13 января 1906 года

13 января 1906 года

Благочестивая концовка использовалась также Франклином и Джонсоном и, возможно, остальными членами клуба. Но мне помнится, что такая концовка была в ходу у Франклина и у Джонса. Франклин был грубовато-добродушным старым солдатом, выпускником Вест-Пойнта[95]. Кажется, он принимал участие в Мексиканской войне[96], а также командовал в Гражданскую войну одной из армий Макклеллана, когда тот был главнокомандующим. Он был идеальным солдатом, простодушным, порядочным, добрым, твердым в своих взглядах, пристрастиях и предрассудках, верящим во все, чему его учили верить в политике, религии и военных делах, глубоко образованный в военной науке – собственно говоря, я уже говорил об этом, потому что сказал, что он учился в Вест-Пойнте. Он знал все, что следовало знать в своей специальности, и был способен хорошо обосновывать свои знания, но не блистал способностью аргументировать, когда рассуждал о других вещах. Джонсон был прихожанином церкви Троицы и, бесспорно, самым блестящим членом клуба. Но его прекрасный свет сиял не на публике, а в укромной обстановке клуба, и его качества не были известны за пределом Хартфорда.

Я долго страдал от этих несносных и непростительных проявлений неуместной благочестивости и многие годы хотел заявить протест против них, но боролся с этим побуждением и всегда умудрялся подавить его, до того раза. Но на сей раз Перкинса оказалось для меня слишком много. Он стал тем перышком, что переломило спину верблюду. Суть его пустой болтовни – если в ней была какая-то суть – состояла в том, что в сновидениях нет смысла. Сновидения проистекают всего лишь от несварения желудка, в них нет достоинства разума, они абсолютно фантастичны и не имеют начала, логической последовательности и определенного завершения. Никто в наши дни, кроме глупцов либо невежд, не придает им никакого значения. И потом он стал мягко, обходительно и приятно говорить, что сновидения когда-то имели мощное значение, что они имели честь быть использованными Господом всемогущим как средство передачи желаний, предостережений, распоряжений людям, которых он любит или ненавидит, что эти сны изложены в Священном Писании, что ни один душевно здоровый человек не поставит под сомнение их подлинность, их значение, их достоверность.

Я слушал Перкинса, и сейчас с удовлетворением вспоминаю, что при всей моей раздосадованности не произнес ничего резкого, а просто заметил без горячности, что эти чертовы утомительные молитвенные собрания лучше бы было перенести на чердак какой-нибудь церкви, где им самое место. Прошла уже целая вечность с тех пор, как я это сказал, и тем не менее я всегда сожалел об этом, потому что с того времени и до самого последнего собрания клуба, на котором присутствовал (начало весны 1891 года), благочестивые концовки никогда больше не использовались. Нет, пожалуй, я захожу слишком далеко, быть может, слишком подчеркиваю свое сожаление. Возможно, когда я сказал о сожалении, я сделал то, что люди часто делают бессознательно, стараясь выставить себя в благоприятном свете, после того как признались в содеянном. Нет, думаю, вполне вероятно, что я совсем не сожалел об этом.

Всякий мог видеть, что благочестивая концовка не играла роли, потому что была явно поверхностной и делалась для проформы. Клуб был основан крупным духовным лицом, в нем всегда было больше церковников, чем добрых людей. Церковники не способны избегать узкопрофессиональных тем, без того чтобы не попасть под подозрение. Совершенно естественно, что первоначальные члены кружка должны были вставлять в свои выступления такого рода концовки. Также совершенно естественно, что остальные члены, будучи прихожанами, должны были перенять этот обычай, превратить его в привычку и продолжать, даже не замечая, что это не более чем речевая формальность, не принимаемая близко к сердцу и, стало быть, не имеющая совершенно никакой ценности для них самих и для кого-либо еще.

Сейчас уже не помню, как выглядели в то время мои взгляды касательно сновидений. Я не помню, каково было тогда мое мнение о снах, но хорошо помню, что в порядке иллюстрации рассказал один свой сон, и также помню, что, когда я закончил рассказ, преподобный доктор Бертон отпустил недоверчивое замечание, которое содержало то слово, о котором я упоминал раз шестнадцать-семнадцать, – то самое, что было произнесено моей матерью в подобной связи лет сорок – пятьдесят назад. Я, вероятно, пытался убедить тех людей, что сплошь да рядом по какой-то случайности или почему-то еще бывает так, что человеку снится пророческий сон. Дата моего памятного сна приходилась на начало мая 1858 года. Это был примечательный сон: я рассказывал его постоянно каждый год на протяжении более пятнадцати лет, и там, в клубе, рассказал снова.

