III СУРОВАЯ ШКОЛА

III

СУРОВАЯ ШКОЛА

Последующие события помогут нам понять, почему Георгий Иванов-Шайнович в дни второй мировой войны оказался не в польской армии, а на английской службе. А пока следует сказать, что агент № 1, который в октябре 1941 года тайно высадился с подводной лодки «Сандерболт», действительно обладал всеми данными для того, чтобы хитроумные британцы считали его человеком, идеально приспособленным для выполнения столь трудной миссии.

…Георгий Иванов-Шайнович в период с 1933 по 1941 год времени зря не терял. Во-первых, он изучил шесть иностранных языков, во-вторых, он успел получить диплом инженера, в-третьих, он сделался прославленным спортсменом, известным на всю Европу. Но все это произошло не просто и не легко: поначалу выпускник салоникской школы, как и многие юноши его возраста, всеми силами сопротивлялся необходимости ежедневных занятий и далеко не сразу научился получать удовлетворение от сознания хорошо выполненного долга.

Отправляясь в 1933 году в первую самостоятельную поездку в Европу, Ирек испытывал такое чувство, будто у него выросли крылья. Наконец-то он мог чувствовать себя по-настоящему взрослым, будущее казалось ему светлым и многообещающим, а жизнь — легкой, наверняка более легкой, чем в Салониках. Университет также казался ему чем-то более привлекательным, чем салоникский лицей, где скучные преподаватели с неоправданным упорством требовали от своих подопечных, чтобы те целыми месяцами воздерживались от спортивных и туристских радостей. Наконец, с исторической точки зрения Лувен в юношеских мечтах представлялся Георгию этакой студенческой Меккой, насыщенной самыми приятными вещами и развлечениями, только изредка перемежаемыми какими-то там занятиями…

Через Белград, Загреб, Любляну мчался он к предвкушаемым свободам студенческой жизни, восхищаясь по пути дикими окрестностями Скопле, немного скучая на однообразных кукурузных полях Сербии, а потом снова восхищенно следя за великолепием долины реки Савы. Однако в подлинный восторг привело его зрелище Австрии, когда поезд то медленно полз вверх по течению реки, то деловито кружил среди гор, то пролетал по мостам над вспененными водопадами. Очаровали его пейзажи Халлейна и Зальцбурга, полный впечатлений подъезжал он к Мюнхену и Кельну. Все эти города он посещал по пути, поскольку решил заранее, что не будет торопиться.

Не обошлось, однако, и без досадных случайностей, а то и просто серьезных неприятностей. Как только была пересечена граница Третьего рейха, Георгий почувствовал себя довольно неуютно. Повсюду вертелись молодые верзилы в мундирах гитлерюгенда, они неприязненно и испытующе поглядывали на пассажиров в гражданском. Инцидент начался еще в Австрии, в Зальцбурге, с покупки польского «Иллюстрированного Курьера Цоденного». Как потом выяснилось, в этом номере была помещена карикатура на Гитлера.

Будущий студент принялся читать газету, находясь уже на территории Германии. Карикатуру заметил сидящий рядом с Иреком член гитлерюгенда. Немец встал, вышел и привел штурмовиков, которые конфисковали газету, как запрещенную на территории рейха, а также решили отправить молодого чужестранца на семь дней в кутузку и востребовать с него штраф в сто марок. Ирека спас только паспорт — увидев, что он у него не польский, штурмовики немного сбавили тон и, посоветовавшись друг с другом, отпустили парня, предварительно изорвав газету на мелкие клочки.

Об истории с польской газетой Георгий немедленно написал домой. Несмотря на радость по поводу того, что ему удалось отвертеться и от кутузки и от денежного штрафа, возмущение царящими в Германии порядками осталось. В Салониках читали следующие строки:

«…но гитлеровцев, черт бы их побрал, как саранчи. И вся эта дрянь расхаживает в форме и сапогах, со свастикой на рукаве. Гордые и надутые, как павлины…»

Лованиум по-латыни или современный Лувен оказался городом довольно провинциальным. Так же как и в Салониках, здесь встречались люди различных национальностей и верований, уже исчезающие философские течения и наиболее революционные идеи, великолепные памятники древности соседствовали с дешевкой, высокие идеалы — с самой настоящей жаждой наживы, а суровая католическая мораль — с неприкрытым развратом. Юный студент только диву давался, встречая на улице одетую в средневековые одежды монахиню рядом с американским клириком, возвращающимся с теннисного корта с сигаретой в зубах и в шляпе набекрень.

