XX. ПОД ВЛАСТЬЮ МОСКВЫ

XX. ПОД ВЛАСТЬЮ МОСКВЫ

Когда Хмельницкий добивался принятия Украины в московское подданство, он, вероятно, надеялся, что, расставшись с государственной независимостью в области внешних сношений, он сумеет оградить хоть внутренние дела своей страны от вмешательства Москвы. Хмельницкий как бы предъявлял к Москве сразу два требования: «защитите нас от наших внешних врагов и «не мешайтесь в наши внутренние дела».

Но эти требования исключили одно другое. По справедливому замечанию Г. Карпова, московское правительство рассуждало так:

«Если нужны московские войска, то бери с ними и воеводу. В глазах Москвы тот, при чьей помощи гетман мог усидеть, и был истинным хозяином Украины».

Хмельницкий очень скоро это почувствовал. Его отодвинули на второй план не только в области внешней политики, но даже у себя на Украине он перестал пользоваться полнотой власти.

Хотя на первых порах Москва и смотрела безучастно, как нарушаются договорные статьи (превышается реестр; в гетманскую, а не в московскую казну поступают податные суммы и т. д.), но в то же время она осуществила ряд мер, показывавших, что Украина должна теперь привыкать к новому положению вещей. Так, через месяц после Переяславской рады московские войска под командой боярина Куракина вступили в Киев и прочно там расположились. Одновременно в Белгороде, на границе с Украиной, была собрана сильная армия под начальством Шереметева; ее назначение состояло в отражении ожидавшегося татарского набега, но было ясно, что она может быть введена на Украину и для других надобностей. Наконец, отборные козацкие части (восемнадцатитысячный корпус под командованием Золотаренко и Тетери) были вытребованы для усиления главной московской армии, а взамен их на Украину вступил еще один московский отряд под начальством А. В. Бутурлина, в свою очередь занявший некоторые жизненные центры страны.

Все эти мероприятия проводились без предварительного согласования с гетманом, в порядке простого указа.

То обстоятельство, что договорные статьи были полны недомолвок, Москва использовала теперь в своих интересах: она трактовала все неясности в свою пользу. Правда, стеснительные мероприятия перемежались с поблажками. Но надежды на то, что, подчинившись Москве, найдя в ней защиту от внешних врагов, удастся сохранить внутреннюю автономию, — эти надежды, если у кого и были, быстро таяли.

В связи с этим на Украине усилилась активность групп и сословий, недовольных соединением с Москвой.

Три элемента украинского населения всегда поддерживали соединение с Москвой. Во-первых, крестьянство, потому что в самодержавной России шляхта не играла такой большой роли, как в аристократической Польше, потому что здесь оно избавлялось от национального гнета и предвидело улучшение своего экономического положения. Во-вторых, горожане, искавшие прочного правопорядка, чтобы спокойно заниматься торговлей и ремеслами, и понимавшие, что в подданстве у Польши они его не дождутся. В-третьих, низшее духовенство, ставившее на первый план религиозные, а заодно и свои корыстные интересы.

Им противостояли две группы: высшее духовенство и часть козацкой верхушки, то есть «значные люди», стремившиеся сохранить польско-шляхетский строй в расчете воспользоваться его привилегиями.

Отношения высшего украинского духовенства с Москвою заслуживают того, чтобы уделить им особое внимание.

В двадцатых годах XVII века высшее духовенство было очень предано Москве. Митрополит Иов Борецкий, как было упомянуто, одним из первых возбудил вопрос о присоединении Украины к России. Он был так предан московскому правительству, что послал ему на службу своего сына и племянника. Преемник его, Исайя Копинский, также «приклонял главу к восточной православной державе». Впрочем, другого выхода у него и не было: все церковное имущество находилось в руках униатов, и только в Москве можно было получить денежные субсидии на поддержание православной украинской церкви.

Однако Исайя пробыл митрополитом только год. Ставший в 1632 году его преемником, Петр Могила[199] занял иную политическую позицию. Он обвинял московское правительство в деспотизме и произволе и, пренебрегая явной тягой народных масс к Москве, насаждал польскую образованность. Причина этого лежала, повидимому, в том, что после смерти короля Сигизмунда III поляки вернули православным церковные маетности и восстановили их вольности, — словом, стали заигрывать с духовенством. Материальное положение высшего духовенства стало отныне очень хорошим, но низшее еле сводило концы с концами.

