12

12

НА ОТКРЫТОМ ЧЕМПИОНАТЕ Франции 1990 года я произвожу фурор, выйдя на корт в розовом. Эта новость открывает все спортивные полосы, просачиваясь иногда и на первые страницы газет. «Агасси в розовом!» Точнее, в розовых «велосипедках» под вареными шортами.

— Строго говоря, это не розовый. Эго цвет «горячая лава», — объясняю я репортерам.

Меня поражает, насколько сильно их интересует этот вопрос. Не меньше я удивлен собственной заботой о том, чтобы журналисты поняли меня правильно. Но я решил, что предпочту видеть в прессе статьи о цвете моих штанов, а не об изъянах моего характера.

Мы с Джилом и Фили не слишком стремимся общаться с толпами, прессой, да и вообще с Парижем. Нам не нравится чувствовать себя чужестранцами, затерянными в городе, где каждый глазеет на нас лишь из-за английской речи. Отсиживаемся в моем номере, включаем кондиционер и посылаем коридорных за едой в McDonald’s и Burger King.

У Ника, однако, случается тяжелый приступ раздражительности из-за отсутствия общества. Он хочет гулять, смотреть достопримечательности.

— Парни, мы же в Париже! — восклицает он. — А как же Эйфелева башня? А как же, черт его побери, Лувр?

— Да были мы там, видели, — лениво отвечает Фили.

Я не хочу в Лувр. Мне туда не нужно. Я и сейчас, стоит закрыть глаза, вижу ту страшную картину: юноша, цепляющийся за скалу, в то время как отец держится за его шею, а жена и дети — за плечи.

— Ничего и никого не хочу видеть, — отчеканиваю я. — Хочу поскорее выиграть и вернуться домой.

УСПЕШНО ПРЕОДОЛЕВАЮ ПЕРВЫЕ РАУНДЫ. Игра ладится. И вот — снова встреча с Курье. Он выигрывает первый сет на тайбрейке, но затем ослабляет напор и уступает мне второй сет. Я выигрываю и третий, а на четвертый у него уже не остается сил: 6–0. Его лицо краснеет. Скорее даже приобретает цвет «горячая лава». Мне ужасно хочется спросить: надеюсь, сегодня тебе пришлось побегать достаточно? Но я молчу. Быть может, это возмужание? В любом случае я однозначно стал сильнее.

Следующий матч — с Чангом. Он защищает свой чемпионский титул. Моя обида до сих пор жива: не могу поверить, что он выиграл турнир Большого шлема раньше меня. Я завидую его этике, восхищаюсь дисциплиной на корте, но сам он мне не нравится. Чанг все так же без стеснения заявляет, что Христос — на его половине корта, и этот коктейль из религиозности и эгоизма меня безумно раздражает. Беру верх в четырех сетах.

В полуфинале играю с Йонасом Свенссоном. У него пушечная подача — когда берешь его мяч, кажется, будто мул лягнул тебя копытом. Кроме того, он никогда не боялся играть у сетки. При этом он лучше играет на твердом покрытии, надеюсь переиграть его на грунте. Поскольку у него мощный удар справа, начинаю подавать ему мяч под левую руку. Снова и снова заставляю его играть с левой, веду — 5–1. Свенссон не в состоянии мне ответить. Сет за Агасси.

Во втором сете я вновь лидирую, 4–0. Затем Свенссон отыгрывается, и вот счет уже 3–4. Подпускать его ближе к победе совсем не входит в мои планы. Однако, к его чести, Свенссон все же выигрывает третий сет. Раньше я непременно начал бы паниковать. Но теперь смотрю в ложу — и вижу Джила. Вспоминаю его монолог на стоянке — и выигрываю четвертый сет, 6–3.

Наконец-то я в финале. Мой первый финал на турнире Большого шлема! Мне предстоит играть с эквадорцем Гомесом. Несколько недель назад я уже обыгрывал его. Ему тридцать, пенсионный возраст, — честно говоря, я считал, что Гомес уже закончил карьеру. Газеты пишут: наконец-то у Агасси есть шанс реализовать свой потенциал.

