II СЫН И МАТЬ

II

СЫН И МАТЬ

Кем же был агент № 1?

Отвечая командору Кроучу, что в Эгейском море он чувствует себя почти как дома, он ничуть не лгал. У этого человека с русской фамилией, которая в Греции звучала еще и как болгарская, был здесь свой родной дом. В доме жила его мать — единственный в мире человек, к которому он питал безграничную любовь. Для этого был целый ряд причин, главная из них — ранняя потеря отца. С младенческих лет Георгий Иванов-Шайнович знал, что, кроме матери, у него почти никого нет в целом свете…

Когда ему было всего лишь несколько лет от роду, начались семейные неполадки, а затем и развод родителей. Русский эмигрант Владимир Иванов, человек образованный и добрый, но с сумбурным характером, каким-то образом ухитрился так направить свой жизненный путь, что его жена и маленький сын оказались во враждебном ему лагере. Произошло это во время первой мировой войны на Кавказе. Леонардия Иванова, варшавянка из семьи Шайновичей, разведясь с полковником Ивановым, вторично вышла замуж за грека Яна Ламбрианидиса. Маленький Ирек так и не полюбил отчима. И в сердце его осталось место только для матери…

Тогда, в дыму войны и революции, Ирек мужественно перенес долгую и путаную дорогу с Кавказа к родному городу матери — Варшаве, где семейство Ламбрианидисов, теперь уже с тремя сыновьями, временно поселилось, с тем чтобы позднее навсегда переехать в Салоники, в северной Греции. Стремясь закрепить связь сына с родиной, пани Леонардия решила оставить Ирека в Варшаве и записать его в польскую школу.

У отцов марианов на Белянах Ирек не отличался особой старательностью. Случалось, что, получив двойку, он дерзко выкрикивал:

— Пусть пан ксендз ставит мне хоть двенадцать двоек!

После подобной дерзости он исчезал; однажды видели, как он сидел на дереве и плакал. И вообще он никак не мог перенести предательства, которое мать допустила по отношению к нему, — уехала с новой семьей в далекий край, в Салоники, а его оставила на растерзание учителям, ксендзам и теткам! Только спустя много лет удалось объяснить мальчику, что делалось это ради того, чтобы обеспечить ему хотя бы начальное обучение в польской школе.

Мальчик рос самолюбивым, импульсивным, воинственным, всегда готовым к отпору, привычным к самостоятельности и одиночеству. Скрытно и упрямо стремился он к тому, чтобы превзойти тех, кто пытался его унизить. Чего он совершенно не переносил, так это принуждения в любой его форме. Напрасно пытались ему внушить, что в жизни часто приходится сталкиваться с необходимостью ограничивать свою волю, желания, капризы и удовольствия. А чем же, скажите на милость, как не постоянным принуждением, была для него школьная скамья?.. Судя по противоборству со школьной программой, Ирек относился к многочисленной и симпатичной, постоянно восстанавливающей свои шеренги армии записных лентяев.

Наконец ему было разрешено вернуться в родной дом, к матери и братьям. Перед отъездом в Салоники в жизни маленького варшавянина произошло важное событие. День 15 июня 1925 года навсегда остался в памяти Ирека. После принесения харцерской присяги он в харцерском мундире отправился в фотоателье «Радиотип» на Маршалковской улице и заказал несколько снимков — для «мамули», отчима, теток и для лучшего из своих друзей. Если бы не печальная необходимость посетить зубного врача, Ирек в тот день мог бы считать себя вполне счастливым человеком. Однако перед поездкой в Салоники следовало привести в порядок зубы.

— Харцер должен быть храбрым, — говорил лысеющий пан доктор, подготавливая какое-то страшное орудие пытки. — Мама и папа будут гордиться тобой…

Иреку показалось, что отчим в чем-то изменился. По-прежнему он продолжал сетовать на не слишком удачно идущие дела и по-прежнему с увлечением рассказывал о новых приобретениях для домашней коллекции. Лицо у него обострилось, руки беспокойно шарили по столу в поисках чего-то, когда семья сидела за обедом. «В точности как слепой», — подумалось Иреку. В действительности же строительные дела у Ламбрианидиса шли неважно, поэтому-то он и чувствовал себя неуверенно, не спал по ночам, сидел с отсутствующим видом, постоянно пытаясь найти выход из затруднительного положения. По каким-то загадочным для него причинам самые лучшие, казалось бы, расчеты приводили в этот период мирового кризиса к наихудшим результатам, солидные клиенты опротестовывали векселя, бумаги обесценивались, все шло вкривь и вкось вопреки его выкладкам. Друзья и приятели неожиданно обращались в хищных шакалов, а доброжелательные банки — в западни… Естественно, Ирек ничего этого не знал, но чувствовал, что отчима гнетут какие-то неприятные и трудные заботы. Объяснял он себе это, как часто бывает у молодежи, совершенно неправильно. «По-видимому, не любит он меня теперь так, как раньше», — подумал Ирек уже в первый день, когда Ян взял его за подбородок и, глядя в глаза, сказал мальчику:

— Ну что ж, приехал, это хорошо… Для матери это большая радость… Помни о своем долге! Учись, пока есть на это время… Пока я могу еще предоставить тебе эту возможность…

Было в доме Ирека немало и детских шалостей. Когда младший из братьев, Лесь, становился совершенно невыносимым или запускал уроки, не обращая внимания на нравоучения матери, Ирек применял к нему безотказное средство — потихоньку брал головку чеснока и, подкравшись к брату, принимался натирать его, выкрикивая: «Какос, какос!» Здесь он подражал предрассудку греческих мамаш, которые именно так «оберегали» своих детей от «дурного глаза». Лесь настолько боялся этой операции, что тут же обещал Иреку исправиться. По отношению к другому брату, Лялеку, который, кстати сказать, был мальчиком усидчивым и старательным, применялся иной воспитательный прием — Ирек просто не брал его с собой на морскую прогулку, а занятия парусным спортом были для Лялека увлечением не меньшим, чем музыка. Со своей стороны, младшие братья находили средство держать в повиновении и старшего брата, поскольку им не раз случалось видеть его на прогулках — то с русской девушкой Наташей, а иногда и с другими девушками. Кроме того, возвращаясь поздним вечером домой, Ирек производил опустошения в кладовой и в буфете. Пани Леонардия сваливала всю вину за уничтоженные продукты на кошек, но братья прекрасно знали, кто был этой кошкой. Вообще-то семья жила довольно дружно, а в случае конфликтов Ирек всегда вставал на защиту самого слабого — чаще всего кузины Лильки, которая жила у них до возвращения в Варшаву.

Будущий наш герой ничуть не предполагал, что его действия когда-либо будут вынесены на суд общественности и читателей, поэтому он не заботился о своей биографии и небрежно относился ко многим своим обязанностям. В его ученическом табеле преподаватели французского лицея в Салониках отметили в 1931—1932 годах, что Ирек, хотя и отличается сообразительностью и способностями, мог бы учиться значительно лучше; что он, хотя и проявляет интерес к истории, но не слишком усердно занимается ею; что мальчик он умный и любознательный, но по прилежанию имеет отметку «удовлетворительно» и «догоняет» класс только во второй половине учебного года.

При подготовке к экзаменам на аттестат зрелости он сделал школе сюрприз, выбрав в качестве факультативного курса польский язык. Директор отправился посоветоваться с французским консулом, и они вместе решили обратиться за помощью к некоему Ежи Пянтковскому, руководителю представительства польских авиалиний «ЛОТ» в Салониках.

Пянтковский пришел в школу в качестве экзаменатора, подтвердил широкую начитанность восьмиклассника в польской литературе, поставил ему высокую оценку, выпил с профессором традиционный стаканчик вина и с тех пор стал другом семьи Ирека.

Но нелегким был путь к победе. Иреку иногда казалось, что теперь он уже навсегда покончил со школярством, тем более что ему был вручен аттестат зрелости с подписью самого министра просвещения в Моде. Выпускник французской школы в Афинах, а точнее, ее филиала в Салониках получил степень бакалавра, что давало ему право преподавания философии во всех средних учебных заведениях. Но не успели еще в голове Ирека пронестись мысли и надежды на участие в соревнованиях по плаванию и парусному спорту, как отчимом был поставлен зловещий вопрос:

— А куда ты теперь намерен поступать? Мама хотела, чтобы ты сдавал экзамены в Лувенский университет, но я предложил бы тебе изучать коммерцию в Антверпене… На чем ты намерен остановиться? Видишь ли, поскольку в основе всего лежит коммерция…

Осторожно подчищая приобретенную недавно большую картину, Ян Ламбрианидис излагал пасынку свои чисто купеческие взгляды на мир.

— В том и другом случае тебе придется серьезно заняться иностранными языками… Ты сам видишь, что незнание иностранных языков является постоянной помехой в моих делах… В торговле это вещь крайне необходимая…

— Отец, я ведь уже говорил тебе, что не собираюсь становиться коммерсантом, — ответил юноша.

Но Ламбрианидис невозмутимо тянул свое:

— Куда бы ты ни поехал и чем бы ты ни занялся, иностранные языки тебе пригодятся… И заниматься ими нужно серьезно, не так, как до сих пор, хватая верхушки… Ты думаешь, я ничего не замечаю… Плавание, парусный спорт, рыбалка, охота, а учеба — как бы дополнение ко всему этому… Однако теперь, когда ты становишься взрослым человеком, должно быть наоборот. Спорт должен стать у тебя занятием второстепенным и уступить первое место учебе…

Красочные надежды серели и затягивались туманной дымкой по мере того, как отчим выкладывал ему свои планы на будущее.

