XVI. ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ

XVI. ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ

В момент, когда готовилась грандиозная схватка под Берестечком, на всем пространстве Речи Посполитой происходили народные волнения. Сильное брожение имело место в Познани, где польские крестьяне пытались последовать примеру своих украинских собратьев, не желавших долее мириться с панским ярмом.

Произошли волнения и на западных окраинах Речи Посполитой. Под Краковом во главе движения встал молодой обедневший шляхтич Костка. Это был человек несколько авантюристического склада, что видно хотя бы из того приема, к которому он прибег. Он похитил королевскую грамоту на имя некоего Наперского, разрешавшую производить вербовку войска, и с этой грамотой, обещая к тому же помощь Хмельницкого, стал сзывать народ на борьбу против шляхтичей. Измученный люд начал стекаться к нему, но на первых же порах Наперский-Костка подвергся нападению польских драгун и был взят в плен.

Он проявил изумительное мужество. Его «пытали, привязывая ногами к помосту, а руками к потолку, — сообщает один историк, — вытягивали суставы, потом прижигали свечами бока и брызгали серою на грудь… Его приговорили посадить на кол… Когда он увидел орудия ожидавшей его казни, все заметили, что ужас отразился на лице его, однако он оправился и быстрыми, твердыми шагами пошел на лютую смерть, как будто такого рода смерти он всегда и давно уже ожидал для себя».

После событий под Берестечком начавшиеся во всем польском государстве волнения стали угасать.

Между тем король с главными польскими силами двигался из Берестечка по направлению к Кременцу. «Он в пути своем не иное что, как страшное позорище видел! — восклицает Симоновский. — Дороги покрыты были мертвыми телами и леса тех же бедственных наполнены трупами и полумертвыми, которые по замешательстве своем спрятались в густейшие места, где многие чрез несколько дней не имели другой пищи, кроме коры из древа; многие так ослабели, что убегать уже более не в состоянии были»[148].

Слыша приближение польских всадников, многие беглецы заползали в кусты и овраги, чтобы избежать смерти от рук неприятеля. Король приказал подбирать и кормить этих голодных; как замечает польский летописец, «они были еще годны, чтобы снова служить дворянству». Из этих же соображений паны желали избежать полного опустошения страны и призывали народ к покорности и умиротворению.

Успокоительные манифесты поляков плохо воспринимались населением. Правда, король велел щадить бежавшее население, но и тут не всегда выходило одинаково: так, например, князь Иеремия перебил под Дубно три тысячи больных, усталых людей, а Калиновский если и щадил беглецов, то приводил их в лагерь на арканах привязанными за шею к седлам.

Даже в этот тяжелый момент украинский народ не склонил головы перед захватчиками. Продвигаясь в глубь страны, польская армия всюду встречала отчаянное сопротивление населения. Лишившаяся войска и вождя, без союзников и без средств, Украина была беззащитна перед нашествием стотысячной польской армии. Казалось, ничто не может спасти ее от нового порабощения. Этого, однако, не случилось: украинский народ вновь проявил свою непреклонную решимость добиться национальной независимости, свое гордое стремление к иной, лучшей жизни.

Основываясь на польском законе, гласившем, что дворянское ополчение обязано сражаться за отечество только в течение двух недель, шляхтичи устами Радзеевского и Дембицкого известили короля, что не намерены итти дальше, желают королю и регулярной армии успеха, а сами возвращаются по домам. Это были шляхтичи, не имевшие владений на Украине и вовсе не собиравшиеся таскать и впредь каштаны из огня для заинтересованных в порабощении Украины магнатов. К тому же их очень беспокоили происходившие в это время в Польше крестьянские волнения. Никакие уговоры не помогли. Пришлось распустить «посполитое рушенье». Дальнейший поход на Украину приняла на себя тридцатитысячная регулярная армия, состоявшая больше чем наполовину из наемной немецкой пехоты.

— Предоставляю славу окончания войны вам, господа, — сказал перед отъездом в Варшаву король гетманам Потоцкому и Калиновскому.

Немецкие наемники и оставшиеся шляхтичи (а также 5 тысяч из «посполитого рушенья», которые подошли уже после Берестечской битвы) двинулись в глубь Украины.