И ВДРУГ ПРОИСХОДИТ КАТАСТРОФА. Вечером перед финалом, во время душа, купленная Фили накладка из волос расползается прямо у меня в руках. Кажется, я использовал не тот бальзам. Сделать ничего нельзя: проклятая штука развалилась на куски.

В панике зову Фили к себе в номер.

— Катастрофа, — сообщаю я. — Мой парик — гляди!

Он тщательно осматривает повреждения.

— Пусть просохнет, затем прикрепи на голову, — советует он.

— Как?

— Зажимами.

Фили обегает весь Париж в поисках тонких заколок-невидимок — но их нет! Он сообщает мне об этом по телефону:

— Чертов городишко! Их нет нигде!

В холле отеля он встречает Крис Эверт, спрашивает ее о заколках. У нее тоже нет. Она спрашивает, зачем они ему понадобились, но остается без ответа. В конце концов он встречает подружку нашей сестры Риты, у той есть целый пакет зажимов. Фили помогает мне привести искусственные волосы в относительный порядок и закрепить их на голове по меньшей мере двадцатью заколками.

— Будет держаться? — опасливо спрашиваю я.

— Да, будет. Только много не вертись.

Мы мрачно хихикаем.

Разумеется, я мог бы играть без парика. Но после многих месяцев критики, насмешек и издевательств я не слишком-то уверен в себе. «Имидж — все»? Что бы они сказали, узнав, что все это время я ходил в парике? Выиграю или проиграю — в любом случае о моей игре никто и не вспомнит. Они будут говорить только о моих волосах. Сначала надо мной смеялась кучка мальчишек в академии Боллетьери, затем — двенадцать тысяч немцев, теперь же надо мной засмеется весь мир. Я закрываю глаза — и, кажется, слышу этот смех. Не смогу его вынести.

Во время предматчевой разминки я молюсь: не о победе — о том, чтобы удержалась накладка. В обычных обстоятельствах, впервые оказавшись в финале турнира Большого шлема, я не смог бы побороть беспокойство. Но чертов парик ввергает меня в подобие ступора. Как там эта штука, не сползает? Я представлял себе, что будет, если это случится. Во время каждого рывка, каждого прыжка я уже видел, как моя накладка тихо падает на грунт, как ястреб, подстреленный отцом, на крышу нашего дома. Я слышу изумленный вздох толпы. Прямо вижу, как миллионы людей в едином порыве подвигаются ближе к телевизорам, спрашивая друг у друга на десятках языков одно и то же: «Неужели у Андре Агасси только что отвалились волосы?»

Мой план игры учитывает и мои натянутые нервы, и мое смущение. Гомес уже не молод, ему тяжело двигаться: я знаю, что к пятому сету силы покинут его. Соответственно, я собираюсь всячески затягивать матч, идти на долгие обмены ударами и в конце концов измотать соперника. Однако в самом начале игры становится понятно: Гомес тоже помнит про свои годы, поэтому, наоборот, стремится ускорить матч. Он играет в рискованный, быстрый теннис. Он торопливо выигрывает первый сет, затем столь же спешно проигрывает второй. Я понимаю: максимум, на что можно рассчитывать, — это три часа игры, быть может, четыре, хотя вряд ли. А значит, физическая форма не будет иметь значения. Это короткий матч — именно такой, в котором Гомес вполне в состоянии одержать победу. После двух сетов, выдержанных в быстром темпе, мне противостоит соперник, готовый продержаться до конца игры, даже если она затянется на пять сетов.

Разумеется, мой план с самого начала никуда не годился. Настоящая катастрофа. Он не мог сработать, сколько бы ни продлился матч: ты не можешь рассчитывать на победу в турнире Большого шлема, мечтая, что соперник решит сдаться. Мои попытки организовать долгий обмен ударами только подбадривают Гомеса. Он — опытный спортсмен, понимающий, что сейчас, быть может, идет его последний матч в турнире Большого шлема. Единственный способ выиграть — лишить его веры и стремления своим напором, своей агрессией. Когда он видит мою консервативную игру, мои попытки планировать вместо того, чтобы идти напролом, это дает ему силы.