— Итак, пусть будет Лувен, — закончил он свои размышления. Увидев помрачневшее лицо пасынка, добавил: — Но только постарайся умно выбрать специальность, остановись на чем-нибудь попрактичнее…

Жили они на маленькой улочке Маврокордато у самого моря. Ирек любил Салоникский залив. По утрам море было голубым, отделенным от столь же голубого неба белизной каменных строений и зеленью высящихся над городом гор. По ночам ласковое море тихо пульсировало загадочным фиолетовым блеском, окруженное золотым ожерельем освещенных набережных. Небо казалось здесь более высоким, чем в Варшаве, а звезды ярче и ближе, чем на далеком севере. По ночам парнишка украдкой подсматривал за возвращением рыбацких судов, следил за таинственными световыми сигналами, которыми обменивались стоящие на рейде корабли. Он уже хорошо разбирал азбуку Морзе и радовался, когда ему удавалось расшифровать довольно прозаическое их содержание, например: «нужна запасная якорная цепь» или «выслать патруль в…». Здесь, на берегу, можно было поговорить о запретном и потому притягательном мире салоникских предместий, пользующихся недоброй славой, но пока что только Пандос, товарищ по школе и по прогулкам, мог кое-что рассказать об этом, да и то не было уверенности в том, не являются ли все его россказни чистейшим вымыслом…

В солнечный, но не слишком жаркий день, когда северный ветер разгонял тучи и стелющуюся над морем дымку тумана, можно было, глядя на юго-запад, рассмотреть лежащую в ста пятидесяти километрах трехтысячеметровую вершину Олимпа в окружении других высоких гор. Однако не легендарный Олимп привлекал внимание ребят. Их воображение было занято тремя вытянувшимися на юго-восток пальцами-полуостровами Халкидики — Касандрой, Ситоньей, Агион-Оросом с горою Афон. Берега этих трех огромных массивов суши, выступающих наподобие трезубца Нептуна между Салоникским заливом и Дарданеллами, славились частыми бурями. Гора Афон привлекала туристов со всего мира своими древними монастырями. Сохранившиеся на протяжении тысячи лет неизменными обряды и богослужения, акулы, которые встречались в тех водах, связанные с этим приключения — все это служило постоянной приманкой для юной команды «Леонардии».

«Леонардия» — большая и стройная парусная лодка, на которой ребята, сперва под наблюдением старого рыбака Бугаса, а позднее самостоятельно путешествовали по морю. Юный мореплаватель навещал поочередно отдельные места, лежащие на берегу залива. На полуостровах он сиживал с моряками в тавернах или осматривал археологические раскопки деревень, стоявших здесь 4000 лет тому назад; в Пирей он отправлялся поваляться на пляже: в деревне Миханиона он покупал у местных рыбаков рыбу, но больше всего его манило устье одной местной речонки, кишмя кишащее дикими утками, гусями, черными аистами и другими птицами.

Афон, или иначе Святая гора, особенно интриговал наших друзей. Известно было, что еще с IX века здесь «дикарями» жили отшельники, а уже в следующем столетии в этих местах выросли каменные стены первого монастыря, который успешно отразил натиск сарацинов. Еще сто лет спустя монах из Трапезунда Святой Анастасий создал монастырский устав, и монастыри стали расти как грибы, образовав нечто вроде монашеской республики, то подвергавшейся нападениям, то, наоборот, поддерживаемой различными завоевателями. Считалось, что тот, кому удавалось проплыть вдоль берегов пользующегося недоброй славой мыса Агиос-Георгиос с горой Афон, получал право именоваться настоящим моряком… Слава, слава! Магически звучит это слово для таких юношей, как Ирек. Сколько же трудов и подвигов можно совершить во имя ее!

— Просто какое-то божье наказание с этой лодкой, — нередко сетовала пани Леонардия. И дело было не только в опасностях, связанных с мальчишескими играми в капризных и бурных водах залива. Дело в том, что экспедиции ребят обычно завершались каким-либо непоправимым ущербом для дома. Исчезали забираемые на лодку чашки, ложки и ножи, причем брали их не просто так, а, как назло, из парадных, «гостевых» сервизов. Шпаклевка лодки почему-то производилась ножом для хлеба, а для окраски мелких царапин Лялек умудрился воспользоваться бритвенной кисточкой главы семьи — вещи дорогой и занимавшей почетное место на его туалетном столике. К тому же маникюрные щипчики пани Леонардии были использованы в качестве кусачек… для резки проволоки!