Здесь царила полная растерянность. Жители с надеждой взирали на полковников, но те сами не знали, что делать: у каждого осталось всего по нескольку сот человек, — нельзя же было с такими силами остановить польскую армию. Тогда все мысли обратились к человеку, который в течение последних лет твердой рукой вел корабль между всеми рифами. Он, гетман, батько Хмельницкий, нашел бы выход! Где же он?

В этот момент в городах появились универсалы, подписанные Богданом, с указанием о местопребывании его в Белой Церкви. «Богдан Хмельницкий, гетман, с войском запорожским господам полковникам: белоцерковскому, винницкому, брацлавскому, уманскому и паволоцкому доброго здоровья от господа-бога желаем. Извещаем вас, что по совету с товариством мы решили: немедленно быть наготове и собираться, не откладывая сбора до двух или даже до одной недели; потому приказываем вам стянуть все названные полки к Белой Церкви под начальством белоцерковского полковника, остальные же полки соберутся под моим начальством у Корсуня. Теперь необходимо нам принять предосторожности, дабы враги не захватили нас в разброде по домам…»

Когда Богдан Хмельницкий издавал этот универсал, он находился еще в плену у хана, а на Украине распространялись слухи, что он не вернется: одни говорили, будто он принял исламизм и добровольно едет с Ислам-Гиреем, другие — что его уводят в оковах.

Появление универсала рассеяло эти толки, а вскоре (29 июня) гетман появился лично. Он прибыл в Любартов, а затем в Паволочь, и тут перед ним во всей наготе открылась ужасная истина. Выпуская универсал в Белой Церкви, он считался уже с тем, что поляки одержали победу, но он никак не предполагал действительных масштабов ее. Он предписывал некоторым полкам стянуться к Белой Церкви, остальным к Корсуни, на самом же деле все полки находились в страшном расстройстве.

А тут нагрянула еще одна беда: отряд уманского полковника Глуха прогнал один татарский загон, грабивший украинские села; дело дошло до крупного вооруженного столкновения. В связи с этим Ислам-Гирей прислал резкое письмо, наполненное угрозами.

Было от чего притти в отчаяние. Погибли плоды трехлетней героической борьбы. Опустошенная страна, деморализованное поражением войско, разгуливающие по городам и селам татарские загоны, быстро продвигающаяся сильная польская армия, ни денег, ни союзника… К тому же пустота в личной жизни: жена казнена по его же приказанию, нет в живых некоторых преданных помощников. Трудно придумать более безнадежную ситуацию.

И тут Хмельницкий показал, какие взлеты воли были ему свойственны. В этом угрюмом человеке таились неисчерпаемые бодрость и мужество. Только на один момент дрогнул он, почувствовал усталость и неуверенность в себе.

— Пойду на Запорожье, — сказал он, — не хочу больше воевать с панами…

Но это минутное колебание быстро прошло, и Богдан принялся за дело. Весь его организационный гений проявился в эти тяжкие часы. В Крым и Турцию полетели гонцы с воззваниями не отступаться от козаков, так как иначе козакам придется совместно с Польшей воевать против них же. По всей стране понеслись призывные универсалы гетмана: судьба изменчива, теперь она благоволит к полякам, завтра повернется к ним спиною. Против нас наступает немногочисленная армия, возобновим войну, и мы возвратим с лихвою все утерянное.

Это были слова, которые жаждало услышать украинское население, и потому те же люди, которые накануне кляли гетмана, теперь стекались под его знамя. На Масловом Броде состоялась «черная» рада, все ораторы громили Богдана, покинувшего свое войско под Берестечком. Узнав об этом, гетман бесстрашно явился на раду и козаки единодушно примкнули к нему.

«Худое состояние дел его [Хмельницкого] подавало ему советы, полные ярости и отчаяния, — пишет Симоновский, — он собрал не только козаков, но и мужиков, довольно способных к испытанию вновь щастия в оружии. Из сих последних многие говорили в голос, что бесчестно есть потерять кураж за худой выигрыш баталии, что те, которые их обратили в бегство, убегали прежде и от них и что равное неблагополучие им может еще приключиться».

«Плодовитая матка козацкая, Украина возродила козачество, как будто не было берестечского поражения», замечает один летописец. Кипучая энергия Хмельницкого переливалась в его помощников, наполняла всех верой в победу.