Гомес выигрывает третий сет. В начале четвертого я обнаруживаю еще один свой просчет. Большинство игроков, утомившись к концу матча, несколько ослабляют подачу: им трудно высоко приподниматься на усталых ногах. Однако у Гомеса своеобразная манера подачи: он будто стреляет из пращи. Вместо того чтобы высоко приподниматься на мысках, наклоняется в сторону подачи. Когда устает, то склоняется лишь сильнее, и удар, соответственно, получается более резким. Я ожидал, что подача соперника по ходу матча будет ослабевать, а она становится лишь сильнее.

Выиграв матч, Гомес вовсю демонстрирует свое очарование и любезность. Он плачет. Он машет рукой камерам. Он знает, что на родине, в Эквадоре, станет национальным героем. Я пытаюсь представить, на что он похож, этот Эквадор. Может, мне туда переехать? Возможно, это единственное место, где я могу скрыться от охватившего меня стыда.

Сижу в раздевалке, повесив голову, и представляю себе, что теперь скажут обо мне сотни репортеров и колумнистов, не говоря уже о знакомых. «Имидж — все, Агасси — ничто». «Мистер Горячая лава обделался кипятком».

В раздевалку заходит Фили, по его лицу видно: он не просто сочувствует — он живет моей бедой. Это и его поражение. Его боль. Затем он говорит то, что нужно, к тому же правильным тоном, — и я знаю, что всегда буду любить его за это:

— Поехали из этого сраного городишки.

ДЖИЛ ТЯНЕТ ЗДОРОВЕННУЮ ТЕЛЕЖКУ с нашими сумками по залам аэропорта имени Шарля де Голля, я иду на шаг впереди. У таблички с надписью «Вылеты и прилеты» останавливаюсь. Джил продолжает двигаться. У меня на ногах — мокасины без носков, и металлический край тележки врезается в незащищенное ахиллово сухожилие. На пол падает капля крови, другая, и вот уже кровь льется вовсю. Джил торопливо лезет в сумку за бинтом, но я останавливаю его. Не стоит торопиться. Все хорошо. Все правильно. Пока мы еще здесь, моя кровь непременно должна залить парижскую землю.

Я ВНОВЬ ПРОПУСКАЮ УИМБЛДОН, проведя все лето в беспрерывных тренировках под руководством Джила. Спортивный зал в гараже оборудован дюжиной самодельных тренажеров и множеством других уникальных приспособлений. В окне Джил установил мощный кондиционер, пол обил пористым покрытием для спортивных площадок, а в углу поставил старый бильярдный стол, за которым мы играем в пул между упражнениями и подходами. Иногда мы занимаемся ночи напролет, уходя из зала лишь в четыре утра. Джил ищет способы изменить к лучшему не только мое тело, но и мое мышление, нарастить и мышцы, и уверенность в себе. Случившимся во Франции он потрясен не меньше меня. Однажды утром, еще до восхода солнца, он сказал мне то, что ему когда-то часто повторяла его мать:

— Que lindo es sonar despierto. Как приятно грезить наяву. Ты должен грезить наяву, Андре. Во сне это каждый может, но ты должен все время мечтать, и рассказывать о своих мечтах вслух, и верить в них.

Иными словами, в финале турнира Большого шлема я должен грезить. Грезить о победе.

Я благодарен и дарю ему золотую цепочку с кулоном-пирамидкой, внутри которого заключены три кольца, символизирующие Отца, Сына и Святого Духа. Я сам придумал ее дизайн и заказал ювелиру во Флориде. У меня есть такая же сережка.

Джил носит мой подарок, и я уверен: скорее в аду выдадутся холодные дни, чем он снимет его.

Джил любит покрикивать на меня во время тренировок, но в этих криках нет ничего общего с тем, как кричал на меня отец. Джил делает это с любовью. Если я хочу установить личный рекорд или поднять максимальный вес, он кричит, стоя позади меня: «Давай, Андре, давай!