Пани Леонардия ворчала, пан Ян объяснял все молодостью, которая должна «перебеситься», но иногда и их терпению приходил конец. В таких случаях притихшим путешественникам приходилось сносить домашние громы с молниями. Гроза проносилась над ними без особых результатов, и они только поглядывали на пана Яна — не возьмет ли тот цепь с замком и не посадит ли он лодку на эту цепь. Но иногда, когда престижу кого-либо из них грозила опасность, забывались все провинности, даже такие, как поломка мебели или вырезанный в кухонном полу линолеум…

Потом наступил период горячего увлечения охотой. На покупку ружья Ирек получил пару золотых монет из личной сокровищницы пани Леонардии, находившейся в небольшом глиняном горшке на кухне. С этим ружьем каждый раз нужно было отправляться в самую глубину залива, к устью реки Галикос. Ирек располагался в болотистой дельте, строил себе шалаш из камыша и, притаившись в зарослях, поджидал с двустволкой в руках пролета диких уток. Птицы не обращали внимания на маленькую лодчонку и беспечно подлетали на выстрел. Труднее было подбирать добычу в камышах, нелегок был также и обратный путь Если ветер слабел или совершенно стихал, не оставалось ничего другого, как пересекать залив на веслах. Лодка была тяжелой, весила не менее 350 килограммов, и юный охотник возвращался домой измученный до предела. А тут иногда случалось и так, что в соседнем спортивном клубе «Нафтикос» или несколько более удаленном «Ираклисе» был вечер — и тогда, не в состоянии устоять перед новым искушением, Ирек, превозмогая усталость, танцевал до полуночи.

Когда Ирек пристрастился в одиночку выходить на «Леонардии» в море, мать нередко проклинала тот день, когда она так неосмотрительно согласилась поселиться на берегу моря. А если неожиданно срывался шторм, она просила прощения у матери божьей за грехи свои и бродила по дому, подгоняемая грохотом разбивающихся о прибрежные скалы волн.

Глядя в такие дни в окно, пани Леонардия приходила в ужас при виде кипящего котла, в который обращались спокойные воды Салоникского залива. Куда ни глянь, не видно ни одной рыбацкой лодки — все они нашли спасение на берегу, и даже солидные шхуны, стоявшие до того спокойно на рейде, спешили укрыться за молом от волн. По опустевшему заливу мчались только покрытые белой пеной валы… И очень часто случалось так, что именно в такие дни Ирек отсутствовал.

В один из подобных дней, когда на землю уже спускались сумерки, а на западном берегу зажигались и гасли в штормовом тумане огни, пани Леонардия неожиданно обратила внимание на то, что она так и не услышала шума самолета, который ежедневно прилетал сюда из Афин. Ничего удивительного в этом не было: в такую погоду было очень трудно произвести посадку на аэродроме. Поочередно вернулись домой младшие сыновья Лялек и Лесь. Вернулся с фабрики и пан Ян. На своем ломаном языке, в котором мешались греческие, польские и русские слова, он говорил в перерыве между двумя ложками супа:

— Контрагенты из Кавалы снова не оплатили вексель, и мне придется платить за них… Ветер оборвал провода, и электростанция отключила свет… Лесь, куда ты запропастился? Сколько раз повторять тебе, чтобы ты не болтался по дому, а садился к столу когда полагается?..

Он был раздражен и невольно повышал голос. Но, взглянув на жену, тут же спохватился.

— Не волнуйся, Леля, — мягко сказал он. — Ведь ты сама знаешь, что за ловкий сорванец этот Ирек. Я за него совершенно спокоен, совершенно спокоен.

И по просьбе Леся пан Ян, все еще обеспокоенно поглядывая на жену, принялся рассказывать всякие истории, лестные для пасынка, а пани Леонардия, как всякая мать, слушающая похвалы своему любимцу, постепенно забывала о тревоге. Позднее, когда пришли соседи, настроение ее и совсем улучшилось и она рассказала гостям об одном примечательном случае.

…Иреку было четырнадцать лет, когда во время летнего отдыха в Эдессе в горах Эрмион его младший брат Лялек сорвался с тропы и повис над пропастью. «Спокойно, мама», — скомандовал Ирек, обращаясь к окаменевшей от ужаса пани Леонардии; потом, цепляясь за жалкие кустики, спустился по обрыву и подал ребенка матери. На следующий день он чуть не заболел, разговаривал мало, вяло передвигался, медленно приходил в норму — сказалось огромное психическое и физическое напряжение. Следовательно, трудно было предположить, что мальчик не отдавал себе отчета в грозящей ему опасности, — он спасал маленького брата, хорошо понимая всю рискованность предприятия.

— Да, настоящий герой! — говорила мать, теперь уже совершенно уверенная в том, что Ирек вернется, что он и на этот раз справится с самой грозной бурей, пусть даже у берегов зловещей горы Афон.