В 1647 году киевским митрополитом сделался, по смерти Могилы, Сильвестр Коссов. В это время польское правительство, не раз терпевшее поражение от козацкого войска, особенно старалось сохранить на своей стороне симпатии высшего духовенства. Коссову было предоставлено почетное право заседать в сенате; его убеждали, что в случае присоединения к Москве он лишится всех своих прерогатив, и добились того, что новый митрополит, подобно предыдущему, решительно высказался против соединения. Это весьма раздражало козаков. В 1649 году Федор Вешняк однажды сказал на пиру у Хмельницкого, что «ксендзы и попы одинаковы стали»; по донесению дьяка Кунакова, когда в том же году Коссов выехал к польским представителям, козаки вернули его: «Знай де он келью свою, а в такие дела не вступайся».

С 1648 года высшее духовенство прекращает сношения с Москвой (их продолжает вести низшее, «черное» духовенство), а сам Коссов пытался много раз добиться примирения Богдана с Речью Посполитой.

Но вот соединение стало совершившимся фактом. Низшее духовенство горячо приветствовало его. Как же теперь сложились отношения у киевского митрополита с Москвой?

На первых порах очень неприязненно. В день 8 января 1654 года Богдана и старш?ну привел к присяге царю не Коссов, а прибывший казанский архимандрит Прохор.

Коссов не присягнул царю, а лишь после долгих пререканий с Бутурлиным послал к присяге свою дворню. В Москве собиралась гроза на голову строптивого митрополита. Когда в том же 1654 году в Киев прибыл стольник Полтев с вестью о рождении у царя сына, он не привез никакого письма для Коссова. Стольнику была дана инструкция, если Коссов спросит о письме, ответить: «Он, митрополит, нашие государские милости не искал и нам не писывал, и потому к нему нашей грамоты не прислано». Однако Коссов ни о чем не спросил, отслужил молебен в честь новорожденного и вручил Полтеву краткое поздравительное письмо для Алексея Михайловича.

Через короткое время между Сильвестром Коссовым и московскими боярами разгорелась открытая вражда. Назначенные воеводами в Киев Куракин и Волконский довели до сведения митрополита, что они заберут участок земли рядом с Софийским монастырем, чтобы выстроить там острог (укрепление) для московской рати. Сильвестр категорически воспротивился. Сколько ни бились бояре, ничего не удалось сделать. «И митрополит учал сердитовать, — доносили царю воеводы, — и говорил нам, холопем твоим: будет де учнете на том месте ставити город, и я де учну с вами битися»[200].

На эту угрозу бояре ответили митрополиту, что он не имеет страха божия, а потом ехидно спросили: «И кем ему битца?»

В пылу спора митрополит прямо заявил, что он государю челом не бил, чтобы попасть под его высокую руку, живет он сам по себе и ничьей власти над собой не признает.

В Москве не пожелали раздувать эту историю и ограничились тем, что, вопреки Сильвестру, выстроили острог в намеченном пункте, а монастырю в виде компенсации дали участок земли в другом месте.

Однако случай этот не был забыт. Три года спустя Хмельницкий писал патриарху Никону, прося его ходатайствовать перед государем о подтверждении Сильвестру древних прав, дарованных киевской митрополии константинопольским патриархом. Это письмо целиком посвящено реабилитации Сильвестра в глазах московского правительства.

Хмельницкий рьяно защищал Сильвестра Коссова, так как ему нужно было, чтобы простой люд, который, освободившись от панов, оказался (как о том будет сказано ниже) в зависимости от «украинских значных людей», — чтобы этот горько разочарованный люд видел расположение к нему, Хмельницкому, митрополита.

Заступничество гетмана побудило московское правительство смягчить отношение к Сильвестру Коссову. Оно даже готово было благожелательно рассмотреть требования, которые киевский митрополит перед ним выдвинул. Для отстаивания этих требований Коссов отправил целую делегацию из восьми человек, во главе с Иннокентием Гизелем. Здесь были пункты о невмешательстве Москвы в суд митрополита, о выборности высшей иерархии только из среды украинского духовенства и т. п. Но главным являлось требование, чтобы подчинение московскому патриарху носило чисто номинальный характер, чтобы киевский митрополит фактически продолжал быть «ни под чьей властью».

Властный патриарх Никон категорически отказался согласиться с таким положением. Но по-всегдашнему осторожное московское правительство, стремясь избежать открытого конфликта с Коссовым, дало уклончивый ответ: царь-де решит этот вопрос, вернувшись из похода.

Однако этот политичный ответ не разрядил, да и не мог разрядить обстановки.