В 1858 году я был рулевым на борту быстрого и популярного нью-орлеанского и сент-луисского пакетбота «Пенсильвания» под командованием капитана Клайнфелтера. Мой хозяин мистер Хорас Э. Биксби сдал меня на время в аренду одному из лоцманов «Пенсильвании», мистеру Брауну, и я рулил на Брауна года полтора. Затем, в начале мая 1858 года, произошел трагический случай, положивший конец рейсам этого быстроходного и знаменитого парохода. Я рассказал об этом в одной из моих книг под названием «Старые времена на Миссисипи». Однако вряд ли я пересказывал в этой книге свой сон. Попрошу мисс Лайон проверить, но сейчас я продиктую этот сон, и если окажется, что он уже был опубликован, запись пойдет в корзину. Не может быть, чтобы я когда-то его публиковал, как мне кажется, потому что не хотел, чтобы моя мать знала об этом сне, а она прожила еще несколько лет, после того как я выпустил ту книгу.

Я нашел место на «Пенсильвании» для моего брата Генри, который был двумя годами младше. Работа эта не оплачивалась, то было всего лишь место, сулившее перспективу. Генри служил так называемым «теневым клерком». Теневой клерк не получал жалованья, но он ожидал повышения по службе. Он мог стать некоторое время спустя конторщиком третьего и второго класса, затем главным делопроизводителем – так сказать, казначеем. Сон приснился, когда Генри пробыл теневым клерком около трех месяцев. В течение трех дней, когда судно стояло в порту Сент-Луиса, или Нового Орлеана, лоцманам и рулевым было нечем заняться, но теневому клерку приходилось начинать свои труды на заре и продолжать до ночи, при свете факелов из смолистых сосновых веток. Мы с Генри, безденежные и неоплачиваемые, находясь в порту, размещались на постой в доме нашего зятя мистера Моффетта. Столовались мы на борту судна. Нет, я хочу сказать, что в доме ночевал я, а не Генри. Он проводил в доме вечера, с девяти до одиннадцати, затем согласно обычаю, пожав руки и попрощавшись с родственниками, отправлялся обратно. Должен заметить, что пожимать руки в качестве прощания было не просто обычаем той семьи, но и обычаем, бытовавшим в том регионе, – обычаем Миссури, если можно так выразиться. За всю свою жизнь, вплоть до нынешнего времени, я никогда не видел, чтобы какой-нибудь член семьи Клеменс поцеловал другого, за исключением одного случая. Когда мой умирающий отец лежал у нас в доме в Ганнибале, 24 марта 1847 года он обвил руками шею моей сестры, притянул ее к себе и поцеловал со словами: «Отпусти меня с миром». Я помню предсмертный хрип, без промедления последовавший за этой фразой, которая оказалась последней. Эти рукопожатия Генри всегда выполнял в семейной гостиной на втором этаже, потом выходил из комнаты и без дальнейших церемоний спускался по лестнице, но на сей раз моя мать вышла с ним к лестнице и попрощалась еще раз. Насколько я помню, ее подвигло к этому что-то в поведении Генри, и пока он спускался, она оставалась на верхней площадке. Когда он дошел до двери, то замялся в нерешительности, а потом опять поднялся и снова обменялся с ней рукопожатиями.

Утром, когда я проснулся, оказалось, что мне приснился сон, который был настолько живым и ярким, так похожим на действительность, что ввел меня в заблуждение и я подумал, что дело происходило в реальности. В этом сне я видел мертвого Генри. Он лежал в металлическом гробу, одетый в костюм из моего гардероба, и на груди у него был огромный букет цветов, главным образом белых роз, с красной розой в центре. Гроб стоял на двух стульях. Я оделся и двинулся к той двери, думая, что войду туда и посмотрю, но передумал. Я подумал, что пока еще не смогу вынести встречи с матерью, лучше подожду немного и подготовлюсь к этому тяжелому испытанию. Дом находился на Локаст-стрит, чуть дальше тринадцатого номера, и я прошел до номера четырнадцатого и в середину квартала за ним, прежде чем меня вдруг осенило, что во всем этом не было ничего реального, это был всего лишь сон. Я до сих пор могу ощутить что-то вроде благодарной волны радости, охватившей меня в тот момент, и до сих пор ощущаю остаток сомнения, смутное опасение, что, быть может, это все-таки было в реальности. Я вернулся в дом почти бегом, взлетел по лестнице, прыгая через две или три ступени, ринулся в гостиную – и опять обрадовался, потому что гроба там не было.