У Лувенского университета были свои традиции, истоки которых восходили еще к XV веку. Честно говоря, принц Брабанта основал здесь первый факультет в основном ради использования пустующих, заброшенных домов и оживления хиреющего города. Дело в том, что в течение XIV столетия из Брабанта в Англию эмигрировало около 150 тысяч ткачей, поскольку английский король Эдуард III посулил им «хорошую говядину и хорошую баранину, сколько они способны будут съесть». И вот в 1426 году пришла спасительная папская булла с номинацией ректора, и тогда, при сборище принцев и ученых из Кельна и Парижа, под потоками красноречивых речей 7 сентября 1426 года было торжественно отмечено рождение нового университета в Брабанте. С того далекого дня здесь было произнесено более пятисот речей, посвященных началу нового учебного года. Одну из них выслушал и наш герой…

Затем Иреку пришлось столкнуться с суровой действительностью. Кое-как устроившись на месте, он уже 13 октября писал в Салоники:

«Первое впечатление ужасное. Дождь и пасмурная погода, а наше университетское здание напоминает тюрьму. Мне отвели отвратительную и узкую комнату, неуютную, облепленную газетами, одним словом — к о н ю ш н ю…»

Прежде всего нашего героя неприятно поразили широкие программы факультетов. К счастью, курс лекций на первом году консульско-правового факультета показался ему несколько более легким, чем остальные. А уже месяцем позже, в ноябре, предмет его мечтаний — Европа окончательно осточертела Георгию. Он дает убийственную характеристику старой университетской резиденции. Примерно так же сурово он судит жителей этого городка:

«Люди здесь в борьбе за житейские радости превратились в каких-то выродков… Надоели они мне жутко… Тяжело… Учиться довольно трудно… Еда паршивая… Добивает меня стирка… Надеюсь, что на рождество ты, мама, пришлешь мне килограмм «бабки»… Скучаю по всем вам, а по тебе, мама, особенно… Никогда еще я вас так не любил, как сейчас, когда нахожусь в двух тысячах километров от вас…»

Читая эти слова, пани Леонардия сокрушалась над горькой судьбой сына, но пан Ян только радовался.

— Сердца у тебя нет! — восклицала пани Леонардия.

— Хорошая школа для парня, — возражал ей пан Ламбрианидис.

В письме оказалась еще и какая-то вырезка из спортивной газеты для салоникского приятеля Тиноса Пандоса. Пани Леонардия не выносила этого парня, но все же послала за ним. Ей казалось, что, разговаривая с другом Ирека, она будет как-то ближе к сыну. В каждом из своих писем она спрашивала, удалось ли Иреку сблизиться со своими земляками; она считала, что это поможет ему перенести разлуку с домом…

Очень быстро вся молодежь, хотя и столь различная по своему составу, оказалась в рамках университетской дисциплины, значительно более суровой, чем та, которую представлял себе пришелец из Салоник. Будь ты наследный принц либо мещанин, китаец или американец — все равно тебе придется солидно покорпеть над книгами и конспектами, чтобы не потерять год учебы. Ирек не сразу понял серьезность положения и согласно своим привычкам и привязанностям прежде всего обратил пристальное внимание на спортивную сторону университетской жизни. «Все в конце концов как-нибудь утрясется, — думалось ему, — ведь справлялся же я как-то с занятиями в лицее, с какой же стати мне здесь корпеть над книгами?»

Как и прежде, он рассчитывал только на свою отличную память и на способности, которые не раз помогали ему выйти сухим из воды. Итак, Ирек увлекся спортом…

Скоро выяснилось, кто из его товарищей имеет подобные же склонности. Любимым местом встреч спортсменов стал университетский стадион, расположенный в парке у дворца Геверле. Собирая богатый урожай спортивных побед, особенно в плаванье вольным стилем на короткие дистанции, Ирек считал, что этим он как-то спишет все свои грехи в области учебы.

Увы, от студента здесь требовалось многое: прежде всего — ведение обстоятельного и подробного конспекта лекций.

— Что же это — как в лицее? — высокомерно спросил Иванов.

— Ничего подобного, молодой человек, — добродушно ответил ему профессор, — ваши студенческие записи должны быть совершенно отличными от лицейских, ведь к студентам предъявляются более высокие требования…

Георгий, которого слишком либеральная польская школа так и не приучила к приличному почерку, вынужден был по нескольку раз переписывать свои конспекты, пока профессора удовлетворялись ими. В многочисленных студенческих рядах он оказался далеко не в числе передовых.

В Лувене в то время насчитывалось около пяти тысяч студентов. Прибыли они сюда со всех концов света. Среди них можно было встретить Отто Габсбурга, претендента на австрийский престол, и двух сыновей бывшего испанского короля. Вообще-то было на что посмотреть, но с первых же дней юный студент сообразил, что даже его французский язык, который был вполне приличен для Салоник, здесь оставлял желать лучшего.

— Эх, нужно было мне в Салониках овладеть французским! — запоздало сокрушался Георгий. Полагаясь на оптимистическое «как-нибудь утрясется», он, воспользовавшись случаем, «смотался» с приятелем в Лондон, планировал на рождество съездить в Париж, а оттуда через Марсель морем в Грецию и, наконец, при каждом удобном случае выбирался в Брюссель. А тем временем семестры проходили и неумолимо приближались сроки экзаменов, выполнения различных заданий, без которых учебный год не засчитывался. Студент наш вздыхал, кое-как зубрил материалы за пропущенные недели, по-старому немножко рассчитывал на везение и утешался письмами из дому.