Ограничение прав крупного землевладения и опасение утерять с переходом под власть московского патриарха свои привилегии определяли упорную оппозицию высшего украинского духовенства Москве. Характерным штрихом в этом отношении служит следующий эпизод. В мае 1654 года к князю Куракину явился монах Рафаил, послушник Киевско-Михайловского монастыря, и сделал «извет» на митрополита Сильвестра («извет» — «государево великое дело», иными словами — политический донос). Монах заявил, что Сильвестр сносится с польским королем и литовским великим гетманом Радзивиллом и посылает к ним гонцов. В заключение монах добавил, что Сильвестр — латинник и «мясо ест вкратце» (украдкой).

Рафаила отправили в Москву, где он подтвердил свои показания. Митрополит и сам Хмельницкий, встревожившись, опровергали его заявления и требовали его обратной выдачи. Думные дьяки отписались, что «извет» оказался пустым делом, государь ему значения не придал, а сам Рафаил уехал в Путивль помолиться иконе пречистой богородицы[201].

Не лучше, чем с высшим духовенством, сложились на первых порах отношения с некоторыми членами козацкой верхушки; лидером этой группы являлся Серко (впоследствии сделавшийся кошевым от?маном в Сечи). Серко с толпой недовольных ушел в Запорожье. На первых порах несочувственно относился к соединению и Богун.

Москва и здесь избрала тактичный образ действий, полагая, что с течением времени и эта оппозиция рассеется. Неожиданную услугу Москве оказало польское правительство: прослышав о занятой Богуном позиции, польский король прислал к нему гонца с предложением провозгласить себя козацким гетманом. Но тут-то и сказалось, как глубока была во всех слоях украинского общества ненависть к панам. Богун не соблазнился обещанными ему поместьями и чинами. Увидев, что его межеумочная позиция позволяет панам спекулировать его именем, обманывая народные массы и возбуждая их на бунт против Хмельницкого и против Москвы, он не стал долее колебаться. В тот момент, когда вопрос «за» или «против» Москвы стал перед Богуном во всей остроте, он твердо принял то решение, которое принял ранее Хмельницкий со своими помощниками.

Прежде всего Богун отослал Хмельницкому письмо поляков с их предложениями. Затем он предложил заманить польскую армию и уничтожить ее. Он начал приводить в исполнение этот план, но с помощью лазутчиков поляки разгадали его и не пошли в уготованную им Богуном ловушку.

Хмельницкий известил о поступке Богуна московского царя, который велел передать винницкому полковнику похвалу за постоянство и твердость и поручил Хмельницкому привести его к присяге. Присягнул ли Богун государю — неизвестно.

Так или иначе, противники соединения с Москвой с ходом событий утеряли под собой почву.

В обращении с послами Польши, Крыма, даже Турции Богдан частенько бывал развязен и дерзок, но в сношениях с Москвой он, за редкими исключениями, соблюдал сдержанность и почтительность. Московское правительство, в свою очередь, неоднократно отмечало свое особое благоволение к нему. Прежде всего это сказалось на тех «пожалованиях», которые были ему сделаны.

Хмельницкий не был бессребренником. Ревностно заботясь о нуждах своего государства, он в то же время не забывал и собственных интересов. В частности, после соединения с Москвой он, не довольствуясь пожалованным ему «на гетманскую булаву» Чигиринским староством, выпросил себе в вечное владение город Гадяч, а кроме того, различные земли вблизи хутора Субботова.

Немало получил и генеральный писарь Выговский. Нужно вообще сказать, что Выговский был самым лукавым человеком в окружении гетмана. Служивший когда-то полякам[202], Выговский затем стал сотрудником Хмельницкого, но не прекращал двойной игры. По отношению к Москве Выговский всегда держал себя крайне предупредительно, простирая свои услуги до прямого шпионажа: он передавал московским послам различные документы, показывал им переписку Богдана с иностранными государствами и т. д. В донесении царю от 19 апреля 1657 года московские послы подробно излагают свою беседу с отцом Ивана Выговского; в этой беседе почтенный старец всячески компрометирует Хмельницкого и уверяет, что только его сын, генеральный писарь Иван Евстафьевич Выговский, удерживает гетмана от разрыва с Москвой[203]. Хмельницкий очень доверял Выговскому и даже породнился с ним: выдал свою дочь за брата Ивана Евстафьевича, Данилу Выговского. Это обстоятельство еще более повысило «фонды» генерального писаря. Московские послы то и дело одаривали его. Так, посол Унковский в 1650 году сообщает, что передал Выговскому, как и другим старш?нам, соболей в подарок, причем часть их была вручена на общих основаниях при гетмане, а вторая тайно: «До приезду гетманова писарю Ивану Выговскому дана пара, чтоб государю служил». И еще: «Дано две пары писарю Выговскому для того, что его к государю службы было много».

Ездивший с поручением царя к гетману стрелецкий голова Абрам Лопухин тайно передал Выговскому 40 соболей и т. д.

