Среда, 17 января 1906 года

Среда, 17 января 1906 года

Продолжение диктовки от 16 января. О генерале Сиклсе[107]

С тех пор весьма часто я пытался найти издателей, чтобы осуществить эксперимент с таким журналом, но мне никогда это не удавалось. Я никогда не мог убедить издателя, что «Ретроград» заинтересует публику. Никто из них не был способен проникнуться идеей, что человек в здравом уме может находить интерес в утративших свежесть новостях. Последнее усилие в этом направлении я сделал три года назад. И вновь потерпел фиаско. Но сам я не просто убежден. Я совершенно уверен, что «Ретроград» имел бы успех и стал бы любимцем публики. Я также уверен и в другом – «Ретроград» имел бы такое преимущество перед любыми другими когда-либо выходившими журналами, что человек, прочитавший в нем первый абзац, продолжал бы читать дальше и прочел бы весь журнал целиком, ничего не пропуская, – тогда как ныне не существует журнала, который содержал хотя бы три статьи, за которые можно было бы с уверенностью поручиться, что они способны заинтересовать читателя. В нынешний журнал необходимо поместить дюжину статей, с тем чтобы угодить шести или восьми вкусам. Один человек покупает журнал для одной из содержащихся в нем статей, другого привлекает другая, третьего – третья, но ни один не покупает журнал из-за всего содержимого целиком. Я настаиваю, что «Ретроград» покупали бы ради всего содержимого целиком и каждый читатель читал бы все полностью.

– Мистер Пейн, давайте поставим эксперимент и создадим с вами такой журнал, если вы готовы отбирать старые новости из старых книг и газет и делать всю остальную редакторскую работу. Есть у вас такое желание?

Мистер Пейн. Я с радостью, когда мы будем иметь возможность затеять такое предприятие.

– Прекрасно, тогда мы со временем проделаем такой эксперимент.

В тот вечер мы с Твичеллом пересекли под дождем улицу и провели час с генералом Сиклсом. Сиклсу сейчас восемьдесят один год. Я до этого встречал его только раз или два, хотя в течение целого года нас разделяла только одна Девятая улица. Он слишком стар, чтобы наносить визиты, а я слишком ленив. Я помню, когда он убил Филипа Бартона Ки[108], сына автора «Звездного знамени»[109], и помню необычайное волнение, которое это убийство произвело в стране. Думаю, это было немногим более пятидесяти лет назад. Мне смутно помнится, что это произошло в Вашингтоне и что я был там в то время.

Я чувствую себя хорошо знакомым с генералом Сиклсом в течение тридцати восьми или тридцати девяти лет, потому что именно столько времени я знаю Твичелла. Твичелл был капелланом в бригаде Сиклса во время Гражданской войны и всегда любил поговорить о генерале. Твичелл служил под началом Сиклса всю войну. Когда бы он ни приезжал ко мне из Хартфорда, он почитал своим долгом пойти и засвидетельствовать свое почтение генералу. Сиклс – радушный старик с красивой, осанистой фигурой и военной выправкой, он говорит гладко, на хорошо выстроенном – я бы сказал, на идеально выстроенном – английском. Его речь всегда интересна и изобилует смыслами, но поскольку она не оснащена смысловыми ударениями и совершенно лишена воодушевления, то вскоре начинает угнетать своей монотонностью и навевает дремоту. Твичеллу приходилось раз или два наступать мне на ногу. Покойный Билл Най однажды сказал: «Мне говорили, что музыка Вагнера лучше, чем кажется на слух». Это удачный пример того, что столь многие люди пытались описать, да так и не смогли, очень подходит к манере речи генерала. Его речь гораздо лучше, чем кажется. Нет, не так – похоже, тут чего-то не хватает. Пожалуй, Най сказал бы, что «она лучше, чем кажется на слух». Я думаю так. Его разговор звучит не занимательно, но он, бесспорно, занимателен.

