Среда, 21 марта 1906 года

Среда, 21 марта 1906 года

Ментальная телеграфия. – Письмо от мистера Джока Брауна. – Поиск писем доктора Джона Брауна заканчивается неудачей. – Мистер Твичелл и его жена Хармони переживают приключение в Шотландии. – Описание мистером Твичеллом военной казни. – Письмо, относящееся к основанию клуба «Плэйерс». – Ошибки в управлении, приведшие к изгнанию из клуба мистера Клеменса. – Ныне он состоит его почетным членом

Определенно ментальная телеграфия – это индустрия, которая всегда подспудно работает, чаще, пожалуй, когда мы не подозреваем, что она воздействует на наши мысли. Когда несколько недель назад я диктовал что-то о докторе Джоне Брауне из Эдинбурга и о наших приятных отношениях с ним в течение шести недель, проведенных там, и о его приятных отношениях с нашей малышкой Сюзи, он не занимал мои помыслы уже довольно долгое время – с год, пожалуй, – но с тех пор он довольно часто приходит мне на ум, и его имя часто находится у меня на устах и часто слетает с кончика моего пера. Примерно две недели назад я начал замышлять статью о нем и о Марджори Флеминг, чьим первым биографом он был, и вчера я начал эту статью. Сегодня приходит письмо от его сына Джока, о котором я перед этим не получал известий многие годы. Он занят собиранием писем своего отца для опубликования. Эти труды должны были естественно заставить его довольно часто вспоминать обо мне, и я полагаю, что его мозг телеграфировал мне его мысли через Атлантику. Мне представляется, что мы получаем большую часть наших мыслей из чьей-то чужой головы посредством ментальной телеграфии – и не всегда из голов знакомых, а в большинстве случаев из голов посторонних, далеких от нас людей: китайцев, индусов и прочих далеких иностранцев, чей язык мы не смогли бы понять, но чьи мысли можем читать без труда.

«Эдинбург,

Гринхилл-плейс, 7.

6 марта 1906 года.

Дорогой мистер Клеменс!

Я надеюсь, Вы помните меня, Джока, сына доктора Джона Брауна. По смерти моего отца я передал доктору Дж. Т. Брауну все письма, адресованные моему отцу, так как, будучи его двоюродным братом и другом на протяжении всей жизни, он намеревался написать его биографию. Он действительно написал мемуары, опубликованные после смерти отца в 1901 году, но не использовал эти письма, и это недостаток его труда. Если Вам интересно увидеть этот труд, я его вышлю. Среди писем, которые я получил обратно в 1902 году, было несколько от Вас и миссис Клеменс. У меня сейчас большое количество писем, написанных моим отцом между 1830 и 1882 годами, и я собираюсь опубликовать их подборку, с тем чтобы дать публике представление о том, что это был за человек. Мисс Э.Т. Макларен должна добавить необходимые комментарии. Я же сейчас пишу, чтобы спросить Вас, есть ли у Вас письма от него и не позволите ли Вы мне увидеть их и использовать. Я прилагаю письма от Вас и миссис Клеменс, которые хотел бы использовать, – пятнадцать страниц машинописного текста. Хотя я не написал Вам после смерти миссис Клеменс, как следовало бы сделать, я был очень огорчен, узнав об этом из газет, и когда сейчас читаю эти письма, то так и вижу ее перед собой, милую и добрую, какой я ее знал. Очень надеюсь, что Вы позволите мне использовать ее письмо, оно просто прекрасно. Я также надеюсь, что Вы позволите мне использовать и Ваши.

Остаюсь

искреннейше Ваш,

Джон Браун».

Мы искали письма доктора Джона, но безуспешно. Мне это непонятно. Их должно быть много, и ни одно не должно бы отсутствовать, поскольку миссис Клеменс относилась к доктору Джону с такой любовью и почитанием, что его письма были в ее глазах священными реликвиями и она хранила их и бдительно присматривала за ними. В течение нашего десятилетнего пребывания в Европе многие письма и подобные памятные заметки рассеялись и затерялись, но мне кажется невероятным, чтобы письма доктора Джона постигла та же участь. Думаю, мы их еще найдем.