Мы совершили обычный, бедный событиями рейс в Новый Орлеан – нет, он не был бессобытийным, потому что именно по дороге туда я подрался с мистером Брауном[97], в результате чего он потребовал, чтобы меня ссадили в Новом Орлеане. В Новом Орлеане у меня всегда была работа. Моей исключительной привилегией являлось наблюдать за погрузкой-разгрузкой с семи вечера до семи утра и получать за это три доллара. Это была работа на три ночи и происходила она каждые тридцать пять дней. Генри всегда присоединялся к моему дежурству примерно в девять вечера, когда его собственные обязанности заканчивались, он часто делал со мной обход, и мы дружески болтали до полуночи. В это время мы должны были расставаться, и потому в ночь перед отплытием судна я дал Генри совет: «В случае катастрофы с судном не теряй головы, оставь эту глупость пассажирам – они об этом позаботятся, а беги в кормовую часть, к спасательным шлюпкам, и слушайся приказов помощника капитана – таким образом, ты будешь полезен. Когда лодку спустят на воду, делай все возможное, чтобы помочь сесть в нее женщинам и детям и ни в коем случае не старайся усесться сам. Сейчас лето, река, как правило, только в милю шириной, и ты сможешь переплыть ее без всяких затруднений». Два или три дня спустя, рано утром, у острова Шип[98], ниже Мемфиса, на судне взорвались котлы – и то, что случилось потом, уже описано мной в книге «Старые времена на Миссисипи». Как там сказано, я последовал за «Пенсильванией» примерно на день позже, на другом судне, и мы начали получать новости о катастрофе в каждом порту, в который заходили, и, таким образом, к тому времени, как достигли Мемфиса, мы все об этом знали.

Я нашел Генри распростертым на матрасе на полу большого здания, вместе с тридцатью или сорока другими ошпаренными и ранеными людьми, и был немедленно проинформирован каким-то несдержанным человеком, что Генри наглотался пару, что его тело страшно обварено и что жить ему осталось совсем немного. Также мне поведали, что врачи и медсестры посвящают все свое внимание тем, кого еще можно спасти, что врачей и медсестер не хватает и что Генри и ему подобным, поскольку они считаются смертельно раненными, уделяется внимание лишь время от времени, когда выдается возможность, только после более срочных случаев. Но доктор Пейтон, прекрасный и великодушный старый врач с большим авторитетом в округе, проникся ко мне сочувствием, горячо занялся этим делом и примерно через неделю привел Генри в чувство. Доктор Пейтон никогда не брал на себя смелость делать предсказания, которые могли не сбыться, но как-то вечером, в одиннадцать часов, сказал мне, что Генри вне опасности и поправится, и добавил: «В полночь эти бедняги, лежащие повсюду, здесь и там, начнут и стенать, и бормотать, и жаловаться, и громко кричать, и если этот шум потревожит Генри, то это будет для него очень плохо; тогда попросите дежурного врача дать ему одну восьмую грана[99] морфия, но это следует делать только в том случае, если Генри проявит признаки тревожности».

Ох, ладно, что там говорить. Дежурившие врачи – молодые ребята, едва окончившие медицинский колледж, – совершили ошибку: у них не было возможности отмерить одну восьмую грана морфия, поэтому они сделали это «на глазок» и дали ему огромную дозу, помещавшуюся на кончике ножа, и фатальные последствия вскоре стали очевидны. Кажется, он умер где-то на рассвете, я не помню точно. Его перенесли в мертвецкую, а я ушел на некоторое время в дом одного горожанина, чтобы немного поспать после накопившейся усталости, а тем временем что-то происходило. Гробы, запасенные для покойников, были из некрашеной белой сосны, но в этом случае несколько дам Мемфиса сделали пожертвования в размере шестидесяти долларов и купили металлический гроб, и когда я вернулся и вошел в мертвецкую, Генри лежал в этом металлическом ящике и был одет в костюм из моего гардероба. Он позаимствовал его раньше, не сказав мне во время нашего последнего недолгого пребывания в Сент-Луисе, и я тотчас узнал свой сон нескольконедельной давности, который в точности воспроизвелся в том, что касается деталей, – кажется, я не досчитался только одной, но она была немедленно добавлена, потому что как раз в этот момент в комнату вошла какая-то пожилая леди с большим букетом белых роз, в центре которого была красная роза, и положила этот букет Генри на грудь.

Я рассказал этот сон там, в клубе, в тот вечер, так же как сейчас рассказал вам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.