Сиклс потерял ногу под Геттисбергом[110], и я помню рассказ Твичелла об этом событии. Он говорил о нем во время одной из наших долгих прогулок много лет назад, и хотя я уже не помню всех подробностей, я до сих пор ношу в памяти картинку, как она была представлена Твичеллом. Ногу оторвало пушечным ядром. Твичелл вместе с другими вынесли генерала с поля боя и уложили под деревом на ложе из сучьев. Поблизости не было хирурга, и Твичелл с преподобным отцом О’Хоганом, католическим священником, сделали импровизированный жгут и остановили струю крови – «обуздали», пожалуй, более верный термин. Первым появился газетный репортер. Генерал Сиклс счел себя умирающим, и если только Твичелл настолько правдив, насколько предписывает ему его сан, то генерал Сиклс абстрагировался от всего, что связывало его с потусторонним миром, дабы подобающим образом уйти из этого. И вот он продиктовал свои «последние слова» этому газетному репортеру. То была идея Твичелла – я хорошо это помню, – что генерал явно находился под воздействием того факта, что у умирающих несколько последних слов бывали настолько скверно выбраны – случайно ли или намеренно, – что слова эти переживали всю предыдущую репутацию человека. Поэтому генерал решил произнести свои последние слова в форме, специально рассчитанной на то, чтобы отлить их в бронзе и сохранить для будущих поколений. Твичелл процитировал мне эту речь. Я забыл ее суть, но помню, что она была тщательно выстроенной для такого случая.

Так вот, когда мы сидели там в присутствии генерала, слушая его монотонную беседу – она была о нем самом, и всегда бывает о нем самом, и всегда кажется скромной и нераздражающей, безобидной, – мне казалось, что он всегда был таким человеком, что рискнул бы спасением своей души, лишь бы произнести какие-нибудь «последние слова» в привлекательной форме. Он бубнил, и жужжал, и щебетал, и все это было так простодушно и мило – просто как нельзя лучше. И я еще вот что скажу: он никогда не делал ни о ком неблагородных комментариев. Он говорил сурово о том, и о другом, и о третьем человеке – об офицерах на войне, – но он делал это с учтивостью и достоинством. В том не было недоброжелательности. Он просто произносил то, что считал справедливой критикой.

Я тогда отметил то, что уже отмечал прежде, четырьмя-пятью месяцами ранее: генерал ценил свою утраченную ногу больше той, которая осталась. Я совершенно уверен, что если бы ему предстояло расстаться с одной из них, он бы расстался с той, что при нем. Я уже замечал то же самое у нескольких других генералов, которые потеряли частицу себя на Гражданской войне. Был такой генерал Фэйрчайлд, из Висконсина. В одном из крупных сражений он потерял руку. Когда он был генеральным консулом в Париже и мы, Клеменсы, временно проживали там и близко познакомились с ним и его семьей, то как только выдавался подходящий случай – предоставлявший генералу Фэйрчайлду возможность поднять обрубок своей утраченной руки и эффектно ею помахать, – он не забывал этим случаем воспользоваться. Было легко извинить его, что я и делал.

Генерал Нойес был в то время нашим посланником во Франции. Он потерял на войне ногу. Это был человек весьма тщеславный, надо отдать ему должное, и всякий мог видеть – я определенно видел, – что, когда бы ни собиралось подходящее общество, Нойес вскоре как будто исчезал. От него не оставалось ничего, кроме отсутствующей ноги.

Что ж, генерал Сиклс сидел на диване и говорил. Дом его – любопытное место. Две комнаты изрядного размера – гостиные, соединяемые двустворчатыми дверями, и полы, стены, потолки, увешанные и устланные львиными, леопардовыми и слоновьими шкурами; фотографии генерала в разнообразные периоды жизни: фотографии en civil[111], фотографии в военной форме; расходящиеся лучами на стене трофейные сабли; флаги всевозможных видов, натыканные там и сям; и вновь животные; и вновь шкуры, везде и всюду шкуры и снова шкуры диких существ, как я полагаю, – красивые шкуры. Невозможно было пройти по этому полу в любом месте так, чтобы не споткнуться о твердые головы львов и все такое прочее. Вам бы не удалось вытянуть руку, чтобы не уперлась в изысканную бархатистую шкуру тигра или леопарда – да каких только шкур там не было, словно в этом доме разделся целый зверинец. Еще там стоял весьма ощутимый и довольно неприятный запах, который проистекал от дезинфицирующих средств, консервантов и таких штук, которые надо распылять на шкуры, дабы отпугивать моль, – так что это было не такое уж приятное место из-за всего этого. Это было что-то вроде музея, и в то же время это был не такой музей, который казался бы достойным великого полководца. Это был музей такого рода, который бы привел в восторг и развлек маленьких мальчиков и девочек. По моим предположениям, этот музей выявляет какую-то часть склада характера генерала, который восхитительно, по-детски непосредствен.