Эти мысли о Джоке вызывают у меня в памяти Эдинбург тридцатитрехлетней давности, а мысли об Эдинбурге приводят на ум приключения преподобного Джо Твичелла. Четверть века назад Твичелл и его жена Хармони в первый раз посетили Европу и на день-два остановились в Эдинбурге. Они были горячими поклонниками Вальтера Скотта и посвятили эти день или два обшариванию Эдинбурга на предмет вещей и мест, освященных прикосновением к ним Чародея Севера. Во второй вечер, ближе к полуночи, они пешком возвращались в свое жилье; шел нескончаемый унылый дождь, и по этой причине Джордж-стрит была целиком в их распоряжении. Вскоре дождь припустил сильнее, им пришлось укрыться от него в глубокой дверной нише, и там, в черной темноте, они с удовлетворением обсуждали достижения дня. Джо сказал:

– Это была тяжелая и утомительная работа, но мы получили свое вознаграждение. В Эдинбурге не осталось ни единой вещи, связанной со Скоттом, которую бы мы не видели или которой не коснулись, – ни единой. Я имею в виду те вещи, к которым чужак может получить доступ. Есть одна, которую мы не видели, но она недоступна – частная коллекция реликвий и мемориальных вещей Скотта, представляющая большой интерес. Но я не знаю, где она. Не могу напасть на ее след. Жаль, что так. Придется оставить эту затею. А грандиозно было бы взглянуть на эту коллекцию, Хармони.

И тут голос из темноты произнес: «Поднимайтесь по лестнице, я вам ее покажу!»

И голос не обманул. Он принадлежал джентльмену, который владел этой коллекцией. Он повел Джо и Хармони вверх по лестнице, накормил-напоил, и пока они осматривали коллекцию, говорил и объяснял. Когда они вышли в два часа ночи, то осознали, что только что пережили звездный час своей поездки.

Джо всегда оказывался тут как тут, когда что-нибудь должно было произойти, – кроме одного раза. Каким-то непостижимым образом он запоздал, а не то был бы взорван в Питерсберге, когда заминированные оборонительные сооружения этого города взлетели на воздух во время Гражданской войны.

Когда я был на днях в Хартфорде, он рассказал мне еще об одном из длинной череды своих предопределений. Я думаю, он считает, что Провидение всегда заботится о нем, когда на подходе что-то занимательное. В тот раз это была казнь какого-то дезертира во время Гражданской войны. Когда мы читаем о подобных вещах в истории, то всегда рисуем себе одну и ту же картину – люди с повязкой на глазах стоят на коленях, повесив головы; напротив них шеренга неумолимых изготовившихся солдат с нацеленными мушкетами, чуть поодаль суровый офицер в мундире, отдающий резкие, отрывистые команды: «Приготовиться. Целься. Пли!» Мушкеты изрыгают облачка пламени и дыма, жертвы падают ничком, испуская дух, шеренга берет на плечо, поворачивается кругом, держась прямо, строевым шагом удаляется; инцидент исчерпан.

Картина Джо была иной. И я подозреваю, что именно она является правдивой – типичной. В этой картине дезертиры попросили, чтобы им разрешили стоять во весь рост, а не на коленях, чтобы им не завязывали глаза, а разрешили смотреть в глаза стреляющей шеренге. Их просьба была удовлетворена. Они стояли прямо и мужественно, они сохранили лицо, они не уклонялись, их взгляд был твердым. Но этого же самого нельзя было сказать ни об одном из присутствовавших рядом людей. Бригадный генерал с побледневшим лицом вскочил на лошадь – белый как покойник. Офицер, руководивший расстрельной командой, был бледен – белый как покойник. Лица солдат были бледны, их фигуры шатались так, что, когда они целились, шатание передавалось мушкетам. Офицер не владел голосом, и тот прозвучал не сурово и отрывисто, а слабо и бледно. Когда шеренга выполнила свою смертельную работу, она не отмаршировала прямо и по-строевому. Она шаталась.

Картина импонирует мне тем, что кажется самой правдивой из когда-либо представленных описаний казни по приговору военного суда.

Во время поисков писем доктора Брауна мы сделали находку, которой не ожидали. Судя по всему, она знаменует основание клуба «Плэйерс», а потому имеет для меня ценность.

«Театр Дейли

ПОД УПРАВЛЕНИЕМ ОГАСТЕСА ДЕЙЛИ

ДИРЕКЦИЯ

Нью-Йорк, 2 января 1888 года.

Мистер Огастес Дейли будет очень рад, если мистер С.Л. Клеменс встретится с мистером Бутом, мистером Барреттом, мистером Палмером и еще несколькими друзьями за ленчем в пятницу 6 января (в час дня в «Дельмонико»), чтобы обсудить учреждение нового клуба, который, думается, вас заинтересует.

Просьба ответить».

