Глава 7 НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И НОВЫЕ ИСТОРИИ

Глава 7

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И НОВЫЕ ИСТОРИИ

Лавкрафт не знал (да и не мог знать), что вскоре после смерти матери в его жизнь войдет главная и, судя по всему, единственная любовь. Он старался жить как и прежде, не давая горю окончательно его сломать, забивая кошмары реальности мелкими страстями и интригами любительской журналистики.

С 1920 по 1922 г. Лавкрафт оставался официальным редактором в ОАЛП, но в 1921 г. у него резко ухудшились отношения с тогдашним президентом ассоциации Идой Хотон. Дело дошло до обвинений Лавкрафта в хищении взносов, которые внесли члены ОАЛП за публикации в «Юнайтед Аматер». Во вздорные наветы никто не поверил, но Лавкрафту, и так балансировавшему на грани нервного срыва, история попортила немало крови. На происки Хотон в конце 1921 г. он ответил злой стихотворной сатирой «Медуза. Портрет», где вволю поиздевался и над нравом президентши ОАЛП, и над ее тучностью.

Жизнь Лавкрафта в мирке любительской журналистики уверенно подходила к концу. Ему становилось здесь слишком тесно. Однако напоследок этот мир подарил ему встречу с женщиной, радикально изменившей всю его жизнь.

Лавкрафт познакомился со своей будущей женой на съезде журналистов-любителей в Бостоне в 1921 г. Соня Хафт Грин входила в состав нью-йоркской делегации, представлявшей местное отделение НАЛП. Несмотря на трения, существовавшие между двумя главными группировками любительской журналистики, Р. Кляйнер, приехавший вместе с Соней, поспешил представить ее Лавкрафту.

Еврейка по происхождению, Соня Шафиркина родилась 16 марта 1883 г. в местечке недалеко от Киева. После переезда вместе с матерью Рахилью Хафт в Великобританию она взяла материнскую фамилию. Вскоре мать перебралась в США, а Соня осталась у своего дяди в Ливерпуле, где и закончила школу. В Штаты она выехала лишь в 1892 г., а в 1899 г. вышла замуж за Самуила Шекендорфа, который был старше ее на семь лет. (Позднее Шекендорф сменит фамилию на Грин, и, соответственно, Соня Шафиркина-Хафт-Шекендорф станет просто Соней Грин.)

Брак был несчастным. Самуил Грин был человеком тяжелым и, видимо, психически неадекватным, что не могло не привести к трагедии — в 1916 г. он покончил жизнь самоубийством. Судя по всему, молодую вдову, оставшуюся с четырнадцатилетней дочерью Флоренс, это не сильно огорчило. К этому моменту Соня уже работала в фирме «Ferle Heller’s», занимавшейся проектированием, изготовлением и продажей модной одежды. Она получала десять тысяч долларов в год, весьма значительную по тем временам сумму, и проживала на Парксайд-авеню. (Это улица в районе Флэтбуш (Бруклин), в те годы также вполне престижном.)

Все, знавшие Соню Грин лично, описывают ее как исключительную красавицу, с прекрасными темными глазами и волосами, и единодушно сравнивают с древнеримской богиней Юноной. Поэтому-то долговязый, с выпирающей челюстью Лавкрафт, страдавший психическими расстройствами и непонятными физическими недугами, не мог даже предположить, что «богиня» из Нью-Йорка им заинтересуется.

А между тем он произвел на Соню почти магическое впечатление. Ее поразили недюжинный ум и художественный дар, проявлявшиеся у Лавкрафта даже во время самой короткой беседы. Вернувшись в Нью-Йорк, Соня перечитала все его тексты, какие сумела найти, а затем решилась отправить фантасту письмо.

Завязалась достаточно оживленная переписка, в ходе которой Лавкрафт также оказался очарован восприимчивым умом и эрудицией Сони Грин. (К сожалению, после разрыва с мужем Соня сожгла все его письма, которых за годы набрался целый чемодан.)

Однако дальше восхищений в переписке отношения никак не развивались, и Соня, всегда поступавшая предприимчивее и эмоциональнее Лавкрафта, перешла в решительное наступление. 4 сентября 1921 г. она приехала в Провиденс, где и встретилась с будущим мужем. Лавкрафт явно обрадовался ее визиту, весь день показывал Соне достопримечательности города, а потом даже представил своей тетке Лилиан. Ему явно льстило внимание со стороны обаятельной и преуспевающей подруги из Нью-Йорка, но когда Соня пригласила его на обед, он все же ответил решительным отказом. Видимо, Лавкрафт боялся показаться в ее глазах если уж не нищим, то, во всяком случае, стесненным в средствах. Так в первый раз в отношениях влюбленных проявился жестокий денежный вопрос, позднее до предельной степени осложнивший их брак.

На следующий день Соня уехала в Нью-Йорк, оставив Лавкрафта в состоянии очарованной мечтательности и растущей влюбленности, немедленно отразившейся в его письмах.

Впрочем, связывало их не только укреплявшееся любовное чувство. В октябре 1921 г. Соня начала выпускать собственный любительский журнал «Рейнбоу», где в основном помещались произведения Лавкрафта и его друзей. К сожалению, в первом номере мы обнаруживаем не прозу Лавкрафта, а философское эссе «Ницшеанство и реализм», как и прочие его «философские» работы, претенциозное и невнятное. Его обрывочность и странную внутреннюю структуру можно объяснить тем, что это была просто выжимка из двух писем Лавкрафта к Соне, где он затронул тему философии Ницше.

