Среда, 24 января 1906 года

Среда, 24 января 1906 года

Рассказывается о поражении мистера Блейна на президентских выборах и о том, как голоса мистера Клеменса, мистера Твичелла и мистера Гудвина были отданы за Кливленда

Думаю, ясно, что эта старая статья была написана примерно года двадцать два назад и что месяца через три-четыре после ее написания произошло поражение Джеймса Г. Блейна на выборах президента и избрание Гровера Кливленда, кандидата от демократической партии – временное облегчение после господства республиканцев, которое длилось в течение целого поколения. Я тогда привык чаще голосовать за республиканцев, чем за демократов, но я никогда не был республиканцем и никогда – демократом. В обществе меня считали республиканцем, но сам я себя никогда таковым не считал. Еще в 1865 или 1866 году я получил такой любопытный опыт: поскольку до той поры я считал себя республиканцем, то был обращен в партийный атеизм мудростью одного ярого республиканца, который впоследствии стал сенатором Соединенных Штатов и чей характер, насколько мне известно, не был запятнан ни одним пороком, кроме того, что он является отцом нынешнего Уильяма Р. Херста[124], а стало быть, дедом «желтой» журналистики – этого бедствия из бедствий.

Херст был уроженцем штата Миссури, я тоже уроженец штата Миссури. Это был высокий, тощий, практичный, здравомыслящий, необразованный мужчина лет пятидесяти. Я был ниже ростом и лучше информирован – по крайней мере я так думал. Однажды в гостинице Лик-Хаус в Калифорнии он сказал:

– Я республиканец и надеюсь навсегда остаться республиканцем. Это моя цель, а я человек постоянный. Но взгляните на положение вещей. Республиканская партия неуклонно, из года в год добивалась победы за победой, пока не стала думать, что политическая власть в Соединенных Штатах ее собственность и что для всякой другой партии вроде как дерзость рассчитывать хоть на какую-то часть этой власти. Хуже этого для страны ничего быть не может. Переложить всю власть на одну партию и удерживать ее там означает обеспечить плохое правление и непременное постепенное вырождение общественной морали. Партии должны быть почти равны по силе, чтобы их лидерам с обеих сторон было необходимо отбирать самых лучших людей, каких они только могут найти. Демократы-отцы должны, если могут, распределять своих сыновей между обеими партиями и делать со своей стороны все возможное, чтобы выравнять силы. У меня только один сын. Он еще маленький мальчик, но я уже наставляю его, убеждаю, подготавливаю голосовать против меня, когда он достигнет совершеннолетия, на какой бы стороне я ни был. Он уже добрый демократ, и я хочу, чтобы он так и оставался добрым демократом, пока я сам не стану демократом. Тогда я передвину его в другую партию, если смогу.

Мне показалось, что этот необразованный человек был по меньшей мере мудр. И я никогда, с тех пор и доныне, не голосую списком за кандидатов только от одной партии. Я никогда не принадлежал ни к какой партии с того дня и доныне. Я никогда не принадлежал ни к какой церкви с того дня и доныне. Я остаюсь абсолютно свободным в этих вопросах. И в своей независимости нахожу душевный покой и комфорт, которым нет цены.

Когда республиканские лидеры заговорили о Блейне как о своем возможном кандидате в президенты, хартфордские республиканцы очень об этом сожалели, заранее предвидя его провал в случае выдвижения. Но они не так уж сильно страшились его выдвижения. В Чикаго собрался республиканский съезд, и началось баллотирование. Мы играли в бильярд у меня в доме. Присутствовали Сэм Данхэм, а также Ф. Уитмор, Генри К. Робинсон, Чарлз Э. Перкинс и Эдвард М. Банс. Мы поочередно гоняли шары и между делом обсуждали политическую ситуацию. Джордж, мой цветной дворецкий, был внизу, на кухне, караулил телефон. Как только в центре города, в политическом штабе, становились известны результаты, они по телефону передавались мне домой, и Джордж докладывал их нам по переговорной трубке. Никто из присутствовавших всерьез не ожидал выдвижения мистера Блейна. Все эти люди были республиканцами, но Блейн им не нравился. В течение двух лет хартфордская газета «Курант» осыпала Блейна насмешками и оскорблениями. Она ежедневно его публично разоблачала. Она немилосердно критиковала его политическую деятельность и подкрепляла критику убийственными фактами. Вплоть до того времени «Курант» являлась газетой, на которую можно было рассчитывать в том, что она высказывает честное мнение о значимых людях из обеих партий, и на ее суждения можно было полагаться как на искренние, взвешенные и здравые. Я взял себе за обыкновение всецело полагаться на «Курант» и принимать ее вердикты по номиналу.