В сентябре в дневнике Станислава Освецима появляется следующая запись: «Враги захватили все дороги и пути сообщения, прервали все сношения, беспокоили наших частыми стычками и произвели в войске нестерпимый голод, не допуская в лагерь подвоза припасов. Хлопы в селах и местечках везде насмехались над нашими, восклицая: «Ляхи отрезали нас от Днепра, а мы их от Вислы!»

Авторитет Хмельницкого возрастал с каждым днем. Нельзя было не подчиниться этому железному человеку, который в отчаянном положении не только не упал духом, но держался спокойнее и увереннее, чем когда-либо. «Он не изменялся перед подчиненными ни в лице, ни в духе, — говорит современник, — с веселым видом, с смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно».

Это изумительное мужество, подобно магниту, притягивало обескураженных людей; в соединении с неутомимой распорядительностью Богдана оно творило чудеса: на Украине быстро возрождалась народная армия. Хмельницкий сумел преодолеть хаос, воцарившийся в стране после разгрома всех наличных сил, сумел внести твердый порядок в устройство и организацию людских потоков, в несчетный раз выброшенных на борьбу с врагами «плодовитой маткой козацкой» — Украиной.

Опять, как и прежде, народ не хочет покориться, народ ищет себе вождя — и находит его в Хмельницком.

Поляки очень скоро почувствовали, что Украина уже далеко не беззащитна, что она напоминает туго свернутую пружину, готовую распрямиться и далеко отбросить при этом тех, кто попадется на пути. Князь Радзивилл, уничтожив Небабу, двинулся на Киев; жители, опасаясь свирепой расправы, обратились в бегство. Заняв город, Радзивилл хватал оставшихся мещан и, обвиняя их в прошлогоднем избиении поляков, вешал, сек и сажал на кол.

Тогда киевляне прибегли к средству, которое через полтора века повторили москвичи: они зажгли свой родной город, чтобы лишить врага квартир и провианта.

— Это не люди, это скифы! — воскликнул Наполеон, глядя из Кремля на пылавшую Москву.

Киевляне предвосхитили этот героический способ борьбы. 6 августа сгорело 60 домов (по преданиям, первый поджигатель, раздув пламя под собственным домом, бросился в него, чтобы избежать позорной казни). На другой день две тысячи строений сделались жертвой пожара; ратуша, церкви, лавки — все было объято огнем.

Одновременно произошло другое событие, не менее ожесточившее украинский народ и показавшее интервентам, как велика сила сопротивления, которую им предстоит преодолеть. Главные польские силы подошли к маленькому городу Трилиссам. Там заперлись несколько сот козаков и несколько сот жителей. Потоцкий предложил открыть ворота, обещая милостиво обойтись с населением. Трилиссцы отвечали насмешками. Польско-немецкие отряды пошли на штурм, и после долгой, страшной схватки, когда даже женщины и дети отражали штурмующих, городок был взят. Никто из взрослых не сдался живым. Озлобленные жолнеры и рейтары разбивали младенцев о стены.

Те из поляков, у кого высокомерие не отняло способности разбираться в событиях, поняли: на Украине началось самое страшное, что только может встретить завоеватель, — народная война. Скрываясь в лесах и оврагах, партизаны совершали молниеносные налеты на неприятеля, отбивали провиант, захватывали пленных, умерщвляли отсталых и отделившихся. Поляки предавали пойманных партизан мучительной смерти; партизаны отвечали тем же: сдирали кожу с пленников, выкалывали им глаза… Шляхтичи, пошедшие «довершать войну», увидели, что новая, самая страшная война только начинается. Даже гетман Потоцкий вынужден был признать неосновательность расчета на быстрое «замирение» страны.

— Русь, — говорил он им, — тогда только может быть побеждена окончательно, когда погибнет, когда весь край обезлюдеет.

Оправдывались слова Хмельницкого об изменчизости фортуны. К затруднениям военным и продовольственным, которые все сильнее испытывали поляки, прибавился новый, тяжкий для них удар: 10 августа в Паволочи скоропостижно умер князь Иеремия Вишневецкий. Фанатический приверженец католицизма и панских привилегий, Иеремия был самым страшным врагом украинского народа, и его смерть явилась для шляхты невознаградимой потерей.