В то время у него появилось прозвище, как, впрочем, и у большинства студентов их разноязыкой компании. Очень скоро все заметили, что Георгий Иванов слишком уж настойчиво подчеркивает свою польскую принадлежность. Поэтому очень скоро его уже иначе не называли, как Поляком. Будь то в Лувене, в брюссельских кафе, наконец, на спортивных площадках или в бассейнах часто слышались возгласы: «Поляк, иди к нам!», или: «Ура! Поляк впереди!» В воспоминаниях очень многих он так и сохранился под именем Поляка.

И вот в конце концов произошло именно то, чего и следовало ожидать: год занятий прошел впустую. Пришлось отказаться от юридического факультета, правда, там полным-полно было всяких принцев, графов и родовитого дворянства. Только теперь юноша стиснул зубы, отказался от каникул и прежде всего взялся за грамматику и словари, оказавшись теперь один на один со своим упрямым характером.

Светские вечера польского кружка не очень-то помогали ему в этот трудный для него период. Несколько ксендзов, у которых, вполне естественно, не было каких-либо широких интересов, а также несколько студентов учебных заведений — вот и вся тамошняя польская колония. Она никак не могла заменить ему дом. И вообще, о всяческих развлечениях здесь следовало забыть. Мир оказался суровым, совершенно не похожим на склонный к поблажкам дом. Раньше ворчание матери и отчима раздражало парня, сейчас он с удовольствием поменялся бы местами с прежним ругаемым, но горячо любимым Иреком. Новый Ирек после болезненного урока, преподанного ему напрасно потерянным годом, понял, что ему остается только один выход — всерьез заняться учебой. В случае же дальнейшего пренебрежительного отношения к своим обязанностям его ждало позорное исключение из студенческих списков, а это свидетельствовало бы только о том, что на поверку он оказался просто бездарным молокососом, неспособным усвоить курс высшего учебного заведения. Естественно, были и смягчающие обстоятельства: на первом курсе он еще не мог в достаточной степени овладеть языком, да и факультет он выбрал скорее из снобизма, чем по призванию. Но Ирек прекрасно понимал, что французским языком ему следовало бы усердней заниматься еще раньше, в Салониках, а что касается перемены факультета, то и это выглядело бы совсем по-другому, если бы он перешел не после поражения, а успешно сдав положенные экзамены…

На новом, теперь уже по-деловому избранном факультете колониальной агрономии он в ужасе схватился за голову при виде одной только программы. С ума можно было сойти от одних только названий изучаемых предметов. Экономика деревни, моторы, какая-то промышленная физика, микробиология общая и сельскохозяйственная, педология (интересно, с чем ее едят?), сельскохозяйственная химия, болезни растений и животных (господи, два огромных тома!), зоохимия, полевые работы и скотоводство общее и тропическое, то же самое и с остальными сельскохозяйственными работами, энтомология… Обучение в Салониках, которое когда-то казалось ему столь трудным, пребывание на покинутом теперь факультете, да и вообще все на свете показалось теперь Георгию менее сложным, чем эта огромная порция знаний, которую ему предстояло переварить. «С ума они все посходили!» — в отчаянии думал он. Прощай свобода, прощай спорт, прощайте мечты о привольном студенческом житье!.. И при всем этом, учитывая один уже пропавший год, ему нужно было перед матерью, отчимом и перед всем миром показать, что он все-таки настоящий мужчина.

…Известно, что получается, когда способный и самолюбивый юноша начинает систематически и упорно трудиться. Постепенно пришел успех, стало находиться время и на любимые занятия спортом и особенно плаваньем.

Доказательством тому может служить экзамен у профессора Молена, в который входило совместное с профессором посещение университетской фермы. Уже по пути туда профессор указал испытуемому на первого встречного коня в упряжке и потребовал определить его породу и происхождение. А на самой ферме профессор неожиданно попросил Георгия:

— Теперь, молодой человек, давайте совместными усилиями определим отличительные признаки вот этого милого создания…

Они как раз оказались среди многочисленного собрания самых различных представителей овечьей семьи. По указанию профессора смотритель подвел одну из овец. Студент без колебаний определил, что она происходит из Котантена. Внимательно приглядываясь к овце, Георгий начал подробнейшим образом перечислять ее особенности, старательно избегая при этом латинских названий, в которых так легко запутаться. Молен слушал и все чаще теребил свою бородку от нетерпения, но прервать студента не было никакой возможности. Понимая всю опасность положения, Георгий пустился в живописание свойств овцы, по-прежнему не произнося ни одного латинского названия, ибо латынь была для него опасней трясин в устье Галикоса.

Наконец Молен замахал руками и произнес какие-то странно звучащие латинские слова.

— Так вот, юноша, укажите мне это место прямо на данной овце, — мило улыбаясь, добавил он уже по-французски.

В этот критический момент, когда вспотевший студент напрасно напрягал память, выручила его сама овца. Представительница прославленной котантенской породы внезапно вырвалась из рук смотрителя. Обрадовавшись минутной передышке, студент ухватил овцу где-то в районе хвоста и поднял на своего мучителя полный отчаяния взгляд.

Профессор Молен перестал дергать свою бородку, лицо у него прояснилось, он похлопал студента по плечу и заявил:

— Бон… Трэ бьен… Совершенно верно! Вы указали совершенно правильно!