Работа в любительской журналистике явно укрепила самомнение Лавкрафта, и он начал подумывать о том, что вполне сможет зарабатывать на жизнь своим пером. Однако первые заработки он сумел получить не от издания собственных текстов, а от обработки чужих. Как уже упоминалось, одним из его ранних клиентов стал популяризатор психологии и незадачливый виршеплет Дэвид ван Буш. Лавкрафт собирал для него материалы к лекциям, литературно их обрабатывал, а также переписывал его стихи. Талантливый шоумен, Дэвид ван Буш упорно мнил себя поэтом, что у Лавкрафта, с его отличным литературным вкусом, вызывало чувство насмешки, смешанной со снисхождением. Впрочем, на своих лекциях ван Буш отлично зарабатывал и исправно платил Лавкрафту, к сентябрю 1922 г. выдавая по доллару за восемь стихотворных строчек. Сочинял Лавкрафт и газетные статьи, бесстыдно рекламирующие лекционные турне ван Буша. (Одна из них, названная «Консерватизм восточного и западного Гарварда», сохранилась до наших дней, хотя вряд ли бы этого пожелал ее автор.)

Успешная работа на Дэвида ван Буша, судя по всему, окрылила Лавкрафта и заставила мечтать о расширении круга клиентов. При этом в поисках новых заказчиков он не стеснялся прибегать к самым низкопробным рекламным приемам. Например, в одном из любительских журналов Лавкрафт вместе со своим приятелем Д. Мортоном поместил рекламу «Бюро услуг Крафтона». Среди услуг бюро, якобы обладавшего обширным штатом специалистов, были не только обработка любых литературных текстов, но и написание специальных статей по любой тематике, переводы с любых языков, включая эсперанто, и даже «конфиденциальные советы по личным проблемам». А между тем все учреждение состояло только из двух его «руководителей» — Мортона и самого Лавкрафта. Случай с рекламой «Бюро Крафтона» лишний раз показывает, насколько реальный, живой Лавкрафт был далек от выдуманного образа «затворника не от мира сего», не понимающего, в каком времени он живет.

И все же выбор другой работы, кроме различных вариантов сочинительства, заранее отпугивал Лавкрафта. Он считал, что при его тяжелом нервном расстройстве просто не сможет целеустремленно и систематически заниматься какой-нибудь механической деятельностью. В 1920 г., когда Лавкрафту предложили за деньги проверять домашние задания по арифметике в средней школе, он начал было подумывать о должности учителя. Но быстро отказался от этой мысли, вновь решив, что его нервы не выдержат психологической нагрузки.

Кроме того, при всем презрении Лавкрафта к идее «профессионального литераторства» он, естественно, предпочел бы зарабатывать на жизнь своим пером и своей фантазией. И возможность для этого представилась в сентябре 1921 г.

В этом месяце один из знакомых Лавкрафта по любительской журналистике — Джордж Хаутейн — решил издавать развлекательный журнал, получивший название «Хоум Брю». В журнале должны были публиковаться тексты самых разных жанров и направлений, но Лавкрафт, естественно, получил заказ на «ужасную историю». Ее планировали печатать по отдельным частям, за каждую из которых Хаутейн обещал заплатить пять долларов.

Вводный кусок нового повествования Лавкрафта появился в самом первом номере «Хоум Брю», опубликованном в феврале 1922 г. Так читатели начали знакомство с рассказом «Герберт Уэст — воскреситель мертвых». (На русский язык рассказ также переводился под названием «Герберт Уэст — реаниматор».)

Лавкрафт скептически относился к этому своему детищу, считая, что ничего достойного и художественного из подобной работы на заказ не выйдет. Но деньги есть деньги, и он принялся за труд, не забывая поныть в письмах друзьям о том, как страдает от поденщины. Судя по всему, стоны и недовольство были заметно преувеличены. Лавкрафта увлекла работа, да и тема «Герберта Уэста» оказалась близка его создателю. Впоследствии он обратится к ней в одном из самых крупных своих произведений — «Истории Чарльза Декстера Варда».

Хотя публиковался «Герберт Уэст» по частям, задумывался он Лавкрафтом явно как единое целое, с заранее предопределенным финалом. При этом отсутствие опыта в написании сериальных текстов привело к тому, что в начале каждого следующего эпизода фантаст неуклюже пересказывал содержание предыдущих и вновь знакомил читателей с главным героем. Впоследствии он полностью откажется от этого нелепого приема, и в результате другой его текст-сериал «Затаившийся страх» композиционно будет выглядеть куда изящнее.

Повествование в «Герберте Уэсте» ведется от лица излюбленного героя Лавкрафта — безымянного рассказчика, ставшего свидетелем жутких и необъяснимых событий. Персонаж-рассказчик оказывается близким другом главного героя — Герберта Уэста, с которым он учился в Мискатоникском университете в Аркхэме. (Это знаменитое в лавкрафтианской Новой Англии учебное заведение впервые появляется именно в этом рассказе.) Еще в годы учебы Уэст, заочный коллега и единомышленник другого известнейшего литературного врача — Виктора Франкенштейна выдвинул сходную идею оживления мертвых. Только в отличие от Франкенштейна Герберт Уэст не собирал живых кадавров из разрозненных частей, а предпочитал оживлять мертвецов после их смерти. Практически все повествование состоит из описания неудачных экспериментов Уэста, так как оживленные им покойники неизбежно оказывались бездушными монстрами, охваченными жаждой убийства. Заставляя Уэста в каждой части попадать в одни и те же жизненные обстоятельства, Лавкрафт невольно начал издеваться и иронизировать над своим героем. Однако в итоге судьба реаниматора закончилось трагически — в последней, шестой части за ним явились все когда-либо воскрешенные им твари, чтобы куда-то утащить. Возможно — в ад.