— Наконец бог услышал наши моления, — промолвил Богдан: — князь Вишневецкий, хотевший некогда обладать целой Русью, теперь занимает четыре локтя земли. Оружие наше не сразило его; бог, мститель крови нашей, поразил беззаконную голову.

Слава, которую предрекал, уезжая в Варшаву, король, не давалась в руки польско-немецкой армии. Довершить разгром Украины, вернуть ее под власть панов казалось так просто. Но каждый день теперь убеждал их, что это очень нелегко, а может быть, и вовсе неосуществимо.

***

Хмельницкий, конечно, вполне ясно видел, что народ с новой силой поднимается на борьбу. Его универсалы и организаторская деятельность сыграли не последнюю роль в этом. Под прикрытием связавшей поляков партизанской войны он лихорадочно формировал новую армию. Когда поляки и литовцы овладели Киевом, он тотчас направил туда уманский и белоцерковский полки, чтобы остановить распространение врага и попытаться вернуть «столечный город». В Прилуках формировал войска неутомимый Богун, соперничавший с гетманом в энергии и распорядительности.

В разгар напряженных военных приготовлений гетман объявил о своей женитьбе. Третьей женой его стала Анна Никифоровна Золотаренко, сестра корсунского полковника Золотаренко и вдова козака Филиппа. То была мужественная и властная, подстать самому Богдану, женщина. Она завоевала себе такое доверие, что гетман дал ей право издавать в его отсутствие универсалы.

Богдан с присущей ему манерой трезво учитывать всю обстановку не был спокоен. Как всегда, он смотрел в глаза событиям без растерянности, но и не мог недооценивать опасность.

Ресурсы страны были подорваны. Украина была страшно опустошена. Пограничные области обратились почти в пустыню. «Край был так безлюден, — писал один современник, — что о нем можно было произнесть: земля была пуста и неустроена, мы не видели ни городов, ни сел, только поле и пепел, не было ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе».

В песнях многострадального украинского народа осталась память об этих годах:

Течуть річки кервавії

Темними лугами.

Летить орел под над хутір,

А в повітру вьеться,

Ой там, ой там бідний козак

С поляками бьеться.

Ой годі вам, вражі ляхи,

Руську кровцю пити,

Не еден лях молоденький

Посиротив діти.

Сражения и насилия солдат, голод и пожары заставили даже самых терпеливых покинуть свои хаты. Целыми толпами народ уходил в Московское государство. Близ Белгорода эмигрантам предоставлялись необжитые земли, и там быстро создавалась Слободская Украина. Переселенцы записывались в один из пяти полков — Ахтырский, Харьковский, Изюмский, Рыбинский, Сумской — и под защитой московского оружия начинали заново строить свое хозяйство.

По стране бродили татарские загоны, под шумок грабившие то, что еще сохранилось, и уводившие пленников.

Власть Хмельницкого хотя и утвердилась, но далеко не достигла прежней полноты. Жители Подолии на свой страх повели кровавую борьбу с возвращавшимися под конвоем жолнеров панами. То тут, то там партизанские ополчения избирали себе от?манов и не желали признавать Хмельницкого, которого называли изменником, и взвалили на него ответственность за все беды. Именно в это время среди ожесточенных несчастьями людей сложилась горькая песня:

Погляди, Василь, на Украину —

Вон Хмельницкого войско идет.

Все парубочки да девушки,

Молодые молодицы

Да несчастные вдовицы.

Парубочки идут — на дудочках играют,

Девушки идут — песни поют,

Вдовы идут — сильно рыдают

Да Хмельницкого проклинают,

Чтоб того Хмельницкого перва пуля не минула,

А другая ему в сердце самое попала.

Эта песня явилась кладом для всех, кто по тем или иным причинам хотел оклеветать Богдана. На самом же деле она свидетельствует лишь о том, что среди украинского народа авторитет Хмельницкого был поколеблен.

Даже в ближайшем окружении гетмана было неблагополучно. Часть стояла за мир с Польшей, часть предпочитала отдаться под власть какого-нибудь другого государства. Единства не было и здесь. Хмельницкий очутился в чрезвычайно сложной обстановке.