Общий перелом наступил в 1935 году. Все шло как по писаному. Георгий снова, но уже с чистой совестью, вернулся к спорту. Победы в плаванье, которые он одерживал еще в Салониках, сделали его одним из самых опасных соперников на водных дорожках Бельгии, пока что только в студенческих кругах.

Георгий научился разбираться теперь во многих «профессиональных» вопросах. Знал, каким предательским может оказаться деревянный трамплин, имевшийся у них в Лувене. С одного взгляда умел он оценить даже самые маленькие различия в высоте «жираф» для прыжков. Форму противников и партнеров он безошибочно угадывал в первые же минуты матча.

Чтобы не выходить из формы в зимние месяцы, Георгий сформировал университетскую баскетбольную команду и стал ее капитаном. Команда без особого труда завоевала сначала первенство Лувена, а немного позже — и первое место среди студенческих команд Бельгии.

В этот период Георгия очень интересовало водное поло. Быстро плавать он умел уже давно — уверенно работал кролем, с классическим брассом ему уже просто скучно было выходить, на боку или на спине он мог плыть километрами, а свой вольный стиль отработал так, что здесь у него почти не было соперников. И вот, оказывается, нашлась спортивная игра, в которой умение плавать являлось обязательным условием, чем-то само собой разумеющимся, как в футболе бег. Более всего в этом виде спорта его увлекала возможность применить тактические приемы, и не только отдельные из них, но и целые комбинации. Оказавшись на II Европейском турнире ватерполистов в Брюсселе, он был одним из самых внимательных зрителей.

Ведь и в самом деле, прекрасные пловцы Венгрии, Германии и Бельгии, которые отлично владели техникой бросков из воды или над нею, выделялись не только своими чисто физическими данными, умением распределять свои силы, но прежде всего хитроумной тактикой.

С точки зрения скорости и быстроты реакции у Георгия было мало конкурентов. Мяч по непонятным для зрителя причинам просто прилипал к его пальцам и послушно летел в заданном направлении. Пригодились здесь и бесконечные игры в воде с мячом еще в Салониках, пригодилось и старое умение нырять и хорошо ориентироваться в воде. Георгию обычно давали четвертый или шестой номер. В первом случае тройка нападения в последний момент передавала мяч Георгию назад, откуда и следовал бросок по воротам; во втором же случае после различных маневров она стремилась подтянуться к воротам так, чтобы мяч оказался в пределе досягаемости Георгия. Особенным успехом пользовался очень трудный для вратаря бросок, когда Георгий, подойдя почти к самым воротам противника, на лету перехватывал мяч и, будь он даже спиной к воротам и, казалось бы, почти не глядя, с большой точностью всаживал его в пустой верхний угол. Мало было вратарей, которые способны были отразить такой смелый и необычайный прием… Постепенно команда стала играть все лучше и лучше, а ее идейный вдохновитель с удовлетворением отмечал, что находит равных себе партнеров.

1935 год принес Георгию и исполнение еще одного из самых сокровенных желаний: получение польского гражданства. Очень скоро, помимо учебы и спорта, юношу стали занимать две следующие проблемы: любовь и общественные вопросы.

Сначала — чувство. Случалось ему не раз влюбляться, то в некую пани Лотечкову, летчицу из Кракова, которая повредила самолет и ремонтировала его в Салониках, то в ту или иную гречанку, бельгийку или варшавянку. И каждый раз ему казалось, что либо она, либо никто. Во время одного из таких «искусов» он, находясь на каникулах в Салониках, напрасно дожидался письма от своей «избранницы», безнадежно и горько страдая, изредка ища спасения в записной книжке, в которую он обычно записывал наиболее интересные сентенции и мысли выдающихся людей.

Вторая проблема тоже оставалась нерешенной. В общем-то мир казался молодому человеку прекрасным, при условии, если люди сами не испортят его… Вместе с друзьями он наслаждался солнцем, водой, дружбой, радостями спортивной борьбы. До сих пор, ведя жизнь столь простую, он далек был от вопросов общественных, но, несмотря на это, все же задавал себе некоторые вопросы. Особенно вызывала у Ирека отвращение извечная погоня людей за деньгами, за богатством, за золотом. Это ему случалось наблюдать буквально на каждом шагу в Греции, в Бельгии, в Польше. Мелкобуржуазные круги в Лувене, собственно, ничем другим и не занимались, кроме как выжиманием тощих студенческих кошельков, сдирая с парней по три шкуры буквально за все: за выдаваемую за комнату каморку, за жалкую постель, за любую простейшую услугу. По этому поводу студент не раз вспоминал своего греческого друга, почти неразлучного товарища Тиноса Пандоса. Они были столь странной парой, что можно было с уверенностью сказать, их дружба основывается на контрастах, на постоянных спорах, на непрерывной борьбе аргументов. Для одного из них смысл бытия заключался в верности отчизне, любви к матери, в увлечении спортом, для второго все начиналось и кончалось на деньгах, лишь бы их можно было добыть без особого напряжения.