Вот как это описал герой-рассказчик, невольный свидетель случившегося и старый друг Уэста: «На моих глазах в стене образовалась дыра, из которой пахнуло ледяным холодом могилы и гнилостным запахом тления. В полной тишине отключился свет, и в отверстии, на фоне фосфоресцирующей преисподней, стали видны некие молчаливо трудившиеся существа, которые могла создать только извращеннейшая из человеческих фантазий. Некоторые своими очертаниями напоминали людей, другие напоминали их лишь частично, третьи вообще не напоминали ничего. Более разношерстную компанию трудно было себе представить. Они безмолвно — камень за камнем — разбирали замурованную стену. Когда отверстие стало достаточно большим, они один за другим вошли в лабораторию во главе с вожаком, чья несравненной красоты голова была вылеплена из воска. Следовавшее за ним чудовище, во взгляде которого светилось безумие, набросилось на Уэста. Тот не сопротивлялся и не издал ни звука. Тут все они подскочили к нему и прямо у меня на глазах разорвали на куски, которые и унесли с собой в свой отвратительный подземный мир. Воскоголовый вожак в форме офицера канадской армии нес его голову. В голубых глазах моего друга навсегда застыл ужас»[124].

При всей незамысловатости и даже топорности «Герберт Уэст — воскреситель мертвых» вошел в число самых известных рассказов Лавкрафта. Во всяком случае, с 1985 по 2003 г., в период растущей моды на «живых мертвецов», по нему было поставлено целых три полнометражных фильма. Видимо, и в 1922 г. Д. Хаутейн также оказался доволен результатом, потому что не только исправно выплатил обещанный гонорар, но и даже предоставил Лавкрафту аванс в счет очередного «ужасного» сериала.

Попутно Лавкрафт продолжал писать рассказы и для собственного удовольствия, не рассчитывая на профессиональную публикацию и заранее смирясь с тем, что они появятся лишь на страницах любительских журналов. Одним из таких рассказов стала «Музыка Эриха Цанна», написанная в самом конце 1921 г. и изданная в «Нэшнел Аматер» в марте 1922 г.

«Музыка Эриха Цанна» оказалась вершиной в литературных упражнениях Лавкрафта по нагнетанию ужаса без его демонстрации. События рассказа разворачиваются не в Штатах, а где-то в Европе, скорее всего — во Франции. Очередной безымянный герой-рассказчик вспоминает о том, как он жил в уродливом старом доме на улице д’Озей. Его соседом сверху был немой скрипач по имени Эрих Цанн. Однажды рассказчик услышал, как Цанн наигрывает у себя в комнате странные, ни на что не похожие мелодии. Постепенно он знакомится с нищим музыкантом, который охотно играет ему на виоле разнообразную музыку. Однако, когда герой случайно начинает насвистывать мотивчик, услышанный им ночью, Цанн приходит в неописуемый ужас. Но затем в посланной рассказчику записке он все же обещает письменно рассказать о страшной тайне, отяготившей его жизнь.

Пока Цанн пишет, за зашторенным окном вдруг раздается непонятный звук: «В нем не было ничего жуткого, он больше походил на очень низкую и бесконечно далекую ноту»[125]. Тем не менее музыкант, услышав это, в страхе хватает виолу и принимается играть, словно пытаясь отогнать нечто. Порыв ветра из раскрывшегося окна наполняет комнату, и на улицу улетают листки с признанием. И когда герой выглядывает вовне, то наступает кульминация ужаса: «Я не увидел никакого города, никаких приветливых огоньков на знакомых улицах; там была только бесконечная чернота, фантастическое пространство, заполненное движением и музыкой, не схожее ни с чем земным. Я в ужасе смотрел в черноту, и в этот миг ветер задул обе свечи, и на старинную мансарду опустилась жуткая, непроницаемая мгла; я оказался между хаосом и адской круговертью снаружи и дьявольским, захлебывающимся ночным воем виолы внутри»[126].

Когда же герой-рассказчик берет Цанна за руку, то понимает, что тот уже мертв. «Старик ничего не отвечал и не приглушал свою неописуемую яростную музыку, а между тем по всему чердаку в темноте и шуме, казалось, кружатся странные потоки воздуха. Коснувшись уха Цанна, я содрогнулся, еще не понимая — отчего; но уже в следующий момент мне все стало ясно — я ощутил под ладонью неподвижное, ледяное, застывшее, мертвое лицо с остекленевшими глазами, бессмысленно уставившимися в пустоту»[127]. Невидимое существо, уничтожившее музыканта, ускользает в окно, а рассказчик в смятении выбегает из дома куда глаза глядят. Герой спасается, но с тех пор, несмотря на усердные поиски, он так и не может обнаружить в городе улицу д’Озей.

«Музыка Эриха Цанна» несомненно остается одним из шедевров раннего Лавкрафта. В ней он достигает предела в развитии тех приемов изображения (вернее — недоизображения) ужасного, в которых совершенствовался и раньше. Однако вершина одновременно оказалась и тупиком. Далее изощряться в тенях и намеках было уже невозможно. Требовалось открыть перед читателем дверь и показать чудовище, скрывающееся за ней.

Это стало ясно, когда Лавкрафт попытался вновь сокрыть ужасающее в рассказе «Гипнос», созданном в марте 1922 г. События в истории опять разворачиваются в Европе, только на это раз в Англии, а не во Франции, опять нить повествования прядет безымянный рассказчик. Тексту Лавкрафт предпослал эпиграф из Ш. Бодлера, задающий тон повествованию: «Если же говорить о сне, этом зловещем и своенравном хозяине наших ночей, то смелость, с какой люди раз за разом отдают себя в его власть, была бы достойна великого удивления, не будь она результатом простого неведения и непонимания опасности»[128].

Герой рассказа, скульптор по профессии и по призванию, вместе со своим единственным близким другом занимается очень странными метафизическими изысканиями: «Я не берусь передать словами суть наших занятий, слишком уж эфемерной была их связь с обыденной человеческой жизнью. Они открывали перед нами огромную, неведомую вселенную, лежащую за пределами доступных нашему пониманию материи, времени и пространства. Вселенную, возможность существования которой мы ощущаем лишь иногда в тех особенных сновидениях, что неведомы заурядным представителям рода людского и лишь один или два раза в жизни являются к человеку, одаренному богатым воображением… Какой-то человек с восточными глазами сказал, что время и пространство относительны, и люди осыпали его насмешками. Но этот человек высказал только предположение. Я же пытался превратить эти догадки в уверенность»[129].