За то генеральный писарь войска запорожского снабжал московское правительство очень ценной информацией. В мае 1651 года он отправил с греком Мануйловым донесение царю; это донесение писали под его диктовку старец Павел и митрополит коринфский[204].

В феврале 1654 года, тотчас после соединения, Выговский снабдил прибывшего из Москвы стольника Полтева копиями важных документов, относящихся к переговорам гетмана с польским правительством[205].

Вот этот-то «лукавый царедворец» и сумел получить вслед за гетманом крупные земельные участки.

Не пожелали отстать, в меру своих заслуг и способностей, и другие члены старш?ны. Отводившие договорные статьи Богданов и Тетеря выпросили себе поместья — и даже не села, а целые местечки. Богданов получил местечко Имглеев, Тетеря — местечко Смелую; Иван Золотаренко, командовавший одним из вспомогательных козацких отрядов, затребованных царем, выпросил «место Батурин со всеми волостями, до того места належачими», а вслед за тем местечко Борзно с приселками. Киевский полковник Жданович «бил челом» о местечках Обоховке, Германовке и Любече — в Киевском повете. Стародубский полковник Оникиенко получил местечко Сосницу и т. д.

Каковы были последствия этой раздачи земель, включая даже целые города, в частное владение? Последствия были очень велики: по существу, происходило зарождение новой шляхты. «В стране, только что ценою напряженных усилий и целых потоков крови освободившейся от старых владельцев имений и «подданных», появились лица, приобретавшие новые права на те же имения и тех же подданных», отмечает один историк.

Козацкая верхушка не только захватывала земельные угодья, — она старалась приобрести права на труд жителей, обеспечить возможность эксплоатировать их, — словом, пыталась стать в положение, более или менее аналогичное тому, в каком находилась польская шляхта. Показательно в этом смысле ходатайство Богданова и Тетери. Они писали: «И чтоб сами были волны в своих подданных, как хотя ими урожати и обладати, мы и дети, и наследники наши… И чтоб до них никого, кроме нас и наследником наших, никакова дела не имел вечными времены».

Чем не крепостническая программа?

Новые помещики быстро вошли в роль и научились грабить народ. Один из них, например, применял такой способ: он давал в долг крестьянину небольшую сумму денег под залог его земельного участка. Накануне дня, когда истекал срок платежа, крестьянина арестовывали на одну-две недели, старш?на предъявлял в суд расписку, оформлял свое право на участок должника, а затем освобождал несчастного, который уже нигде не мог найти управы.

Не только частные лица претендовали на достояние крестьянина и на продукты его труда. К тому же стремились и монастыри, издавна обладавшие на Украине обширными хозяйствами.

В мае 1654 года Хмельницкий издал указ: «Дошла до нас скарга от велебного… игумена монастира Выдубицкого… на всех обывателей тамошных, же они там в Калиновщизне… великие шкоды чинят частым ловлением рыб». Гетман приказывал сурово карать за нарушение монастырских интересов[206].

Через год Хмельницкий обратился к крестьянам села Ольшанки, приписанным к Лубенскому монастырю, с предложением, «чтобы они отцу игуменови монастира мгарского во всем послушенство отдавали и в належачей повинности знайдовалися». За непослушание вновь грозил наказаниями[207].

Подобных указов было издано после соединения довольно много.

Таким образом, у крестьянства имелось достаточно поводов для тревожных размышлений. Идя под знамена Хмельницкого, крестьянство хотело уничтожить власть «ляцких панов». После долгих перипетий кровавой борьбы оно добилось этого: переход под власть Москвы исключал возможность возрождения прежней шляхты. Но не исчезли шляхетские владения и зависимость от них помещичьих крестьян. В поместьях, дарованных козацкой старш?не, в монастырских поместьях крестьяне подвергались многому такому, что очень походило на былое закабаление.

Правда, народная масса резко восставала против подобных посягательств. Выше было сказано о том, как Выговский, Тетеря и многие другие боялись реализовать свои жалованные грамоты, припрятывали их до удобного момента. Но они безошибочным чутьем угадывали, что этот момент наступит. Козацкая старш?на, получившая сперва формально власть и соединенные с нею доходы, настойчиво осуществляла свои права и становилась новым ведущим сословием. В годы с 1648 по 1650, в первые годы восстания, спор между свободным селом и владельческим имением, казалось, был разрешен. Теперь в лице вновь создавшегося сословия над крестьянством снова нависла помещичья власть.

Меньше чем через сто лет из среды этого нового сословия выросли помещики, чьи владения хотя и не равнялись, конечно, необозримым владениям польских магнатов, но были все же очень значительны. У Кочубеев или Полуботко было в середине XVIII века свыше тысячи дворов; это была уже шляхта, хотя и без древнего генеалогического древа.