Этот Тинос, или иначе Коста Пандос, был сыном мелкого салоникского посредника и швейцарки. Мать его преподавала в лицее французский язык, принуждая своих подопечных, в числе которых некогда был и Ирек, к примерному приготовлению уроков. О ней пани Леонардия не раз говаривала:

— Жаль ее из-за вас, лентяев… Хорошая женщина, это сразу видно, и учит вас хорошо и хорошо воспитывает, но уж сынок у нее пошел в отца: лентяй, лжец и наверняка жулик…

— Мама, как ты можешь! — заступался за друга Ирек. Он всегда возмущался, когда ему казалось, что мать или отчим безосновательно нападают на кого-либо. Но пани Леонардия, как и каждая мать, продолжала стоять на своем.

— Когда-нибудь ты в этом убедишься, — предупреждала она. На это Ирек уже не находил ответа. В конце концов Тинос, как старший, был сначала защитником Ирека перед местными задирами, а уже позднее именно он вводил своего друга в реальный мир человеческих интересов, хитростей, интриг и приспособленчества.

Некоторые идеи Пандоса нравились Иреку своей хитроумностью, но все они в конечном счете сводились к одной цели. Так, например, однажды Ирек с огромным интересом выслушал новый проект.

— Нам нужно, — говорил Пандос, — составить списки богатых греков в Америке, в Лондоне, в Париже, также владельцев пароходов и так далее… Банкиров… Ведь это не сложно сделать, не так ли? Ты мне поможешь?

— Ну, допустим, а что дальше? Ты что, собираешься просить милостыню? — с неохотой поинтересовался Георгий.

Нет, у Пандоса идея была совсем иная. Он намеревался направить всем этим богачам письма с предложением создать сообщество или что-то вроде клуба с истинно патриотическими целями. Ведь они общими силами способны вершить гигантские дела! Если отдельные богачи дарили родине великолепные дома и постройки, то целая компания их могла бы совершить и нечто грандиозное… Например, поставить памятник Леониду и его тремстам героям в Фермопилах… А памятник в Марафоне! А огромные сооружения в честь Александра Македонского у Салоникского залива!.. И так далее и тому подобное. Тинос разворачивал перед глазами Георгия перспективы одну заманчивее другой, так что его друга даже в жар бросало от энтузиазма.

Забыв о подлинных намерениях Косты, Ирек обрадовался тому, что у Пандоса тоже нашлись столь высокие идеалы, и довольный заявил ему об этом.

— Ну, наконец-то ты перестал думать только о деньгах!

— Совсем наоборот, — ответил Тинос. — Ни о чем другом я и не думаю. Видишь ли, когда такой клуб возникнет по моей инициативе, то, уж конечно же, не без пользы для меня… Где большие деньги, там и большие возможности… Понимаешь… крупные работы… Мне будет достаточно трех процентов от поставщиков, и через пару лет я куплю в Салониках отель «Медитеране» и половину улицы… Увидишь… А тебе я дам деньги на создание опытной фермы…

Весьма прозаическое отсутствие денег на почтовые марки так и не дало возможности привести этот гигантский план в действие.

Во время одного из совместных походов в Афины Пандос посвятил своего друга и еще в одну идею. Она заключалась в игре на скачках. Припомнив дядю Антония из Варшавы и его страсть к бегам, Георгий попытался несколько охладить пыл своего приятеля.

— Лучшие знатоки коней и то проигрывают, — говорил он, приводя тут же целый ряд известных ему по Варшаве примеров.

Однако Пандос продолжал стоять на своем.

— У меня все пойдет иначе, — упрямился тот. — Нужно только войти в соглашение с жокеями, а они все знают… Ты должен пойти со мной, потому что с одним из них мне трудно будет договориться — это какой-то поляк. Он жокей и, видимо, заранее знает все результаты забегов.

Немного из любопытства, а главное, чтобы угодить приятелю, Ирек отправился к Фалиронскому заливу, где среди трибун и конюшен им удалось, наконец, отыскать известного Пандосу жокея. Оказалось, что он действительно поляк по фамилии Шень — так по крайней мере он представился Георгию. Другой жокей, грек Валианос, посоветовал ребятам быть поосторожнее в отношениях с Шенем. Естественно, из помощи «земляка» ничего толкового не получилось: Тинос проиграл все деньги. Это настроило его на философский лад.

Глядя на украшающие фасад одного здания памятники, Пандос говорил:

— Богачам ставят памятники… А за что, спрашивается? Вот, например, эти двое дали деньги, затем поставили здание и разбили вокруг него парк, — этого оказалось достаточно, чтобы прославиться. А чем же еще они знамениты? Просто делали деньги на румынской нефти или на чем-нибудь еще, а потом маленькую толику этих же денег подарили Афинам. И вот, пожалуйста, слава братьям Заппас обеспечена… Так же увековечили себя Авероф и Тасситас, Стурнаро и Валианос, — конечно же, не жокей, а тот другой, который выложил деньгу на Народную библиотеку… Или же, например, Сингару, который построил ипподром… От этих фамилий и пошли названия улиц, парков, скверов, военных кораблей…

— И тюрем, — припомнил Георгий.