Герои открывают, что в сновидениях возможно путешествие в иные миры, но в итоге заходят слишком далеко. Друг рассказчика видит во сне нечто неописуемое, он просыпается с воплем и после этого отказывается засыпать вообще. (Эта тема восходит к заметке в записной книжке Лавкрафта, где упомянут сюжет о человеке, инстинктивно боящемся заснуть.) Герои ведут упорную борьбу со сном, которая завершается поражением, вызванным вмешательством космических, сверхчеловеческих сил. «Я вдруг явственно ощутил, как над горизонтом восходит Северная Корона, как это созвездие, которого так опасался мой друг, сверкающим полукольцом невидимо нависает над нами, простирая свои лучи сквозь неизмеримые бездны эфира. Вдруг до моих ушей донесся новый звук, прекрасно различимый на фоне уже знакомых мне скрипов и шорохов. Это был низкий монотонный вой, источник которого находился где-то очень далеко на северо-востоке. Но не этот вой, громкий, издевающийся, зовущий, оставил в моей душе печать страха, от которой мне никогда в жизни уже не избавиться, не он исторг из меня те крики, которые заставили соседей и полицию выломать дверь. Ибо куда страшнее было то, что я увидел: в темной, запертой на ключ и зашторенной комнате вдруг откуда-то из северо-восточного угла возник луч зловещего золотисто-кровавого света, который не рассеивал тьму вокруг, а был направлен точно в голову спящего. И в свете этого луча я вновь увидел странно помолодевшее лицо моего друга, каким я помнил его во время наших совместных блужданий в таинственном царстве снов»[130]. Когда рассказчик приходит в себя, то видит, что его друг превратился в мраморный бюст, на подножии которого написано «Гипнос» — имя греческого бога сна. Окружающие пытаются уверить художника в том, что никакого близкого друга у него отродясь не было, а бюст является автопортретом. Изваял же эту скульптуру он давным-давно, в молодости.

Как и более ранние рассказы Лавкрафта, вроде «Дагона» или «Склепа», «Гипнос» можно интерпретировать как рассказ о безумии. Однако, как и в предшествующих случаях, эта интерпретация выглядит слишком плоской, не отражающей слияния на его страницах некоторых излюбленных тем Лавкрафта. Это и идея «запретного знания», выхода за переделы, которые равнодушная Вселенная поставила человеку. Это и концепция сверхчеловеческого зла, которого древние опасались и воплощали в образах богов, беспощадных и жестоких. (В этом случае в «Гипносе» Лавкрафт оказывается близок к главной теме «Лунного болота».) Пока еще не продумывая подробностей, на уровне антуража, фантаст использует и тему «равнодушных звезд». Так начинает формироваться его «астрономия зла» — упоминание в текстах рассказов различных созвездий, оказавшихся пристанищем особенно злокозненных транскосмических сил.

«Гипнос» вышел на страницах «Нэшнел Аматер» в мае 1923 г., став еще одним признаком того, что очередной этап творческого развития Лавкрафта завершается и наступает новый.

Тем временем роман писателя с Соней Грин развивался своим чередом. В 1922 г. Лавкрафт впервые оказался в Нью-Йорке, городе, к которому впоследствии он испытает полную гамму чувств — от яркого восхищения до глубокой ненависти. Инициатором визита, конечно же, стала Соня, которая еще раньше убедила приехать в «Большое Яблоко» С. Аавмена на поиски работы. В результате Лавкрафт получил целую кипу приглашений от своих нью-йоркских друзей — Кляйнера, Мортона, Лонга и, в конце концов, даже Лавмена. Видимо, с соответствующей просьбой обратилась к нему и Соня. Перед этой массированной атакой он не устоял и 6 апреля 1922 г. сел на поезд, чтобы через пять часов оказаться в самом крупном городе США.

Соня поселила Лавкрафта в собственной квартире в Бруклине, здесь обосновался и Лавмен. Хозяйка же скромно ночевала у соседки.

Гигантский Нью-Йорк поразил фантаста, восхитив своей мощью и необъятностью. В мегаполисе Лавкрафт общался со своими друзьями, которых до этого знал только по переписке (например, с Лонгом), осматривал музеи и достопримечательности и просто шатался по улицам. Но все-таки главной героиней нью-йоркского визита оставалась Соня. Она опекала Лавкрафта, сопровождала его в поездках и сводила в итальянский ресторан. Здесь он впервые столкнулся с итальянской кухней и пришел в полный восторг от спагетти. Впрочем, как ни наставила Соня, от бокала вина ее спутник демонстративно отказался.

Незадолго до отъезда Лавкрафта в Провиденс у него состоялся случайный, но очень многозначительный разговор с будущей супругой. У соседки, в квартире которой остановилась Соня, был чудесный персидский кот. Хозяйка вместе с питомцем как-то зашла к приятельнице, и Лавкрафт, всю жизнь обожавший кошек, тут же принялся гладить пушистого баловня. Соня шутливо заметила, что слишком много чувств расточается простой кошке, тогда как женщина могла бы их лучше оценить. На это Лавкрафт мрачно сказал, что ни одна женщина не полюбит человека с таким лицом, как у него. В ответ Соня пылко заявила, что многим для этого не придется даже стараться. Ее собеседник очень смутился и стал лишь еще сильнее ласкать громко мурлыкавшего кота.