Однажды в Хартфорде, двадцать – двадцать пять лет назад, как раз в тот момент, когда Твичелл выходил в воскресенье из ворот своего дома, направляясь в церковь читать проповедь, ему вручили телеграмму. Он тут же прочел ее и пошатнулся. Там говорилось: «Генерал Сиклс скончался сегодня в полночь».

Ну сейчас-то вы видите, что это было не так. Но для Джо-то в тот момент это было именно так. Он двинулся дальше – к церкви, – но мысли его были далеко. Вся его привязанность и все уважение и преклонение перед генералом вышли на первый план. Сердце его было переполнено этими чувствами. Он едва осознавал, где находится. Он встал за свою кафедру и начал службу, но голос его не слушался. Паства никогда прежде не видела его до такой степени растроганным во время проповеди. Прихожане сидели и глазели на него, задаваясь вопросом, в чем дело, ибо в этот самый момент он читал прерывающимся голосом и с набегающей время от времени слезой главу, казалось бы, совершенно лишенную эмоций, о том, как Моисей породил Аарона, а Аарон породил Второзаконие, а Второзаконие породило святого Петра, а святой Петр породил Каина, а Каин породил Авеля, – и он продолжал перечислять это, чуть не плача, и голос у него при этом постоянно прерывался. Прихожане покидали церковь в то утро, не в силах объяснить эту весьма удивительную вещь – как она им представлялась, – почему бывший солдат, воевавший более четырех лет и проповедовавший теперь с этой кафедры на действительно волнующие темы, не дрогнув при этом ни одним мускулом, вдруг совершенно потерял самообладание, рассказывая обо всех этих порождениях. Этого они не могли понять. Вот видите, как подобная загадка может подогреть любопытство до точки кипения.

У Твичелла много приключений. С ним за год происходит больше приключений, чем с любым другим за пять лет. Как-то раз субботним вечером он заметил на туалетном столике жены какой-то пузырек. Ему показалось, что на этикетке написано: «Восстановитель волос» – и он унес снадобье к себе комнату и основательно сдобрил им голову, а потом отнес обратно и больше о нем не думал. На следующее утро, когда он встал, его голова была ярко-зеленого цвета! Он разослал гонцов во все концы, но не мог найти проповедника себе на замену, поэтому ничего не оставалось, как самому отправиться в церковь и читать проповедь. У него не было в обойме, как оказалось, проповеди с каким-нибудь легкомысленным содержанием, поэтому ему пришлось читать какую-то очень серьезную и торжественную – и это усугубило дело. Мрачная серьезность проповеди не гармонировала с праздничным убранством его головы, и люди просидели всю проповедь, затыкая рты носовыми платками, пытаясь подавить рвущееся наружу веселье. И Твичелл говорил мне, что точно никогда прежде не видел своей паствы – всей целиком, – настолько захваченной интересом к его проповеди, от начала и до конца. Всегда бывает какой-то элемент безразличия, тут и там, или рассеяния внимания, но на сей раз ничего подобного не было. Люди внимали так, как если бы думали: «Мы должны получить все, что можно, от этого спектакля, не упустив ни капли». И он сказал, что, когда спустился с кафедры, больше людей, чем обычно, поджидали его, чтобы пожать ему руку и поблагодарить за проповедь. И как жаль, что эти люди принялись сочинять небылицы в подобном месте – в церкви, – когда было совершенно ясно, что проповедь их вовсе не интересовала, они всего лишь хотели получше рассмотреть его голову.