— Тюрем тоже, — согласился Пандос. — А в чем же секрет их славы? Точно так же, как и секрет всех крупных предприятий, — в больших капиталах! Имеешь деньги — все имеешь: виллы, автомобили, великолепных женщин, собственные яхты, весь мир! Говорю тебе, лучшая в мире цель — это сколотить состояние… Вот увидишь, вся твоя учеба, спортивные успехи, все это не имеет никакого значения, включая и твои идеалы… Золото, одно только золото!

Но Георгий придерживался иной, совершенно противоположной точки зрения. Глубокое удовлетворение приносил ему напряженный труд, радовало достижение намеченной цели, добытой усилиями собственных мускулов или работой мысли. Он полагал, что слава его, если таковая придет, будет основываться на подлинной человеческой дружбе и любви, на признании и восхищении, а не купленная на золото.

И вскоре после открытия спортивного сезона 1937 года студенты четырех университетов дружно аплодировали своему лучшему пловцу. В студенческих кругах Брюсселя, Льежа и самого Лувена фамилия Иванова скоро стала популярной. Посыпались завоеванные медали — за золотой пришла серебряная и снова золотая, полученная 27 июня уже на международных соревнованиях. Слава молодого спортсмена росла. Его приглашали теперь различные спортивные клубы, но Иванов, с удовольствием принимая участие в самых различных соревнованиях, никогда не забывал, что его целью является надеть майку с надписью спортивной команды Польши. В июне 1937 года он не выдержал и из Лувена отправился в Салоники через Варшаву.

…Воскресным июньским утром поезд доставил его на место. После небольшого ночного дождичка Варшава выглядела свежей и умытой. Студент оставил чемодан в камере хранения, привел себя в порядок у привокзального парикмахера, запил вкусным кофе хрустящие казерки со свежим маслом и приступил к выполнению давно задуманного плана. Ему и в голову не пришло отправиться сначала к дяде Антонию или к кузине Лиле на Людную улицу, ведь не ради же этого он сюда прибыл. Он поехал трамваем прямо к бассейну в парке Скарышевского и принялся терпеливо дожидаться первых пловцов. Немногочисленные болельщики называли знаменитые имена — Семадени, Бохеньского и других рекордсменов и польских ватерполистов. Наконец мяч шлепнулся в воду и началось что-то вроде тренировки. Тогда-то пришелец и спросил, не разрешат ли ему поиграть.

Таких любителей всегда было предостаточно, поэтому ребята из польской сборной многозначительно переглянулись между собой.

— Ну что ж, попробуйте… Но только здесь необходимо умение, — вежливо сказал один из них, глядя на великолепное телосложение пришельца.

Уже после первых же передач и бросков «новичка» оказалось, что с водным поло у него не просто шапочное знакомство. Тренировка приобрела живость именно благодаря его присутствию. В то время тактика этой спортивной игры сводилась к тому, чтобы в команде был один хороший «бомбардир», на которого команда и возлагала свои надежды. И вот неизвестный студент из Бельгии «бомбил» просто великолепно, почти что идеально, пользуясь каждым предоставляемым ему случаем. Экзамен был сдан, его сразу же признали «своим».

— Я — поляк из Греции, учусь в Бельгии, часто играю в водное поло, но чего мне не хватает, так это быстроты в плаванье, — скромно сообщил он о себе. И это говорил чемпион Салоник и Бельгии по плаванью.

— Но бросок у вас исключительно сильный, — говорили ему.

— И много инициативы в игре…

Совместно был составлен график тренировок команды. Сначала индивидуальные тренировки по плаванью — двадцать дорожек кролем. Потом — один раз, но очень медленно — брассом и на спине, потом опять кролем. Затем баттерфляем и, наконец, работая одними ногами на спине. Только после этого переходили к тренировкам с мячом: передачи по кругу, парные распасовки, плаванье по кругу с передачами вперед и назад, крученые мячи, прорывы к воротам, броски, эстафеты с мячом, передачи мяча к воротам «в одно касание», рывки с места… При броске по воротам отрабатывалось подпрыгивание в воде, но с тем, чтобы рука с мячом не слишком уходила назад. Несмотря на все это, Георгий еще не решился на столь великую жертву, чтобы выложить сразу свой главный секрет — показать свой сильный бросок по воротам. Он оправдывал себя тем, что на отшлифовку еще будет достаточно времени. Но не прошло и двух недель, как ему удалось сломить свое внутреннее сопротивление, и можно было наблюдать, как он публично демонстрирует искусство коронного броска перед коллегами и соперниками по команде. «Неосторожно он поступает, раскрывая свои секреты», — думали о нем, не понимая, что они являются свидетелями благородного процесса. Дело в том, что Георгий поддался истинно спортивному духу, считая, что у всех должны быть равные возможности…

Осенью 1937 года салоникский клуб «Ираклис» попросил Георгия выступить за их команду в Кавала на соревнованиях с тамошним клубом. И может быть, первый раз в спортивной жизни Георгий отступил от железных правил. За день до соревнований к нему явился лучший спортсмен клуба Кавала и попросил несколько минут для секретного разговора. Как выяснилось, это был бедный парень, который уже несколько лет усиленно тренировался в надежде получить первенство по плаванью в северной Греции.