Однако нью-йоркские «каникулы» стремительно подошли к неизбежному концу, и 12 апреля Лавкрафт вернулся в Провиденс. Гальпин упорно уговаривал его приехать в Кливленд, но вместо этого фантаст предпочел позднее совершить несколько более коротких поездок по Новой Англии. А 16 июня 1922 г. его ожидала непредвиденная встреча — Соня, представлявшая свою фирму в курортном городке Магнолия (штат Массачусетс), заехала к нему в Провиденс. Она была весела, общительна и сумела очаровать не только Лавкрафта, но и двух его тетушек, вообще-то с большим сомнением относившихся к «неанглосаксам».

Соня уговорила будущего мужа приехать в Магнолию на несколько дней, поселившись в том же пансионе, что и она. Лавкрафт поддался на уговоры и прибыл на курорт 26 июня, чтобы пробыть там до 5 июля. Общались он и Соня скорее как близкие друзья, чем как влюбленные, пока однажды ситуация не изменилась, причем вроде бы в ходе случайного разговора. Прогуливаясь в полнолуние по берегу и любуясь лунной дорожкой, Соня заметила, какой прекрасной декорацией для ужасающего рассказа могла бы стать столь мирная обстановка. Лавкрафт тут же загорелся этой идеей, и почти влюбленные принялись наперебой обмениваться мыслями о будущем тексте. На следующий день Лавкрафт проявил не меньший энтузиазм относительно совместного замысла и напрямую предложил Соне написать общий рассказ. В ответ она его расцеловала. Лавкрафт был настолько ошарашен, что сначала покраснел, потом побелел, как воск, с трудом пробормотав, что его не целовали с тех пор, как он был совсем маленьким. И видимо, больше не поцелуют, мрачно добавил он, вызвав лишь новый взрыв смеха у Сони.

Результатом этих непредвиденных творческих усилий влюбленных стал рассказ «Ужасный случай в Мартинз-Бич», изданный в ноябре 1923 г. в «Уиерд Тейлс» за авторством одной Сони Грин и под заглавием «Невидимый монстр». Эта история начинается с того, что в море, неподалеку от местности Мартинз-Бич, находящейся на Атлантическом побережье США, рыбаки вылавливают ужасного монстра. «Туловище означенного существа имело форму, близкую к цилиндрической, при длине около пятидесяти футов и десяти футов в поперечнике. По основным признакам, в том числе наличию жабр, оно явно относилось к классу рыб, но при этом обладало странными отличительными особенностями — рудиментарными передними лапами и шестипалыми конечностями на месте грудных плавников, которые наводили на самые дикие предположения. Невероятно широкая пасть, толстая чешуйчатая кожа и единственный глубоко посаженный глаз поражали воображение»[131]. Ученые определяют, что пойманный гигант — всего лишь детеныш более крупного животного, и после этого начинается история мести. Сначала исчезает рыболовецкое судно, поймавшее чудовище, а затем и возле берега Мартина происходят жуткие события. Из моря раздается ужасный крик, который на берегу принимают за вопль утопающего. В воду бросают веревку, к которой привязан спасательный круг. Но нечто утягивает трос в море, а когда люди на берегу пытаются его остановить, то оказываются прикованы к нему неведомой силой. Всех несчастных затягивает в морскую пучину, где в ночи сверкнул огненный глаз гигантского монстра — родителя убитого чудища.

Эта жутковатая история, конечно, вполне укладывается в общий контекст лавкрафтианских представлений об ужасном, скрывающемся за гранью изведанного. Но, право слово, она слишком незамысловата и прямолинейна, чтобы надеяться, будто Лавкрафт вложил в нее что-либо, кроме стилистической обработки. Во всяком случае, в тексте обильно использован его любимый прием нагнетания ужаса при помощи упорного повторения «запугивающих» прилагательных — «ослепительно полыхнула молния, небесная твердь содрогнулась, изрыгая адские богохульства, и душераздирающие агонические вопли всех обреченных слились с апокалипсическим ревом, сотрясшим самые недра планеты»[132].

Столь же прост и неглубок рассказик «Четвертый час», созданный влюбленными соавторами. Эта история, также явно подвергшаяся обработке со стороны Лавкрафта, начинается с того, что ее герой вспоминает, как его смертельный враг умер в четыре часа утра. С тех пор он тоже боится этого времени, и, как выясняется, не напрасно. Однажды он видит за окном облако, принимающее форму циферблата со стрелками, указывающими на четыре часа. Облако становится пламенем, в котором герой сперва замечает облик своего врага, обратившегося в ужасного монстра, а затем — гибнет. По этому произведению о возможном безумии Лавкрафт также прошелся «рукой мастера», но ни он, ни Соня даже не пытались опубликовать эту нелепую историю. Она увидела свет только в посмертном лавкрафтовском сборнике «Кое-что о кошках и другие отрывки», изданном в 1949 г.

Куда успешнее, нежели литературное сотрудничество, развивался роман двоих влюбленных —16 июля Соня вновь встретилась с Лавкрафтом и отправилась с ним Ньюпорт, а через десять дней он приехал к ней в Нью-Йорк. Отсюда Лавкрафт наконец-то решил отправиться в гости к А. Гальпину, старому другу по переписке, с которым он также пока ни разу не виделся «вживую». После шестнадцатичасового путешествия два приятеля встретились на вокзале в Кливленде, где Лавкрафт приветствовал своего преданного корреспондента фразой: «Так это же мой сын Альфредий!»

В гостях у Гальпина он пробыл до 15 августа 1922 г., сочетая бесконечные прогулки по окрестностям со столь же нескончаемыми беседами, затягивавшимися глубоко за полночь. Лавкрафт явно воспрянул и телом и духом, от прежней подавленности не осталось и следа. Не досаждали ему и стесненные финансовые обстоятельства, так как друзья и в Нью-Йорке, и в Кливленде старались платить за него, где только можно.

