люди, измученные и угнетаемые, как никакой другой народ мира, с такой готовностью шли на смерть ради своих хозяев? Разумеется, нам еще ни разу не попадался красноармеец, также, как любой немецкий солдат, понимавший элементарные истины и готовый вполне сознательно исполнить свой воинский долг. А потому такое откровенное пренебрежение собственной жизнью, такая беспощадность как к врагу, так и к самому себе осталась для нас загадкой, которую нам так и не удалось разрешить.

Если большевистский эксперимент в чем-то и преуспел, то прежде всего в превращении живых человеческих существ в бессловесных роботов, которыми можно было манипулировать. От рабочего-стахановца, чей сон, пешая ходьба, смех, прием пищи и даже ее усвоение строго нормировались, до рядового красноармейца и его боевых качеств — во всем были видны следы торжества материализма и роботизации человека. Сердце ничего не значило, душа же русского народа погибла под дулами отрядов карателей, но жизнь тем не менее шла своим чередом, на привычный механический лад. И хотя у красноармейцев полностью отсутствовали малейшие признаки боевого энтузиазма, они воевали как заведенные болванчики, как роботы, за чуждое им дело, за лозунги, которые они никогда не понимали, и умирали так же, как и жили, — подобно механическим куклам.

Не раз бывало, что оборонявшийся противник, до последнего момента — накрывавший нас шквальным огнем из всех видов стрелкового оружия, внезапно вскакивал из своих щелей, швырял оружие и с довольной ухмылкой просил у нас папиросы. Или же он мог, атакуя, приблизиться почти вплотную к нашим траншеям, а потом, пробираясь ползком, перейти на нашу сторону и сдать вооружение. Я собственными глазами видел, как русский военнопленный схватил лежавшую на земле винтовку и начал стрелять по советскому бомбардировщику, хотя незадолго до этого момента он яростно и упорно защищал свои позиции.

Наступали вечерние сумерки. Мы залегли на склоне пологого холма, откуда утром должны были подняться в атаку и выйти на скованную крепким морозом заснеженную равнину. Дул пронизывавший до костей холодный ветер. Внезапно часовые заметили человека, с трудом бредущего сквозь снежные заносы.

— Не стрелять! — крикнул унтер-офицер. — Пусть подойдет поближе.

В этот момент со стороны неприятеля прогремело несколько выстрелов и человек упал, раненный или убитый. Вскоре три солдата отправились на его поиски, но быстро вернулись. Хотя и тяжело раненный, незнакомец продолжал самостоятельно тащиться к нам. Осмотревший его фельдшер лишь с сожалением покачал головой: три пули в живот.

Позднее, лежа в нашем блиндаже с перевязанными на скорую руку ранами, перебежчик отмахнулся от наших сочувственных слов.

— Ничего, — проговорил он, будто самому себе. — Лучше так, чем иначе.

— Украинец? — спросил я, зажигая сигарету и просовывая ему между губами.

Перебежчик отрицательно покачал головой. Он оказался рабочим с Урала, когда-то поверившим в сказку о «свободе, равенстве и братстве». Но это было очень и очень давно.

— Но с какой стати вы готовы умереть, защищая эту систему? — спросил я.

— Этого вам никогда не понять, — проговорил умирающий, тяжело дыша. — Красную Армию или, в соответствии с ее полным названием, Рабоче-крестьянскую Красную армию можно сравнить с мухой, запутавшейся в паутине, которой нет ни конца, ни края.

Пока сгущались сумерки, а над равниной поднимались клубы тумана, перебежчик слабым голосом рисовал нам жуткую картину состояния армии трудящихся.

Главным в Красной армии является не командир и даже не начальник штаба, а политический руководитель, или — сокращенно — политрук. В первичном войсковом подразделении эту должность обычно занимает помощник политрука (помполитрук). Ему помогают три так называемых тайных осведомителя, личности которых остаются неизвестными даже командиру взвода. Обо всем этом можно прочитать в официальной инструкции, доступной каждому желающему. Осведомителей подбирает сам помполитрук из числа рядовых солдат; они обязаны сообщать ему о содержании всех разговоров и о поступках своих товарищей, какими бы незначительными их высказывания и действия на первый взгляд ни показались. В Красной армии практически невозможно произнести хотя бы одно слово, которое не достигло бы ушей политрука, работающего на уровне роты. Проработавшего в этой должности достаточно долго могут произвести в старшие политруки. В батальонах, полках, бригадах, дивизиях и армиях подобные функции выполняют соответственно батальонный комиссар, полковой или старший полковой комиссар, бригадный, дивизионный, корпусной комиссары, армейский комиссар 1-го и 2-го ранга. На самой верхней ступени этой иерархической лестницы суперосведомителей, одетых в военную форму и причисленных к офицерскому корпусу, восседает верховный политический комиссар — начальник Политического управления РККА. К нему сходятся все нити обширной и убийственной паутины. От нее не избавиться, не спастись. Каждый красноармеец, каждый простой гражданин абсолютно беспомощен перед лицом этой всеохватывающей сети шпионов и предателей.

— Вам кажется, что вы приобрели друга и изливаете перед ним душу, — Продолжал повествование перебежчик. — И он, быть может, действительно сдружился с вами. Но он одновременно может являться и осведомителем. Предположим, он пожалел вас и не доложил куда следует. Но политруку уже известно от другого осведомителя, что вы оба долго беседовали. И вашего друга начинают допрашивать. В конце концов тот не выдерживает и раскрывает содержание вашего задушевного разговора. А это конец. Следующим утром вас ликвидируют.

Издалека донесся звук одиночного выстрела.

— Возможно, это стрелял часовой, — прошептал раненый. — Но быть может, поставил точку пистолет политрука. Постоянно, днем и ночью, словно под увеличительным стеклом, что бы вы ни делали, все просматривается и прослушивается. И вы еще спрашиваете, почему солдаты Красной армии с такой готовностью умирают ради своих палачей? Паутина цепко держит всех нас — от полководца до рядового — с первых минут казарменной жизни и до последнего мгновения, когда нас сбрасывают в братскую могилу.

Над нашими головами с воем пронесся снаряд, где-то выстрелила противотанковая пушка. Умирающий затих. Но прежде чем покинуть навсегда этот мир, он вновь открыл глаза и прошептал:

— Разорвите… разорвите эту паутину… вы, немцы…

Вдалеке, у рощи, красноармейцы с криком «ура!» перешли в атаку, защищая интересы своих большевистских хозяев. Но перебежчик уже ничего не слышал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.