По всем этим причинам Богдан решил добиться новой передышки, чтобы оправиться и привести в порядок совсем расстроившуюся государственную машину. Он отправил письмо Потоцкому. По тону этого послания трудно было уловить, что оно исходит от человека, только что потерпевшего жестокое поражение. «Ссора возобновилась с обеих сторон, — писал Хмельницкий польскому коронному гетману, — нам трудно было наклонять под меч голову: пришлось защищаться. Мы не поднимали рук на его величество, под Берестечком войско наше не испытало его милосердия, мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира. Но ваша милость нападаете на нас со своим войском, это уже ведет не к миру, а к большому кровопролитию… Каждый из нас, при своем убожестве, готов положить голову: и пташка охраняет свое гнездо. Притом же, кроме бога, никто вперед не может знать, кому выпадет на войне счастливый жребий… Извольте уведомить нас, чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте. И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ожидать милостивого решения вашего, надеемся получить его в понедельник».

Тон — полный достоинства, хотя и без заносчивости, тон человека, сознающего свою силу.

Ожидавший униженных молений, Потоцкий не сразу согласился на переговоры. Хмельницкий, умевший при нужде надевать личину смирения, послал второе письмо, прося открыть мирные переговоры. Усиление козацкой армии, опиравшейся на сильную по тому времени крепость Белую Церковь, партизанская война, продовольственные затруднения, смерть Иеремии Вишневецкого — все это побудило Потоцкого «отложить пустое попеченье» о полном триумфе и вступить в переговоры. В козацкий лагерь был делегирован пан Маховский.

Хмельницкий встретил его очень вежливо и повел почти светский разговор.

— Посоветуйте гетману Потоцкому жениться, — сказал он послу. — Мы бы тогда скорее помирились, потому что ему захотелось бы к жене. А пока он будет вдовцом, так скучно сидеть дома — и будем воевать.

В другой раз, когда Маховский напомнил о поражении, понесенном козаками при Берестечке, Богдан со сдержанной улыбкой произнес:

— Ну, я бы еще мог с вами померяться, да не хочу: жалею крови христианской.

Тем не менее переговоры подвигались туго. Поляки требовали немедленного формального разрыва козаков с Ислам-Гиреем, но Богдан, несмотря на всю неуверенность в этом союзнике, приносившем часто больше вреда, чем пользы, не желал вовсе лишаться его. Старш?на не пустила Богдана в польский лагерь, опасаясь вероломства со стороны панов; поляки, в свою очередь, не доверяли козакам. В конце концов порешили, что поляки пришлют делегацию и подробно обсудят все пункты нового договора.

В начале сентября в Белую Церковь прибыли польские комиссары: Адам Кисель, вновь возглавлявший делегацию, и с ним еще трое панов. Они привезли такие условия: разрыв с Крымом, установление реестра в размере 10 тысяч человек, ограничение самостоятельной козацкой области Киевским воеводством. Все, не попавшие в реестр и проживавшие вне Киевщины, естественно, возвращались под власть панов.

Толпившиеся подле крепости крестьяне и мещане разразились при виде делегатов бранью угрозами. Кисель пробовал внести успокоение, ссылаясь на свои седины и русское происхождение, но толпа все больше неистовствовала, и сильный конвой с трудом отражал ее натиск.

Хмельницкий со всей старш?ной торжественно встретил делегатов у входа в замок.

— Эй, пане-гетмане, — улюлюкали в толпе, — не добре так чинишь, що вже с ляхами братаешься!

Кое-как оттиснули толпу, причем Богдан разрубил одному крикуну голову саблей. Но волнение не прекращалось. Посполитство предчувствовало недоброе, понимало, что новый мир в той или другой форме отдаст их снова панам; этому оно предпочитало любую войну, любые трудности, безначалие и голод. Подошедшие к Белой Церкви отряды татар, проведав о касающемся их требовании поляков, также пришли в ярость. «Хмельницкий и его полковники много труда имели защищать польских комиссаров от нападений татарских и мужицких, — пишет Симоновский, — кои ни одной пропозиции о мире не хотели принимать, будучи в мнении том, что в заключении артикулов внесено будет всегда то, чтобы их привесть в рабство».