И все же, общаясь с друзьями лично, Лавкрафт не прерывал и обычной переписки с самым обширным кругом корреспондентов. Одним из важнейших эпизодов пребывания в Кливленде стало его знакомство с трудами Кларка Эштона Смита. Этот калифорнийский писатель, художник и скульптор вскоре станет не только одним из самых близких «друзей по переписке» Лавкрафта, но и примет участие в общей игре в литературную псевдомифологию, которую затеет фантаст из Провиденса. О его стихах очень точно отозвался Л. Спрэг де Камп: «В стихотворениях Смита, большинство из которых либо сверхъестественно-фантастические, либо любовные, не было ничего неуместного. Они живые, волнующие, запоминающиеся, красочные своей декадентской пышностью, высокохудожественные и технически безупречные»[133].

В 30-х гг. К.Э. Смит начнет писать «рассказы ужасов» и будет известен почти так же, как Лавкрафт. Он станет творить в своеобразной, очень цветистой манере, напоминающей о его стихотворном творчестве, но многие из мотивов произведений несомненно окажутся очень близки лавкрафтианским.

Но пока восхищение Лавкрафта вызовут два сборника стихов К.Э. Смита — «Ступающий по звездам и другие стихотворения», а также «Оды и сонеты», с которыми его познакомили С. Лавмен и А. Гальпин. Он решается отправить поэту в Оберн, где он постоянно проживал, восторженное письмо. Смит не замедлил ответить, после чего обмен письмами стал регулярным.

Решив, что уже достаточно нагостился у Гальпина, Лавкрафт в середине августа отправился в новый путь, вернувшись в Нью-Йорк, к нетерпеливо ожидающей его Соне. Их взаимное притяжение лишь усиливалось, и становилось все яснее, что просто крепкая дружба перерастает в нечто неизмеримо более значительное. Говард провел в Нью-Йорке со своей возлюбленной почти два месяца. Впрочем, круг его общения не ограничился только одной Соней Грин, и благодаря нью-йоркским друзьям (как старым, так и новым) Лавкрафт стал настоящим знатоком города.

Он изучил самые разные уголки мегаполиса, даже настолько жуткие, как «Адская Кухня» — известный район трущоб на западе Манхэттена, с которым его познакомил новый приятель — Эверетт Мак-Нилл, автор приключенческих рассказов для подростков.

Путешествия и новые впечатления подстегнули творческое воображение Лавкрафта. В сентябре 1922 г., во время вечернего «визита» его и Лавмена на старое кладбище у реформатской церкви в Бруклине, он отколол от одного из могильных камней XVIII в. маленький кусочек на память. И после этого заработала фантазия — Лавкрафт начал воображать монстра, который явится за ним из могилы, чтобы покарать за совершенное микросвятотатство.

Рассказ на эту тему был закончен в середине октября 1922 г. и получил название «Пес». (В русских переводах он также фигурирует как «Собака» и «Гончая».)

Эта история, ведущаяся от лица столь привычного для Лавкрафта безымянного рассказчика, повествует о двух приятелях-некрофилах, находящих извращенное удовольствие в разграблении и осквернении могил. Однажды главный герой и его друг Сент-Джон в Голландии вскрывают могилу их предшественника — средневекового гробокопателя. На его останках они обнаруживают загадочный амулет: «Он представлял собою странную стилизованную фигурку сидящей крылатой собаки, или сфинкса с полусобачьей головой, искусно вырезанную в древней восточной манере из небольшого куска зеленого нефрита. В каждой черточке сфинкса было нечто отталкивающее, напоминавшее о смерти, жестокости и злобе. Внизу имелась какая-то надпись, ни Сент-Джону, ни мне никогда прежде не доводилось видеть таких странных букв; вместо клейма мастера на обратной стороне был выгравирован причудливый жуткий череп»[134].

Позднее из оккультных текстов друзья выясняют, что эта фигурка символизирует «сверхъестественные свойства души тех людей, которые истязают и пожирают мертвецов»[135]. А вскоре незадачливые грабители начинают слышать отдаленный собачий лай и другие странные, призрачные звуки. Наконец неявная угроза воплощается в реальную трагедию — Сент-Джона убивает некая невидимая тварь, и перед смертью он успевает произнести лишь одно: «Амулет… проклятье…» Рассказчик решает избавиться от проклятия, вернув амулет в могилу, но его обворовывают в Роттердаме. Все-таки вскрыв место последнего упокоения древнего колдуна, герой видит ужасающую картину: «Теперь его череп и кости в тех местах, где их было видно, были покрыты запекшейся кровью и клочьями человеческой кожи с приставшими к ней волосами; горящие глазницы смотрели со значением и злобой, острые окровавленные зубы сжались в жуткой гримасе, словно предвещавшей мне ужасный конец. Когда же из оскаленной пасти прогремел низкий, как бы насмешливый лай, а я увидел в мерзких окровавленных костях чудовища недавно украденный у меня амулет из зеленого нефрита, разум покинул меня»[136]. Стремясь уйти от неизбежной участи, герой-рассказчик решает застрелиться: «Сейчас, когда лай мертвого бесплотного чудовища становится все громче, а хлопки мерзких перепончатых крыльев слышны все ближе у меня над головой, только револьвер сможет дать мне забвение, единственное надежное убежище от того, чему нет названия и что называть нельзя»[137].

Этот текст Лавкрафта написан настолько вычурным стилем и настолько перегружен «запугивающими прилагательными», что, например, С.Т. Джоши предлагает считать его самопародией. Однако вряд ли автор задумывал рассказ именно в таком качестве. Скорее сказались превратности стилистики, к которой Лавкрафт тяготел в это время. В итоге «Пес» несомненно относится к тем его текстам, которые лучше выглядят в хороших переводах, чем в оригинале. Впрочем, вскоре и самому Лавкрафту стало ясно, что дальше изощряться в стилистическом подражании По и лорду Дансени невозможно и новые рассказы требуют нового подхода — в чем-то гораздо более строгого и аскетичного.