А с возрождением крупного землевладения возрождалось и крепостное право: в начале XVIII века были восстановлены почти все поборы, взимавшиеся ранее с крестьян.

В результате этих процессов оказалось аннулированным большинство социальных и экономических завоеваний восставших масс. Русские помещики стали эксплоатировать крестьян почти так же, как это делали польские паны; исчез только национальный гнет (да и то на смену ему явился великодержавный шовинизм).

Но возобновление экономической эксплоатации произошло с течением длительного времени.

Ближайшие же последствия соединения Украины с Москвой были благотворны для страны. Московская рать давала уверенность в отражении внешних врагов; никто не считал больше украинский народ «быдлом» и не стеснял его национальных и религиозных традиций; экономическое и правовое положение всех классов улучшилось.

И, как результат этого, в стране тотчас забурлила кипучая жизнь. Огромная творческая сила даровитого народа, лишенного дотоле возможности направить свою энергию на созидательный труд в собственных интересах, проявилась теперь с большой силой.

В Левобережной Украине, в таких областях, как Киевщина, Брацлавщина, численность населения, несмотря на опустошительные события. последних лет, возросла по сравнению с той, которая была до восстания. Сюда переселялись жители из разоренных западных окраин, из Литвы, из пограничных с Польшей районов. Возвращавшиеся из плена также шли сюда, так как не находили средств к жизни на старом пепелище.

Перепись 1654 года отмечает в Левобережной Украине довольно широкое развитие ремесел и торговли: во времена польского владычества люди избегали входить в разряд мещан, потому что они подпадали тогда под тяжелую десницу старост; теперь же эта причина не существовала.

Хмельницкий всячески поощрял этот процесс. Он специально ходатайствовал перед Алексеем Михайловичем о подтверждении городу Киеву его прав и привилегий, следствием чего явился царский указ от 16 июля 1654 года. Этот указ закреплял за Киевом все прежние привилегии: существование там центральных складов, необходимых при торговле с иностранцами, беспошлинную торговлю киевских купцов в украинских городах, освобождение киевских мещан от ратной службы и т. п.[208]

Экономический и культурный уровень страны рос не по дням, а по часам.

Летом 1654 года архидиакон Павел Алеппский, сопровождая своего отца, антиохийского патриарха Макария, ездил по Украине и восторгался бившей ключом жизнью. Правда, отмечает он, мало встречается взрослых мужчин, но зато всюду множество детей, везде мельницы, странноприимные дома для бедняков и сирот, везде огороды, сады, рыбные пруды, много птицы и всякой живности. Особенно поразило путешественников распространение грамотности.

«По всей земле козаков, — писал Павел Алеппский, — мы заметили возбудившую наше удивление прекрасную черту: все они, за немногим исключением, даже большинство их жен и детей умеют читать и знают порядок церковной службы; кроме того, священники обучают сирот и не оставляют их шататься по улицам невеждами; после освобождения люди предались с большою страстью учению, чтению, церковному пению».

Это свидетельство беспристрастного современника говорит о многом.

Павел Алеппский отмечал также, что страна продолжает жить в состоянии непрерывной боевой готовности. Города имеют три стены: палисад от конницы и две со рвами между ними, внутри крепости.

Особенно поразила путешественников высокая грамотность украинского высшего духовенства. «Среди настоятелей монастырей есть люди ученые, законоведы, ораторы, знающие логику и философию и занимающиеся глубокими вопросами».

Сильное впечатление произвела на Павла Алеппского типография Печерского монастыря в Киеве, из которой «выходят все их церковные книги удивительной печатью разного вида и цвета, а также рисунки на больших листах, примечательности стран, иконы святых, ученые исследования и проч.».

В связи с замечаниями Павла Алеппского надо сказать, что в Москве в тот период высоко расценивали культурное развитие Украины. Когда в Москве приступили к исправлению церковных книг, перевод которых стал разниться от греческого оригинала, то своими силами не смогли выполнить эту сложную работу. В 1649 году Алексей Михайлович просил прислать ему из Киева для этой цели ученых монахов. Присланные из Украины духовные лица, в частности Епифаний Славинецкий, помогли исправить богослужебные книги, составили латино-славянский словарь, перевели ряд книг по истории, географии, педагогике и начали переводить библию. В Москве была организована школа, в которой преподавали прибывшие из Украины ученые монахи: тот же Славинецкий, Арсений и другие. За годы страшной войны, «руины», культурная жизнь в Украине, конечно, сильно пострадала. Но, соединившись с могущественной московской державой, украинский народ во всех областях быстро залечивал свои раны.