Твичелл сказал – нет, не Твичелл, это я говорю: с течением дней, по мере того как воскресенье сменялось воскресеньем, интерес к волосам Твичелла все рос и рос, потому что они не оставались однообразно и монотонно зелеными, а принимали все более и более глубокие оттенки зелени; затем они стали меняться и сделались рыжеватыми, а оттуда стали переходить к другим цветам – багрянистому, желтоватому, синеватому и так далее, – но никогда не принимали однородный цвет. Они всегда были крапчатыми. И каждое воскресенье цвет был чуть-чуть интереснее, чем в предыдущее, – и голова Твичелла приобрела известность, и люди приезжали из Нью-Йорка, и Бостона, и Южной Каролины, и из Японии и так далее, чтобы на нее взглянуть. Свободных мест не хватало, чтобы вместить всех желающих, пока его голова претерпевала эти разнообразные и захватывающие видоизменения. И это было хорошо в нескольких отношениях, потому что бизнес до этого несколько подвял, а теперь множество людей вошли в лоно церкви, дабы иметь возможность лицезреть этот спектакль, и это стало началом процветания его церкви, которое уже никогда не уменьшалось на протяжении последующих лет. Никогда с Джо не случалось ничего столь же благоприятного.

Так вот касательно генерала Сиклса. Много лет назад Твичелл рассказывал о его маркитанте. В бригаде Сиклса был маркитант, янки, грандиозная личность с точки зрения способностей. Все другие маркитанты оставались не у дел накануне битвы, в ходе битвы, после битвы, но с этим маркитантом дело обстояло иначе. Он никогда не оставался вне чего-либо и, таким образом, пользовался большим уважением и восхищением. Бывали времена, когда он напивался. Это были периодические запои. Невозможно было предсказать, когда с ним собирается приключиться нечто подобное, и, таким образом, невозможно от этого подстраховаться, а когда он был пьян, то ни во что не ставил ничьи чувства и желания. Если ему хотелось сделать то-то и то-то, он это непременно делал – ничто не могло убедить его поступить как-то иначе. Если же он чего-то делать не хотел, никто не мог убедить его это сделать. В один из таких случаев маркитантского затмения генерал Сиклс пригласил каких-то других военачальников отобедать с ним в штабной палатке. Его повар, или ординарец, или кто-то еще – какое-то надлежащее лицо – пришел к нему, объятый ужасом, и сказал:

– Маркитант пьян. Никакого обеда не получится. Готовить нечего, а маркитант нам ничего не продаст.

– Ты сказал ему, что все это нужно генералу Сиклсу?

– Да, сэр. На него это не подействовало.

– Ну ты что, не можешь ему…

– Нет, сэр, мы ничего не можем с ним сделать. У нас есть немного бобов, только и всего. Мы пытались уговорить его продать нам фунт свинины для генерала, но он сказал, что не продаст.

Генерал Сиклс сказал:

– Пошлите за капелланом. Пусть к нему сходит капеллан Твичелл. Он пользуется авторитетом у этого маркитанта: тот маркитант питает большое почтение к капеллану и благоговеет перед ним. Пусть Твичелл сходит туда и посмотрит, нельзя ли уломать маркитанта продать ему фунт солонины для генерала Сиклса.

Твичелл отправился по этому поручению.

Маркитант нетвердо прислонился к чему-то твердому, собрался с мыслями и словами и сказал:

– Продать фунт свинины для генерала Сиклса? Не-а. Идите и скажите ему, что я не продам фунта свинины даже для Бога.

Таково было изложение Твичеллом этого эпизода.

Но я отвлекся от того дерева, под которым лежал истекающий кровью генерал Сиклс, произнося свою последнюю речь. Прошло три четверти часа, прежде чем нашли хирурга, потому что сражение было грандиозное и хирурги требовались повсюду. Хирург прибыл уже после того, как спустилась ночь. Это была тихая и безветренная июльская ночь, и горела свеча – я думаю, кто-нибудь сидел у изголовья генерала и держал в руке эту свечу. Она отбрасывала света ровно столько, чтобы сделать лицо генерала отчетливым, а кругом виднелись несколько неотчетливых фигур в ожидании. И вот в эту группу из темноты врывается адъютант, спрыгивает с коня, приближается к этому угасающему генералу, вытягивается по-солдатски, отдает честь и докладывает самым что ни на есть прозаическим образом, что он выполнил приказ, отданный генералом, и что передислокация полков в назначенный опорный пункт выполнена.

Генерал учтиво поблагодарил его. Я уверен, Сиклс всегда был вежливым. Необходима тренировка, чтобы наделить человека возможностью быть надлежащим образом учтивым, когда он умирает. Многие пытались такими быть. Уверен, что преуспели очень немногие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.