Раз, два, три!» Его крики заставляют сердце колотиться о ребра. Иногда, в приступе вдохновения, он велит мне отойти и выжимает свой рекордный вес — 250 килограммов. Удивительно видеть человека, выжимающего от груди такую гору железа. Глядя на это, я думаю: все возможно. Как здорово мечтать! И тем не менее как-то раз в спокойную минуту я признаюсь Джилу, что мечты чертовски утомительны.

Он смеется.

— Не могу обещать, что тебе не придется уставать, — произносит он. — Но помни: по другую сторону усталости тебя ждет масса хорошего. И именно там, по другую сторону усталости, ты сможешь наконец-то узнать себя.

Под руководством Джила к августу 1990 года я наращиваю четыре с половиной килограмма мышечной массы. Мы едем на Открытый чемпионат США. Я чувствую себя стройным, гибким, опасным. Я обыгрываю Андрея Черкасова из СССР в несложном матче из трех сетов. Прогрызаю себе путь в полуфинал, где встречаюсь с Борисом Беккером и разбиваю его в четырех жестоких сетах, все еще чувствуя себя после этого бодрым и полным сил. Мы с Джилом едем в отель смотреть второй полуфинал, в котором решится, с кем я встречусь завтра: с Макинроем или Сампрасом.

Как это ни поразительно, но парнишка, которого я не рассчитывал больше встретить на турнире, сумел полностью изменить свою игру. Сейчас он бьется с Макинроем не на жизнь, а насмерть. Впрочем, замечаю я, это Макинрой отчаянно сражается, защищаясь, — и проигрывает. Вот чудо: завтра моим соперником будет Пит Сампрас.

Камера крупным планом показывает лицо Пита, и я вижу, что он отдал игре все. Комментаторы замечают, что туго перевязанная нога теннисиста сплошь покрыта волдырями. Джил до тошноты накачивает меня своим коктейлем. Я отправляюсь спать, улыбаясь, размышляя о том, как весело будет завтра надрать Питу задницу. Буду гонять его из края в край, слева направо, от Сан-Франциско до Брадентона, пока из его волдырей не потечет кровь. Вспоминаю отцовское наставление: «Пусть у него мозг волдырями покроется!» Спокойный, самоуверенный, я сплю без задних ног, как пирамида гантелей в зале у Джила.

Утром себя готовым сыграть десяток сетов. Теперь я не волнуюсь о парике, поскольку больше не ношу его. У меня новая, простая в использовании система маскировки: толстая головная повязка и ярко выкрашенные пряди. Я просто не могу проиграть Питу — мальчику, на которого я с жалостью смотрел год назад, увальню, не умеющему даже удержать мяч в пределах корта.

Однако сегодня передо мной другой Пит — он не ошибается. Мы долго разыгрываем каждое очко, и в каждом из этих непростых розыгрышей Сампрас безупречен. Он достает каждый мяч, бьет точно в цель, прыгая взад и вперед по корту, точно газель. Мощно подает, в одно мгновение перемещается к сетке, заставляя меня плясать под его дудку. Он энергично отражает мои подачи. Я беспомощен. Я зол. Говорю себе: этого не может быть.

Но это происходит.

И вот, вместо того чтобы думать о победе, я начинаю искать способ уйти от поражения. Та же ошибка, что в матче с Гомесом, — и с тем же результатом. После матча я заявляю репортерам: Пит совершил настоящее разбойное нападение в лучших нью-йоркских традициях. Метафора вышла не очень удачной. Да, меня ограбили, забрав нечто, принадлежавшее мне по праву. Но мне не на кого писать заявление в полицию и нет надежд на правосудие: все обвинения падут на голову жертвы.

НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ СПУСТЯ я резко открыл глаза. Я лежу в постели в своем номере. Это был лишь сон?! На какое-то счастливое мгновение я подумал, что всего лишь задремал на холме, где дует теплый ветер, а Фили и Ник посмеиваются над неуклюжей игрой Пита Сампраса. Мне приснилось, что именно Пит, а не кто-то другой разгромил меня в финале турнира Большого шлема?

Но нет, это был не сон. Я вижу, как в комнате понемногу становится светлее, в то время как мои разум и чувства погружаются во тьму.