***

В 1654 году на Украине наблюдалось солнечное затмение. «Солнце все затмелося на две годины: была ночь о полудню, и звезды были на небе видны», говорится в Черниговской летописи. Современники усматривали в этом, конечно, зловещее знамение и связывали его с возобновившейся войной. А война в самом деле разразилась жестокая.

Как только совершилось соединение, Алексеи Михайлович оповестил Польшу об открытии военных действий. Приготовления к войне велись Москвой со всей серьезностью. 27 февраля была отправлена в Вильно артиллерия; 15 марта царь присутствовал на большом параде на Девичьем поле; в середине весны московские силы, численностью почти в 100 тысяч человек, двинулись с разных сторон к польским границам.

Князь Алексей Трубецкой выступил к Брянску; на Украине действовал Василий Бутурлин; на южной границе против татар стоял Хованский; главные силы под водительством самого Алексея Михайловича наступали по смоленской дороге на Дорогобуж. В московской рати имелось 150 пушек, много артиллеристов и инженеров, приглашенных из Голландии и Франции.

Украина также выставила армию: Иван Золотаренко с 8 тысячами козаков был послан к Гомелю; Василий Золотаренко с 12 тысячами — под Смоленск; Богдан Хмельницкий с главными козацкими силами расположился (вместе с отрядом Бутурлина) на польско-украинской границе.

Польское правительство заметалось. Сенатор Млоцкий срочно выехал в Москву, имея поручение предотвратить или хотя бы отсрочить войну, но ничего не смог добиться. Магнаты и шляхта, как всегда, скупились; чтобы изыскать средства, было решено продавать за деньги шляхетское достоинство. Набранную армию разделили на три части, поручив начальство Потоцкому, Ляндскоронскому и князю Радзивиллу.

Московские войска перешли границу и сразу заняли Дорогобуж, Мстиславль, Оршу, Шклов и ряд других городов. Алексей Михайлович осадил Смоленск.

Очень показательно поведение крестьянства в районах, где происходили военные действия. «Хлопы не показывали к нам никакого доброго расположения, — писал один поляк, — напротив, умышленно сообщали нашим ложные слухи, чтобы их подвести».

Князь Радзивилл отправился на выручку Смоленска, но был разбит соединенными силами Трубецкого и Золотаренко. После этого успехи московско-козацкой армии стали возрастать: ей сдались Могилев, Полоцк, Витебск, был взят Гомель и, наконец, в сентябре — Смоленск. Покидая Смоленск, литовские воеводы складывали перед царем свои знамена.

Бессильные воспрепятствовать неуклонному продвижению русских армий, поляки срывали злобу на беззащитном населении, Отряд под начальством некоего Войцеховского ворвался в Житомир и покрыл трупами жителей все улицы этого города. «Потом, — рассказывает участник этого «подвига», — мы разошлись по разным путям отрядами и, где только встречали местечко, слободу, деревню, истребляли в них все хлопство; остальное доканчивал огонь».

В местечке Мушировке было перебито 5 тысяч человек.

«У нас просто руки утомились от рубки их», вспоминал один шляхтич.

Но это были только предвестники более страшных жестокостей. Польша сумела заключить союз с Крымом. Рассчитывая на помощь татар, Потоцкий[209] двинул осенью сорокатысячную армию в пределы Украины. Авангардом польских войск командовал Чарнецкий; он взял и разорил до основания Морахву, Красное, Кальник, Бушу. В этом последнем местечке собралось около 16 тысяч человек. Несколько штурмов были отбиты. В ответ на предложение сдаться жители расстреляли на стенах присланного трубача. В конце концов Буша была взята. Чарнецкий никого не выпустил из нее — все были перебиты. Женщины бросались вместе со своими детьми в колодцы, чтобы не попасть в руки озверелых жолнеров. Жена одного сотника стала на бочку с порохом и со словами: «Не хочу после милого мужа доставаться солдатам», поднесла зажженный фитиль и взлетела на воздух.

Потоцкий надеялся, что варварское уничтожение Буши устрашит население. Но и теперь, как в прежние годы, украинский народ оказался выше страха.

«Твердые сердца русские не имели над собою никакого сострадания, — с почтительным недоумением свидетельствовал польский историк, — все готовились последовать примеру Буши и погибнуть с честью».

В местечке Демовке повторилась та же история: жители стойко сопротивлялись и в результате были все перебиты поляками. Тут погибло около 14 тысяч человек.