Игра на бильярде и дискуссия продолжались, и вскоре, примерно в середине дня, Джордж доставил нам по переговорной трубке шокирующую новость. Кандидатом стал мистер Блейн! Бильярдные кии со стуком уткнулись в пол, и игроки на какое-то время онемели. Они не знали, что сказать. Затем Генри Робинсон нарушил молчание. Он горестно произнес, что это тяжелое испытание – голосовать за такого человека. Тогда я сказал:

– Но мы не обязаны за него голосовать.

– Вы хотите сказать, что не собираетесь за него голосовать? – удивился Робинсон.

– Да, – ответил я, – именно это я и хочу сказать. Я не собираюсь за него голосовать.

Остальные начали вновь обретать дар речи и затянули ту же песню. Они говорили, что, когда партийные представители выдвигают кандидата для выборов, это решает дело. Если они сделали неразумный шаг, это несчастье, но ни один лояльный член партии не имеет никакого права воздержаться от голосования. Перед ним прямой долг, и он не может от него уклониться. Он должен проголосовать за выдвиженца.

Я сказал, что ни одна партия не владеет привилегией диктовать мне, как я должен голосовать. Что если партийная лояльность является формой патриотизма, то я не патриот, и что все равно, едва ли я вообще являюсь большим патриотом, ибо скорее часто, чем редко, то, что основная масса американцев считает патриотичным курсом, не согласовывается с моими взглядами. Что если существует какая-то значимая разница между тем, чтобы быть американцем и монархистом, то она заключается в том, что американец может сам решать за себя, что патриотично, а что нет. В то время как король может предписывать подданному свой монархический патриотизм – решение, которое является окончательным и должно быть принято жертвой. Что, по моему убеждению, я единственный человек из шестидесяти миллионов, которому посчастливилось сконструировать для себя собственный патриотизм.

Они сказали:

– Предположим, страна вступает в войну – где вы будете стоять тогда? Вы что же, самонадеянно присваиваете себе право идти в этом деле собственной дорогой, наперекор всей нации?

– Да, – ответил я, – такова моя позиция. Если бы я считал эту войну неправедной, я бы так и сказал. Если бы меня во имя этого призвали взвалить на плечо мушкет и маршировать под этим флагом, я бы отказался. Я бы не стал добровольно маршировать под флагом ни этой страны, ни какой-либо другой, если бы, по моему личному мнению, моя страна была не права. Если бы страна обязала меня взвалить на плечо мушкет, тут я бы ничего не мог поделать, но я бы никогда не пошел добровольно. Отправиться добровольно было бы предательством по отношению к самому себе и в конечном счете предательством по отношению к моей стране. Если бы я отказался пойти добровольно, меня следовало бы назвать предателем, это я очень хорошо сознаю, но от этого я бы не сделался предателем на самом деле. Единогласное голосование шестидесяти миллионов не могло бы сделать меня предателем. Я по-прежнему остался бы патриотом и, по моему мнению, единственным во всей стране.

Последовала долгая дискуссия, но меня не обратили в иную веру. Им хватило беспристрастности признать, что они не хотят голосовать за мистера Блейна, но все они заявили, что тем не менее сделают это. Затем Генри Робинсон сказал:

– Еще довольно далеко до выборов. Вы еще успеете сменить курс. Влияния будут слишком сильны. В день выборов вы проголосуете за Блейна.

Я сказал, что вообще не пойду на избирательный участок.

Хартфордской газете «Курант» пришлось пережить неприятное время – с того момента и до полуночи. Главный редактор, генерал Холи (который был также главнокомандующим этой газеты), находился на своем посту в конгрессе, и телеграфная переписка между ним и «Курантом» продолжалась до полуночи. На протяжении двух лет «Курант» усердно делал из мистера Блейна «смоляное чучелко», каждый день подбавляя смолы, а теперь газету призывали его хвалить, кричать «Да здравствует!» и побуждать своего хорошо подкованного читателя вознести «смоляное чучелко» до главной магистратуры страны. Это было трудное положение, сотрудникам «Куранта» и генералу Холи потребовалось девять часов, чтобы проглотить горькую пилюлю, и в полночь эта пилюля была проглочена. В течение двух недель газета «Курант» приобрела кое-какие навыки восхваления того, что она так долго порицала, в течение еще месяца произошла окончательная перемена в ее характере. И до сих пор газета так и не восстановила полностью своего достоинства, хотя под руководством редактора Чарлза Хопкинса Кларка она, по моим оценкам, вернула его на девяносто процентов.

Действующим редактором был в то время Чарлз Дадли Уорнер. Он не смог переварить новые условия. Он обнаружил, что не способен развернуть свое перо в другом направлении и заставить его двигаться вспять, поэтому решил совсем его отозвать. Он ушел с поста редактора, отказался от жалованья, жил с тех пор на свой доход совладельца газеты и на выручку от журнальной работы и чтения лекций и в день выборов держал свой избирательный бюллетень в кармане.