— Если бы ты не появился здесь, то мне наверняка досталась бы золотая медаль, — сказал он Георгию. — А сейчас у меня нет никаких надежд… И пропадут все мои тренировки… Меня тут же лишат стипендии… Ведь ты знаешь, как у нас это делается… А стометровку мне меньше чем за минуту никак не пройти… Умоляю, дай мне возможность прийти первым… Для тебя это пустяк, ты ведь все равно чемпион, да и выступаешь ты здесь случайно, проездом… А для меня это вопрос жизни и смерти…

Георгий отвел взгляд и задумался, видя в глазах юноши самое настоящее отчаяние.

Затем он сказал:

— Послушай… Но больше никогда не делай таких вещей. В спорте нельзя пускаться в комбинации. В спорте должны решать свой собственный труд, умение и стремление к победе…

Потом он добавил:

— А завтра постарайся у меня выиграть… Шанс я тебе дам, но не более чем шанс… Да и какой тебе был бы прок, если бы эту золотую медаль или часы ты заполучил бы нечестно? Ведь в собственных глазах ты так и остался бы раз и навсегда пропащим человеком — никогда бы ты не смог стать настоящим спортсменом. А теперь давай забудем об этом разговоре.

Однако сам Георгий так и не смог о нем забыть. Клуб «Ираклис» чувствовал себя неуверенно и пытался спастись в последнюю минуту, выставляя Иванова. Так или иначе, но Георгий не сделал самого опасного рывка у финиша и проиграл несколько сантиметров спортсмену из Кавала.

Вообще-то в Греции спортивная борьба носила более острый характер, чем в Польше, иногда переходя просто в драки. Широко разрекламированный матч между ватерпольными клубами «Ираклис» и «Пиреус», чемпионами северной и южной Греции, вызвал огромное оживление и мог привести к тому, что некоторых из участников болельщики могли либо искалечить, либо потопить. Матч проходил между двумя шхунами, на палубах которых собралось множество зрителей. Поскольку в команде Пирея оказались грубые игроки, Георгию и его коллегам пришлось как-то призвать их к порядку. Делали они это незаметно, затягивая грубиянов под воду и там уже давая им изрядную нахлобучку. Болельщики Пирея быстро заметили, что их любимцы утратили свою напористость и отказались от рукоприкладства. Поняв, что произошло, они решили помочь своему клубу — и на игроков из Салоник с палубы полетели кирпичи и бутылки. Несмотря на все это, под градом сыпавшихся камней, игроки «Ираклиса» победили, отделавшись незначительными ушибами…

В следующем году варшавские ватерполисты с нетерпением дожидались приезда Иванова. С этим сезоном у команды были связаны большие надежды. Предстоял целый ряд соревнований внутри страны, поговаривали также и о выезде за границу. В таких условиях появление хорошего бомбардира давало возможность с бо?льшим правом рассчитывать на успех.

— Ура! Приехал, не подвел! — встретили Ирека радостные возгласы.

И настала, быть может, самая счастливая пора в жизни Ирека. У него были впереди два свободных месяца, которые он мог целиком посвятить спорту, он снова находился среди своих, заметки в спортивных газетах выделяли его, польское водное поло не без его участия превращалось в важную отрасль спорта, на которую уже можно было рассчитывать и в международных соревнованиях. Кроме того, в этот период Георгий получил возможность насладиться Польшей и ее прелестями. Целая банда веселых друзей ходила в кино и дансинги, в варшавское Общество гребцов и в Офицерский яхт-клуб. Определились и чисто «водные» симпатии, Иреку нравилась Марыся, сестра спортсмена Маковского, а другой член команды, Ястжембский, женился на Рыбичковой, дочери одного из руководителей яхт-клуба. Варшавские спортсмены хорошо запомнили мускулистую фигуру юноши из Греции и Бельгии, не выступающего иначе как в форме ССС — польского Студенческого спортивного союза — и мечтающего о форме сборной команды Польши с белым орлом на груди.

Имя Георгия Иванова уже называлось в числе европейских асов водного поло. В спортивных кругах он приобретал все большую известность, почти равную известности турка Седата Сора, испанца Кроурры, румына Барбу или канадца Гриффита.

Пришла победа и в Бельгии. На почтовой открытке с видом на антверпенскую Гран-Пляс он написал:

«Милая мама! Я, кажется, пьян. Пишу тебе из Антверпена, где после соревнований (я пришел первым!) состоялся ужин в нашу честь… Пока, мамочка!»

— Это очень хорошо, — обрадовался пан Ян. — Но только как там обстоят дела с учебой? Не пишет?

— Ты был бы рад вообще лишить ребенка всех радостей жизни! — обиделась пани Леонардия.

Ламбрианидис умолк и принялся еще старательнее чистить тряпочкой, смоченной в вазелине, старинную икону из Трапезунда.