Толпа шумела; татары грабили польскую свиту, оправдываясь тем, что «ляхи нам братья, но лошади и платья ляхов нам не сродни». Делегаты торопились выбраться из Белой Церкви и после жарких споров договорились с Хмельницким и старш?ной на следующих основных условиях: 1. Реестр устанавливается в 20 тысяч; 2. Реестровые могут проживать только в Киевском воеводстве; 3. Шляхта вступает немедленно во владение своими поместьями по всей Украине, но не взимает с крестьян податей до окончания составления нового реестра (на что давалось три месяца); 4. Православная религия остается при всех стародавних правах своих; 5. Хмельницкий должен расторгнуть союз с татарами и отказаться от самостоятельных переговоров с иностранными государствами; 6. Гетман запорожский подчиняется польскому коронному гетману; резиденцией его является попрежнему Чигирин.

Что означал белоцерковский договор для Украины? Уничтожение церковной унии и увеличение реестровых до 20 тысяч — вот два завоевания по сравнению с тем, что имело место перед восстанием. По сравнению же с условиями Зборовского мира это был огромный шаг назад. Украина теряла свою независимость, вновь становилась польской провинцией, народ возвращался в прежнее подневольное положение. И это после трех лет борьбы! Если Зборовский мир оказался недолговечным, то Белоцерковский не имел никаких шансов на успех.

И все-таки Хмельницкий не видел другого выхода, как согласиться на эти тягостные условия.

В Турции сменилось благожелательное Хмельницкому правительство; татар на Украине оставалось мало. Москва после берестечского поражения очень охладела к Хмельницкому. Своими же силами Украина не могла теперь справиться с противником: козаки потеряли под Берестечком большую часть артиллерии, приближалось холодное время года, усугублявшее трудности, и к тому же некоторые члены старш?ны возглавляемые полковником Гладким, открыто и резко выступали против гетмана.

Нужно было во что бы то ни стало получить передышку, чтобы урегулировать все это. Богдану хотелось уплатить за эту передышку менее дорогой ценой. Но выбора не было. Оставалась возможность обеспечить интересы старш?ны, но приходилось принести в жертву кровные интересы широких масс.

Гетман пошел на это. Больше того: получив предварительно знатных аманатов (заложников), Хмельницкий согласился поехать в польскую ставку, чтобы лично подписать договор. При встрече с Потоцким, своим бывшим пленником, он держался очень смиренно, кланялся и даже плакал.

«Он имел обыкновение плакать, когда необходимость вынуждала его к этому», с досадой замечает по этому поводу историк Шевалье[149].

Богдан делал то, что считал нужным делать во имя государственных интересов украинского народа. Немало усилий, должно быть, стоило ему принудить себя к такому унижению.

Однако народ думал иначе. Еще в Белой Церкви, когда сделались известными статьи нового договора, колоссальная толпа окружила замок и подвергла его форменному штурму.

— Ты, гетман, себя да старш?ну спасаешь, — кричала беднота, — а о нас и знать не хочешь!.. Отдаешь нас, бедных, на муки под киями, батогами, на колах да на виселицах! Но прежде чем дело дойдет до того, ты сам положишь свою голову, и ни один лях не уйдет живым!

Измученные люди были правы в своем возмущении, но еще более прав был Хмельницкий, смотревший на вещи более широко и видевший неподготовленность страны к немедленному возобновлению борьбы.

Опасаясь, как бы делегаты не пострадали, гетман с полковниками выбежали к разъяренной толпе и под градом камней и стрел принялись разгонять ее саблями и плетками. Взяв в обе руки булаву, Богдан опускал ее изо всех сил на головы «бунтовщиков», удивляя бесстрашием польских комиссаров, которые, трепеща, наблюдали из окон за этой сценой. Тем временем хитроумный Выговский повел, обращаясь к толпе, медоточивые речи.

— Посол, как осел, — повторял он употребительное тогда сравнение: — что положат на него, то и несет. Вдобавок, пан Кисель не лях, а русский. Чего же вы хотите, злодеи?

Кое-как, посредством уговоров и угроз, удалось рассеять многотысячную толпу (доходило до угрозы стрелять из пушек). Послы выехали к Потоцкому. Но едва они покинули пределы города, их снова окружила яростная толпа, оттеснила конвой и ограбила дочиста.

— Знали ляхи, кого послать! — кричали некоторые. — Кисель — русский, а прочие — литовцы. Если бы настоящие ляхи пришли, то не сносить бы им головы!