Одним из наиболее примечательных моментов в тексте «Пса» стало то, что там впервые был упомянут «Некрономикон» — самый знаменитый из оккультных текстов, придуманных писателем. В «Псе» было сказано, что про амулет мертвеца друзья-некрофилы прочитали в «запрещенной книге Некрономикон, написанной безумным арабом Абдулом Альхазредом»[138]. Здесь же в первый раз называется некая «страна Ленг» (впоследствии — «плато Ленг») из Центральной Азии, которая позже станет одним из важных элементов лавкрафтианской «секретной географии Земли».

Автором же проклятой книги стал тот самый Абдул Альхазред, в которого Лавкрафт играл еще в далеком детстве и который уже поминался в «Безымянном городе». Автор «Пса» также уверял, что слово «Некрономикон» услышал в одном из своих снов и означает оно «образ закона мертвых». Впрочем, впоследствии Лавкрафт будет заявлять, что оригинальным арабским названием книги было слово «Аль-Азиф». Якобы так жители аравийских пустынь называют ночное жужжание насекомых, которое принимают за голоса демонов.

Содержание «Аль-Азифа» не было ясным до конца самому Лавкрафту, и в его рассказах, как мы увидим, об этом даются самые противоречивые сведения. Но функцию свою «Некрономикон» выполнил исправно, став одновременно и «Священным Писанием», и набором инструкций для безумцев, вступающих в его текстах в контакт с потусторонними существами.

Неожиданно возродившийся в это время интерес к исламскому Востоку у Лавкрафта не ограничился только изобретением «Некрономикона». Писатель задумал целый роман, получивший заглавие «Азатот». Замысел этот формировался под влиянием воспоминаний о сказках «Тысячи и одной ночи» и причудливой фантастической повести британского писателя У. Бекфорда «Ватек», посвященной арабскому халифу Абу Джафару Харуну Аль-Васику ибн Мутасиму (811–847). Лавкрафт даже написал вполне впечатляющий зачин к своему роману: «Когда мир состарился и люди разучились удивляться чудесам; когда тускло-серые города уперлись в дымное небо своими уродливыми и мрачными домами-башнями, в тени которых невозможно даже помыслить о ласковом солнце или цветущих весенних лугах; когда ученость сорвала с Земли покровы красоты, а поэтам осталось воспевать лишь неясные видения, кое-как углядев их затуманенным внутренним взором; когда эти времена настали и все былые наивные мечтания безвозвратно канули в Лету, жил один человек, который научился странствовать за пределами скучной повседневной жизни — в тех пространствах, куда удалились мечты, покинувшие этот мир»[139].

Однако дальше пары страниц дело не пошло. Видимо, Лавкрафт просто охладел к изначальному замыслу приключенческого романа на экзотическом ближневосточном материале — и занялся более интересными идеями для «рассказов ужасов». Однако, судя по всему, некоторые из задумок для «Азатота» нашли свое воплощение в одном из самых спорных и длинных произведений Г.Ф. Лавкрафта — в «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата». (А еще из текста повести У. Бекфорда были заимствованы гули — пожиратели трупов, которые появятся на страницах лавкрафтовского рассказа «Фотомодель Пикмана».)

Домой, в Провиденс, Лавкрафт вернулся лишь в середине октября 1922 г. Здесь он засел за обещанную Д. Хаутейну работу — новый рассказ из нескольких частей, которые будут последовательно публиковаться в «Хоум Брю». Объемный текст, получивший название «Затаившийся страх», был готов уже в начале декабря, когда Лавкрафт отослал его для ознакомления К.Э. Смиту.

В отличие от «Герберта Уэста — воскресителя мертвых» «Затаившийся страх» выглядит значительно более цельным произведением. Это история поиска главным героем некоего таинственного существа, нападающего на людей в Катскильских горах, неподалеку от заброшенного особняка семейства Мартенсов, рядом с вершиной Темпест-Маунтин. Герой-рассказчик, вместе с парой друзей, устраивает засаду на монстра в особняке. В результате его друзья гибнут, а главный персонаж становится одержим идеей мести неведомому чудовищу. В ходе исторических изысканий он понимает, что загадка связана с судьбой исчезнувшего семейства Мартенс. И в самом последнем эпизоде выясняет, что чудовищами были выродившиеся потомки этого семейства, обитающие в пещерах под горами. Герой встречает целые толпы таких монстров: «Бурлящий, вздымающийся и пенящийся, подобный переплетению змеиных тел, поток вырывался из отверстого зева у основания камина, подобно ядовитой заразе растекался по подвалу, сквозь щели и дыры выскальзывал из него наружу и там разбивался на множество мелких потоков, которые, растекаясь во все стороны, исчезали во тьме проклятого леса, неся страх, безумие и смерть… Когда же наконец он стал иссякать и распался на отдельные особи, мне впервые удалось разглядеть их — это были карликовые, уродливые, густо поросшие волосяным покровом обезьяноподобные существа, некие чудовищные, демонические карикатуры на род людской»[140].

Одно из чудовищ он убивает и, осмотрев труп, получает последнее доказательство своей догадки: «Я увидел воплощение хаотического, ощерившегося Страха, который крадется по пятам жизни, одержимый желанием погубить ее. Застреленное мною существо издохло, но я успел перехватить его предсмертный взгляд. Глаза его были того же странного свойства, что отличало горящие зенки существа, встреченного мною под землей, и вызывали они такие же безумные ассоциации. Один из них был голубой, другой карий. Это были разноцветные мартенсовские глаза, глаза из древних легенд и преданий; глаза, открывшие мне в пароксизме наполнявшего подвал безмолвного ужаса, во что превратился этот исчезнувший род, обитавший некогда в страшном, отрезанном от мира доме на вершине Темпест-Маунтин»[141].