А в Салоники ехала золотая победная медаль. И вообще число подобных медалей все возрастало, Ирек набрал их уже добрые три горсти…

Наконец 15 октября 1938 года в руках нашего героя оказался долгожданный пергамент с подписями членов экзаменационной комиссии, ректора и члена правительства. Из этого документа было видно, что Агрономический институт природоведческого факультета Католического университета в Лувене присуждает Иванову титул магистра агрономических наук, утверждая при этом, что он специализировался дополнительно по этнографии, политике и хозяйству Бельгийского Конго. Некоторые выражаемые юношей сомнения относительно применяемых в колонии методов ведения хозяйства значительно повлияли на снижение оценки его знаний, поскольку из 100 возможных очков стороннику реформ присудили только 58,4 вместо ожидаемых 80. Но и этого было вполне достаточно для свершения надежд.

В тот же день Георгий торопливо писал на открытке: «Сдал… Все в порядке… Жду денег…» Пани Леонардия прослезилась от счастья, пан Ламбрианидис облегченно вздохнул. Вложенный в пасынка капитал начинал приносить дивиденды. Будучи торговцем, пан Ян, несмотря на самую искреннюю любовь к Иреку, не мог не отметить, что с завершением учебы с него слагаются и отцовские обязанности.

На обратном пути в Грецию молодому инженеру выпал случай помочь некоей пожилой даме, которая довольно беспомощно вертелась на будапештском вокзале. Георгий даже приостановился, услышав столь знакомо звучащие слова:

— А, холера бы вас взяла, никак не поймут человеческого языка! — ворчала женщина, особа явно энергичная, но на этот раз абсолютно упавшая духом из-за полнейшей невозможности объясниться с венграми. Георгий предложил ей свою помощь, и они тут же разговорились. Она была чистейшей воды варшавянка, которая ехала к своей дочери, живущей в Афинах. Поскольку пани впервые в жизни отправлялась в заграничное путешествие, она сразу же вцепилась в молодого земляка и не отпускала его до самых Салоник. Георгий помог ей при пересадке в Белграде, а в награду за помощь пользовался солидной кошелкой с различными польскими лакомствами, запасенными предусмотрительной пани в дорогу: фаршированными цыплятами, рублеными котлетами, крутыми яйцами, огурцами и яблоками, не упоминая уже о гречневой каше и грибах, которые везлись в качестве гостинца для дочери в далеких Афинах.

Это была пани Бальцерова, урожденная Милославская и Стефановская по первому мужу. Последующие ее мужья были известны в Варшаве среди любителей бегов, а самая старшая ее дочь, Маня, также вышла замуж за жокея Эдварда Шеня, с которым она и выехала в Грецию, где Шень получил место жокея или тренера при Афинском ипподроме. Георгий припомнил этого «земляка» Шеня, но пани Бальцерову больше интересовали греки — какие они: добрые или злые, стоит ли им доверять, похожи ли на поляков?.. Таким образом, тем для разговоров хватило до самых Салоник. Любопытная и решительная пани нравилась спутникам своим ростом, дородностью.

С другой стороны, как выяснилось из все более откровенных признаний пани Бальцеровой, дочь доставляла ей немало хлопот. Нет, речь идет не об Антусе, которая еще в 1926 году вышла замуж и тоже, конечно, за жокея Устинова, а именно о Мане, Марианне, о той, что в Афинах. Дело в том, что этот ее муж, этот Шень, ради которого Маня поехала за тридевять земель, оказался, что тут говорить, мужем, скажем прямо, неважнецким. С самого начала по письмам Мани можно было понять, что счастливой ее никак не назовешь…

Полное лицо пани Бальцеровой покраснело от волнения, а солидный подбородок начал угрожающе подрагивать, когда она, отерев платочком слезу, продолжала:

— Вот мы и решили, чтобы Маня возвращалась в Варшаву. А тут и оказалось, что это невозможно, потому что — сами знаете — пришла беда, отворяй ворота… Вы только представьте себе, она влюбилась! И в кого бы вы думали? В какого-то грека, ну, что вы скажете! Фамилия его Янатос… Может, вы его знаете? Он мясник и держит в Афинах лавку…

Пани Бальцеровой пришлось несколько умерить свое негодование, поскольку Георгий напомнил, что его мать также вышла замуж за грека. Но с этой минуты тема для разговора была установлена до самого конца путешествия: пани Бальцеровой хотелось знать абсолютно все о греках, о их жизни, а в первую очередь об их отношении к женщинам. Георгий послушно рассказал все, что ему было известно на эту тему. Распрощался он уже с несколько успокоенной пани Бальцеровой, а потом с юмором вспоминал об этом приключении. Во всяком случае, в тот раз он никак не мог пожаловаться на голод в пути, как это иногда с ним случалось. Дома он поразил мать отсутствием аппетита, настолько обкормленным приехал он в этот раз.

Позднее, во время одного из посещений Афин, он познакомился с дочерью пани Бальцеровой Марианной, которая развелась с Шенем и вышла замуж за Димитриоса Янатоса. И вот именно к этой польке, Марианне Янату, и направил свои шаги Георгий, прибыв тайно в Афины в 1941 году.