Мой разговор с высокообразованным членом американского ученого совета, который подготавливал новую редактуру Нового Завета, действительно произошел, как я и обрисовал в той старой статье. Он был неистов в своем осуждении Блейна, своего родственника, и сказал, что никогда за него не проголосует. Но он так привык пересматривать Новый Завет, что ему потребовалось всего несколько дней, чтобы пересмотреть свое кредо. Едва я покончил с ним, как наткнулся на Джеймса Дж. Баттерсона. Баттерсон был президентом большой страховой компании «Трэвелерс иншуренс компани». Он был прекрасным человеком, сильным человеком и достойным гражданином. Он был точно так же неистов в своих осуждениях Блейна, как и церковник, но через две недели уже председательствовал на крупном ратификационном собрании Республиканской партии, и, услышав, как он говорит о Блейне и его совершенствах, посторонний наблюдатель мог бы предположить, что Республиканской партии посчастливилось добыть себе в качестве кандидата архангела.

Время шло. День выборов приближался. Однажды морозной ночью Твичелл, преподобный Фрэнсис Гудвин и я тяжело брели домой по пустынным улицам, навстречу шквалам ледяного ветра после очередного заседания нашего Понедельничного вечернего клуба. Там, за ужином, шло обсуждение политической ситуации, во время которого всплыл тот факт – к изумлению и возмущению всех, включая дам, – что среди нас присутствуют три предателя. Что Гудвин, Твичелл и я собираются сохранить свои избирательные бюллетени в кармане, вместо того чтобы отдать голоса за архангела. Где-то по дороге домой Гудвина осенила счастливая идея, и он ее выложил:

– Зачем нам придерживать эти три голоса, которые мы не хотим отдавать за Блейна? Очевидный ответ: надо сделать все, что в наших силах, дабы свалить Блейна. Очень хорошо, вот они, наши три голоса против Блейна. Здравомыслящим деянием было бы обратить против него шесть голосов, отдав эти три голоса Кливленду.

Даже до нас с Твичеллом дошло, что в этом есть смысл, и мы сказали:

– Это очень правильно, так мы и сделаем.

В день выборов мы пошли на избирательные участки и довели до конца наш адский замысел. В те времена голосование было публичным. Любой наблюдатель мог видеть, как человек голосует, – и это наше преступление немедленно стало известно всему местному сообществу. Это было двойное преступление в его глазах. Воздержаться от голосования за Блейна и так уже было достаточно скверно, но прибавить к этому безнравственному поступку голосование за кандидата от демократов было преступным в такой степени, для описания которой в словаре не находилось адекватных слов.

С того дня и на довольно долгое время жизнь Твичелла стала для него изрядным бременем. Проще говоря, паства на него озлобилась, и он находил мало удовольствия в отправлении своей церковной должности – разве что изредка обретал некоторое облегчение своих ран благодаря привилегии хоронить некоторых из этих людей. Было бы благодеянием, я думаю, и пользой для сообщества похоронить их всех. Но что касается чувств Твичелла по этому поводу, то он был слишком терпимым по натуре и слишком добродушным, чтобы демонстрировать эти чувства. Он никогда мне о них не говорил, но думаю, что если бы он решил сказать это кому-нибудь, то это был бы я.

Твичелл весьма серьезно повредил себе в своей конгрегации. Ему приходилось поддерживать молодую семью. Это была уже большая семья, и она продолжала расти. С каждым годом бремя становилось все более тяжким, но жалованье оставалось одним и тем же. Становилось все труднее и труднее поспевать за вызванной этим поступком утечкой в домашнем бюджете, и если прежде была какая-то перспектива увеличения жалованья, то теперь эта перспектива исчезла. Жалованье было не таким уж большим. Оно составляло четыре тысячи долларов в год. Он не просил больше, а конгрегации не приходило в голову ему предложить. Таким образом, голосование за Кливленда стало для него настоящей катастрофой. Эта реализация им якобы существующего великого американского права быть свободным и независимым в своих политических взглядах и действиях обернулась тяжким бедствием. Однако преподобный Фрэнсис Гудвин продолжал быть таким же уважаемым, как и прежде, то есть в публичном смысле, – в частном он был проклят, но внешне не претерпел никакого ущерба. Возможно, это случилось потому, что общественное одобрение не было необходимым в его случае. Его отец оценивался в семь миллионов и был стар. Преподобный Фрэнсис стоял в очереди на повышение и вскоре должен был получить наследство.

Что же касается меня самого, мне не нужно было беспокоиться. Я не получал от Хартфорда средств на существование. Их было вполне достаточно для моих нужд. Хартфордское мнение обо мне не могло на них повлиять, и кроме того, в кругу моих друзей было давно известно, что я никогда не голосовал за кандидатов одной партии и был, следовательно, так привычен к преступлению, что едва ли неодобрение окружающих могло меня переделать – да, пожалуй, я, так или иначе, не стоил этих усилий.

Вскоре, примерно через два месяца, наступил рождественский сочельник, а с ним и ежегодное собрание прихожан Джо и ежегодная продажа церковных скамей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.