Перепуганные делегаты добрались, наконец, до коронного гетмана и сообщили о договоренности с Хмельницким. Потоцкий распорядился, чтобы вся польско-литовская армия (к этому времени Радзивилл вывел из Киева свои войска и соединился с Потоцким) придвинулась к Белой Церкви, дабы «принимать присягу на верность от подданных его королевского величества запорожских козаков».

И тут неожиданно не только для поляков, но и для Богдана разыгрался эпизод, выделяющийся даже на фоне необычайных событий того времени.

Когда польская армия приблизилась к Белой Церкви, Потоцкому доложили о прибытии козацких представителей. К совершенному изумлению всех присутствующих, в палатку вошли 12 никому неведомых, бедно одетых козаков и заявили:

— Войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтобы вы утвердили Зборовские статьи.

Впечатление было ошеломляющее.

— Что ж это? — кричали в бешенстве паны. — Не будем ли уж мы игрушками в руках презренного хлопства?

До нас не дошли точные данные о том, что происходило в эти дни в Белой Церкви. Но легко себе представить, какая грозная, стихийная волна гнева и протеста прокатилась по всему козацкому войску, если Хмельницкий в первый — и последний — раз выпустил из своих рук кормило власти, был отодвинут на задний план, вместе со всей старш?ной стушевался, предоставил действовать безвестным вожакам бедноты.

Потоцкий прогнал незваных гостей и построил армию в боевой порядок. Князь Радзивилл ударил на козаков, но поляки почему-то не поддержали литовцев. Радзивилл опрокинул много козацких полков, нанеся им тяжелый урон, но окончательно разгромить своими силами не смог[150]. Богдан опасался, что если на следующий день вся армия Потоцкого пойдет в атаку, то дело может кончиться вторым Берестечком. Он не принимал участия в сражении, а вечером послал к коронному гетману гонца с заявлением, что битва произошла помимо его желания, он же предлагает хоть завтра подписывать договор.

Кисель ответил, что все паны недоумевают, как это «вместо чиновных козаков являлись какие-то презренные хлопы требовать Зборовского договора», и что Богдан должен не на словах, а на деле доказать свою искренность.

Однако вместо новых гонцов Хмельницкого на другое утро поляки увидели перед собою все козацкое войско. Разыгралась битва, еще более жестокая, чем накануне. А вечером Хмельницкий вновь прислал какого-то пленного шляхтича с извинениями и уверениями в дружбе.

Так продолжалось несколько дней. Поляки отказывались от каких бы то ни было уступок, и в конце концов обессилевшая беднота, потерявшая не одну сотню убитыми и ранеными, угрюмо засела в своих возах. Хмельницкий тотчас вернул себе прежнее положение, и через день состоялся упомянутый визит его к Потоцкому, во время которого был подписан Белоцерковский договор (18 сентября 1651 года).

Визит этот вообще изобиловал драматическими моментами. Богдан сперва держался скромно и политично, но, выпив вина, стал несдержан и резок. Существует версия, что обозленные паны решили тогда отравить его. Однако проницательный гетман уловил что-то подозрительное в их поведении, оставил нетронутым заздравный кубок в честь короля и немедленно удалился, Простояв еще две недели, польская армия выступила в Подолию. Белоцерковский договор был последним политическим действием Потоцкого: 29 сентября он умер. Его преемником явился польный гетман Калиновский. В это время появилась комета, и астрологи предвещали несчастия. Не надо было обладать пророческим даром для этого предсказания: голод и мор свирепствовали на Украине, в Волыни и в Подолии. Поддерживаемые беспощадным Калиновским, паны, въезжая в свои владения, снова наталкивались на отчаянное сопротивление крестьян, снова видели, что надо готовиться к войне — не на живот, а на смерть.

«Белоцерковский договор был постановлен на льду», выразился один современник. Возвращенный в тиски панщины народ, а вслед за ним и старш?на и гетман — все страстно искали возможности освободиться от пут этого договора.

— Нельзя доверять Хмельницкому, который действует не всегда сам по себе, но также и по воле безрассудной толпы, — произнес как-то Кисель.

То, что в глазах Киселя было безрассудством, на самом деле было уменьем Богдана прислушиваться к голосу масс, понимать их нужды и вместе с тем подчинять все свои действия идее государственности и национальной независимости родной страны.