Идея одичания и деградации, вплоть до возвращения к животному состоянию, увлекала Лавкрафта еще со времен написания «Зверя в пещере». Однако в «Затаившемся страхе» он приобрел новые, ранее неизвестные обертона — люди могут вырождаться не только до уровня животных, они способны превращаться в настоящих демонов, выходя за пределы естественного и природного. Пока подобный вариант развития этой темы у Лавкрафта звучит не очень четко, но скоро она станет не только доминирующей, но даже в чем-то соблазнительной — как для героев произведений, так и для их автора.

«Затаившийся страх» был опубликован в «Хоум Брю» в 1923 г., в номерах с январского по апрельский включительно. Эта работа Лавкрафта для журнала оказалась последней, так как вскоре издание сначала было переименовано, а потом и просто перестало выходить.

В конце декабря 1922 г., во время путешествия по старинным городам северо-восточного побережья Атлантики, Лавкрафт получил мощный импульс для развития своей альтернативной географии Новой Англии. Он посетил Салем, город, бывший центром «ведьмовских процессов» XVII в., а также Марбльхед — городок с удивительно красивым прибрежным пейзажем и прекрасно сохранившимися домами колониального периода. Лавкрафт был просто очарован ощущением древности, исходящим от городской панорамы, открывшейся перед ним 17 декабря 1922 г.

Впечатления от облика Салема и Марбльхеда легли в основу представлений об Аркхэме и Кингспорте, двух главных городах лавкрафтианской Новой Англии. И если в более ранних текстах эти поселения выглядели несколько абстрактно, то после этого путешествия они приобрели зримые и конкретные черты.

В этом же году привычная деятельность Лавкрафта в сфере любительской журналистики неожиданно сделала лихой виток — традиционный сторонник ОАЛП, весьма мало придававший внимания формальному членству в НАЛП, он неожиданно стал лидером последней ассоциации.

Как уже не раз упоминалось, в крошечном мирке любительской журналистики порой разыгрывались нешуточные страсти и интриги. Временные противоборствующие альянсы поднимали и свергали очередных вождей, и когда осенью 1922 г., после очередной склоки, президент НАЛП У. Дауделл был вынужден уйти в отставку, Лавкрафт пригодился как компромиссная фигура. Далекий от постоянных проблем Национальной ассоциации, он воспринимался как временный руководитель, устраивающих всех.

Явно ждали, что он не будет глубоко лезть в дела НАЛП, но Лавкрафт неожиданно рьяно принялся за дело. В январе 1923 г. он добился выхода нового номера «Нэшнел Аматера», вроде бы совсем «загнувшегося» в сентябре 1922 г. Для оживления ситуации в любительской прессе Лавкрафт выпустил два номера почти покойного «Консерватива» и даже заявил о проекте создании нового издания — «Нэшнел кооператив». К сожалению, выпуск «Консерватива», а также покупка нового костюма нанесли тяжелый удар по бюджету Лавкрафта — ему пришлось выложить сорок два доллара, что в те годы для него было весьма ощутимой суммой.

Впрочем, надолго административного «ража» Лавкрафту не хватило. Он никогда не был усердным управленцем, и для участия в постоянных мелочных интригах у него не хватало ни воли, ни желания. На следующих выборах президента НААП он не стал баллотироваться и с облегчением вернулся в родную ОАЛП, заняв привычное место официального редактора.

Весной 1923 г. в свет вышла и первая книга «в твердом переплете», в создании которой принял участие Лавкрафт. Еще осенью 1922 г. его хороший знакомый, пожилой поэт Джонатан Хоуг, решил издать свои стихотворения в одном томе. Для подготовки публикации он пригласил Лавкрафта, Лавмена и Мортона. Троица приятелей усердно (и небескорыстно) потрудилась над «Поэтическими работами Джонатана Э. Хоуга», хотя вклад Лавкрафта, видимо, все-таки был определяющим. Он написал предисловие с разбором поэзии Хоуга, а также включил в сборник шесть собственных стихотворений, посвященных этому поэту. Хоуг, видимо, не был разочарован сборником, так как они с Лавкрафтом остались хорошими друзьями. Автор «Поэтических работ» дожил до девяноста шести лет, и в 1927 г. Лавкрафт написал элегию на смерть старшего товарища-поэта.

А что же роман с Соней? Он развивался своим чередом и даже не прерывался — ведь Лавкрафт писал возлюбленной каждый день, и некоторые письма насчитывали пятьдесят страниц. Одной платонической перепиской дело не ограничивалось, потому что 15 июля Соня вновь приехала к Лавкрафту в Провиденс, они весь следующий день гуляли по городу, а 17-го числа съездили к морю, в городок Наррагансетт.

Путешествиями с Соней странствия Лавкрафта в этот год не ограничились. Бывший затворник превратился в заядлого путешественника — с февраля по апрель 1923 г. он три раза посетил Салем и Марбльхед, в июле съездил в Бостон на собрание членов НАЛП, в августе вновь посетил этот город в компании с другом по переписке Морисом Мо, и тогда же на день в одиночку «смотался» в Портсмут. В сентябре к Лавкрафту приехал Д. Мортон, и друзья так усердно изучали окрестности Род-Айленда, что сумели пару раз заблудиться. Это было настолько мощное предприятие с самым запутанным маршрутом, что, когда Мортон отбыл домой, Лавкрафт в буквальном смысле слова «свалился без ног» — он упал в кровать и проспал двадцать один час.

Но за всеми удовольствиями, которые приносили с собой путешествия, Лавкрафт не забывал и о литературе. Тем паче что в его жизни писателя наметились возможные перемены — Д. Мортон, Э. Мак-Нилл и К.Э. Смит стали активно советовать ему предложить рассказы в «Уиерд Тейлс» — журнал, начавший выходить в марте 1923 г. и вскоре ставший легендой в истории американских фэнтези и хоррора.