В начале 1655 года польская армия и соединившиеся с нею татарские полчища подошли к Умани, где заперся Богун. Неистощимая военная изобретательность Богуна проявилась и здесь: он приказал полить валы водою, — на образовавшемся льду польские солдаты скользили и скатывались вниз.

Хмельницкий и Шереметев, взяв с собою 25 тысяч человек, пошли на выручку Умани. Однако Потоцкий, подавляя их численным превосходством, нанес им сильное поражение и едва не уничтожил. Положение спас тот же Богун: увидев, что польско-татарские войска двинулись навстречу Хмельницкому, он выступил из Умани и пошел следом за ними. В самый критический момент он ударил в тыл врагу, вызвал страшную панику в его рядах и позволил Хмельницкому оправиться.

Окруженные полчищами татар и жолнеров, козаки стали отступать. Опять во всем блеске развернулись их военные дарования. Они устроили вал из вражеских трупов и отстреливались из-за него. Потом Хмельницкий соорудил тройной ряд саней, соединил их цепями, поместил на них пехоту и артиллерию, в середине поставил конницу и в таком построении стал пробиваться из окружения. Наемная прусская пехота, полагаясь на свои панцыри, устремилась на штурм этой движущейся крепости, но погибла целиком. Выбившись из сил, неприятель прекратил преследование и возобновил разорение украинских городов и местечек.

Из Крыма явилась новая шестидесятитысячная орда. Некоторые летописцы указывали, будто татары набрали в этот раз на Украине 200 тысяч пленников (цифра, очевидно, преувеличена), не считая зарубленных ими и жолнерами.

Но тут случилось новое обстоятельство, чрезвычайно осложнившее положение Польши и заставившее ее увести из Украины большую часть своих войск: к числу ее противников прибавилась Швеция.

Фельдмаршал Виттенберг выступил из Померании и, не встречая серьезного противодействия, занял вскоре всю Познань, а затем и Варшаву. Король Ян-Казимир бежал в Силезию. Вскоре шведы вступили в Краков. Большинство магнатов признало власть шведского короля.

Московское войско тем временем заняло Ковно и Вильно, а Хмельницкий с Бутурлиным вступили в Червонную Русь и осадили Львов.

Речь Посполитая оказалась на краю гибели. «Причины такого жестокого катаклизма мы должны искать в страшном упадке гражданской нравственности и патриотизма, — писал один польский историк, — в равнодушии к общественному интересу и к славе народа».

Хмельницкий не хотел штурмрвать Львов. Он послал магистрату письмо, напоминая о своей умеренности в 1648 году, и убеждал сдаться.

В Центральном архиве древних актов в городе Львове хранятся 12 писем, посланных Хмельницким жителям Львова, Письма писаны по-польски, в 1940 году они переведены на украинский язык. Письма датированы октябрем — ноябрем 1655 года; они снабжены гетманской печатью, изображающей козака с мушкетом; размер печати — 40 миллиметров.

Характерна подпись: «Богдан Хмельницкий, гетман с войском его царской милости запорожским», или: «Гетман войск его царской милости запорожским».

Приводим одно из этих писем:

«Моим ласковым панам членам магистрата и всем жителям гор. Львова.

Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского.

Вам, львовянам! Милостью бога наивысшего вас обнимая, очень дивлюсь: вы оглядываетесь на короля Казимира; разве вы ничего не знаете о том, что король шведский сумел завладеть Краковом и заключил со мной дружбу? Заключив с ним соглашение, на основании которого король шведский должен действовать, мы добились того, что и волк будет сытый и коза целая. В интересах нашего христианства то, что король шведский и царь московский, несколько лет назад связавшись с козаками определенным союзом, все теперь на Польшу наступили. Но мы между собой поделились: король шведский пусть владеет тем, чем господь помог ему завладеть, а что нам господь помог занять своей русской Украины, при том стою. Пусть пан Гродзицкий[210], ничего не опасаясь встретится со мною лично как со стороны своим приятелем. Важнейшие вопросы мы обсудим с ним лично и учиним соглашение.

Пусть будет бог прославлен и люди пусть веселятся. Желаю вашим милостям доброй ночи.

Дан в таборе» (то есть в лагере. — К. О.).

Львовские делегаты — те самые, что и семь лет назад, — явились к гетману.

В конце концов Хмельницкий снял осаду, ограничившись выкупом в 60 тысяч злотых, хотя московский воевода настаивал на завладении Львовом[211].

Вообще нетрудно было заметить, что между гетманом и Бутурлиным существуют серьезные разногласия. К тому были немалые основания.