Все основатели, я думаю, присутствовали на этом ленче; среди них Бут, Барретт, Палмер, генерал Шерман, Бисфам, Олдрич и остальные. Я не привожу других имен. Кажется, Лоренс Хаттон утверждает в одной из своих книг, что название клуба – «Плэйерс» – было уже выбрано и принято прежде, чем состоялся ленч, но я принимаю это за ошибку. Я помню, что несколько названий было предложено, обсуждено и отвергнуто за этим ленчем, что в итоге Томас Бейли Олдрич предложил это компактное и простое название – «Плэйерс», и что даже это удачное название было не сразу принято. Однако дискуссия оказалась очень краткой. Возражения были легко разбиты и устранены с дороги, и голосование в пользу названия было единодушным.

Я потерял интерес к клубу три года назад – по конкретной причине, – но в последнее время он ко мне вернулся, к моему большому удовлетворению. Завещательный дар мистера Бута был большим и щедрым – но он оставил два дара. Второй был не слишком большим благодеянием. Это был Магонигл, его глупый старый родственник, который нуждался в поддержке. В качестве секретаря он автократически управлял клубом и его советом менеджеров, с начала и до момента выхода на пенсию, три или четыре месяца назад. С самого начала я поручил уплату своих членских взносов и клубных расходов своему бизнес-агенту в Хартфорде мистеру Уайтмору. Он заботился обо всех моих делах. Сам я никакими делами не занимался. Когда мы в 1891 году поехали в Европу, я оставил в секретариате письменное распоряжение, уполномочивавшее Уайтмора и впредь оставаться казначеем моих членских взносов. Все оставалось по-прежнему, пока не прошел год. Тогда меня в Европе настиг счет за членские взносы. Я вернул его Магониглу и напомнил ему о моем распоряжении, которое не изменилось. Затем в течение пары лет счета шли к Уайтмору, после чего счет опять пришел ко мне в Европу. Я вернул его с прежними комментариями, но примерно через два года высылка счетов возобновилась. Я отсылал их обратно с обычными пометками. Дважды счета сопровождались оскорбительными письмами от секретариата. На таковые я отвечал в ругательном духе. Наконец, в 1901 году мы вернулись домой. В течение года ко мне не приходило никаких счетов. Затем мы поселились в Ривердейле-на-Гудзоне, и сразу же пришел счет из «Плэйерс» за членские взносы. Я был утомлен и отправил его в мусорную корзину. Через десять дней счет пришел снова, и вместе с ним – туманная угроза. Я и его выбросил в корзину. Еще через десять дней счет пришел опять, и на этот раз угроза была вполне твердой. Говорилось, что, если счет не будет оплачен в течение недели, я буду изгнан из клуба и объявлен неплательщиком. Это послание последовало в корзину за своими предшественниками. В указанный день я был объявлен неплательщиком и исключен – и был этому весьма рад, ибо устал то и дело испытывать на себе глупость Магонигла.

Роберт Рид, Дэвид Манро и другие закадычные мои друзья по клубу были изумлены и связались со мной, чтобы выяснить, что означает это странное дело. Я им объяснил. Они хотели, чтобы я изложил свои доводы правлению и потребовал пересмотра указа об исключении, но я был вынужден отклонить это предложение. И таким образом, положение вещей оставалось прежним и изменилось лишь несколько месяцев назад, когда Магонигл сложил свои автократические полномочия. Ребята думали, что мое возвращение в клуб будет теперь пустячным делом, но я так не считал. Я уже больше не состоял членом клуба. Я мог им стать не иначе, как испросив согласия на то, чтобы за меня проголосовали, как за любого другого кандидата, а я не желал этого делать. Правление исключило меня на основании простого заявления клерка о том, что я не плачу взносов. Ни члены правления, ни клерк не могли знать, получал ли я когда-нибудь эти счета и угрозы или нет, поскольку таковые приходили по почте. Они не просили меня свидетельствовать в свою защиту. Их бухгалтерские книги показали бы, что я никогда не уклонялся от уплаты и платил в срок. Эти книги могли бы доказать, что я не мог вдруг ни с того ни с сего сделаться мошенником, и могу разъяснить ситуацию, если меня спросят. Все поведение правления было таким, как всегда, с самого начала – произвольным, беспардонным и глупым. Подходящим местом для правления была бы лечебница для слабоумных. Я не мог позволить себе, чтобы за меня голосовали снова, потому что, с моей точки зрения, я никогда не переставал законно и правомерно быть членом клуба. Однако, когда Провидение избавилось от Магонигла, способ загладить образовавшуюся трещину, справедливый и достойный для всех заинтересованных лиц, легко отыскался. Меня сделали почетным членом, и я был рад занять прежнее место.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.