В октябре 1655 года в Москву прибыли послы австрийского императора — Аллегретти и Лорбах. Они имели задание побудить царя заключить мир с Польшей и объявить войну Швеции. Добившись поддержки всемогущего патриарха Никона, послы с успехом выполнили свою миссию. Посулив Алексею Михайловичу польскую корону и представив данные о сношениях шведского короля с Богданом (хотя шведы доказывали, что их союз с козаками был направлен не против Москвы, а против Польши), они достигли своего: в мае 1656 года царь объявил войну Швеции.

Весть о прибытии австрийских послов в Москву застала Хмельницкого под Львовом. Он сразу понял, что сулит ему эта новость. Теперь-то со всей остротой вырисовалось различие целей, которые преследовали Москва и Украина, начиная войну с Польшей.

Для Московского государства возникшая в 1654 году война была главным образом продолжением объединительных войн, начатых еще Иваном III. Москва хотела возвратить себе «дедичные» земли, обеспечить царю титул «государя всея Руси». Украина в этом отношении была ценным союзником. Когда же царю обещали польский трон, а значит, и все подчиненные Польше области, война потеряла для него смысл; он заключил мир с Польшей, а войска направил против шведов, чтобы отвоевать у них Ливонию.

Совсем иначе мыслили на Украине. Действиями Хмельницкого все еще руководила его основная идея: борьба с панами и совершенное их ослабление. Хорошо изучив политику польского правительства, Богдан не верил его обещаниям, не верил и в прочность предлагаемого царю Польшей мира. Он не сомневался, что очень скоро Украина снова подвергнется всем ужасам польского нашествия. Чтобы предотвратить его, надо было лишить панов возможности к вторжению, надо было убить змею. Morta la bestia, morte il venino[212].

Раз Москва оказывалась неподходящим партнером для этого, он хотел найти других. И вот Хмельницкий вступает в оживленные переговоры со шведским королем и с Ракочи (об этих переговорах еще будет сказано).

Из-под Львова Богдан возвратился в Чигирин и с тревогой наблюдал оттуда за развертыванием событий. В ходе военных действий произошел перелом. Приостановление операций русскими войсками в связи с начавшимися между царем и Яном-Казимиром переговорами тотчас развязало Польше руки для борьбы против шведов. Неосмотрительная экспедиция шведов в Ченстохов, где хранилась польская религиозная святыня, способствовала пробуждению среди поляков национального чувства. Чарнецкий разбил шведов и осадил шведский гарнизон в Варшаве.

Этот момент польское правительство сочло благоприятным для активных дипломатических шагов. Польские послы отправились в Чигирин и в Москву.

К Богдану прибыл Ляндокоронский с многоречивыми изъявлениями дружбы и с просьбой помочь полякам выбить из их земли шведов.

— И только-то? — спросил саркастически Хмельницкий. — Вы просите себе в союзники козаков, которых еще прошлый год грозили истребить одним ударом, не предлагаете никаких прочих условий мира, а хотите употребить для своей защиты кровь русскую! Пока в Польше будут властвовать паны, не быть миру между нами и поляками.

Ляндскоронский уехал ни с чем. Зато переговоры Польши с Москвой подвигались успешно. В июле 1656 года царь отправил боярина Одоевского и окольничего Лобанова-Ростовского для переговоров с поляками. В августе в Вильно открылись мирные переговоры; «посредниками» между сторонами явились те же австрийские послы. Их усилиями в октябре был заключен трактат.

Обычно столь дальновидная московская дипломатия на этот раз жестоко просчиталась. По условиям Виленского трактата польская корона должна была перейти к царю. Но поляки оговорили, что ратификация этого пункта принадлежит сейму. Тем самым они свели к нулю значение договора, потому что сейм всегда мог отказаться. Москва же приняла на себя обязательство немедленно оказать военную помощь Польше против шведов.

Виленский договор, окончательно подрывавший планы Хмельницкого на решительное ослабление Речи Посполитой, нанес ему тяжкий удар и с другой стороны. Гетман послал в Вильно своих представителей, но они не были даже допущены на заседание комиссии. Козацким делегатам было заявлено, что они — подданные Москвы и судьбу их решит московское правительство.

Все это произвело на козачество крайне тяжелое впечатление.

Хмельницкий горевал, что паны опять вывернулись, они не добиты и, следовательно, скоро примутся за старые козни. 9 декабря 1656 года он послал царю пространное и решительное письмо, в котором утверждал, что ляхи не сдержат договора. «Теперь они для того этот договор сделали, чтобы немного отдохнуть и, наговорившись с султаном турским… на ваше царское величество снова воевать… Мы ляхам никак верить не можем, ибо знаем подлинно, что они нашему православному народу недоброхотны». Московское правительство не придало этому письму значения, и только последовавшие вскоре события показали ему, как прав был Хмельницкий.