XII. ХМЕЛЬНИЦКИЙ — ДИПЛОМАТ

XII. ХМЕЛЬНИЦКИЙ — ДИПЛОМАТ

Выбить народ из ляхской неволи…

Но как претворить в жизнь эту новую, великую идею? Мысли давили Богдана, ему трудно было совладать с ними. Он окружил себя знахарками, постился, по нескольку часов проводил в молитве. Неожиданно становился надменен и резок, потом столь же неожиданно начинал петь песни и бражничать.

Создать политически самостоятельную, независимую Украину с козачеством в роли ведущего сословия; ни враги, ни союзники не будут влиять на ее внутренние дела; она будет подчиняться только своему гетману — вот вывод, к которому пришел Хмельницкий после длительных, мучительных размышлений.

Кто станет первым гетманом, было для него очевидным. Он знал, что среди козачества нет никого, кто мог бы поднять и понести тяжкое бремя власти. Имя Хмельницкого получает широкую известность в Европе. Суровый диктатор Англии, Кромвель, сам вышедший из народа, обращается к нему, как к равному себе политическому правителю. «Ты, Богдан Хмельницкий, — писал Кромвель, — божьей милостью генералиссимус грековосточной церкви, вождь всех козаков запорожских, гроза и искоренитель польского дворянства, покоритель крепостей…» и т. д.

Из чужих краев являлись посольства с поздравлениями и предложением дружбы. В Переяслав, куда переехал Богдан из Киева, к нему прибыл турецкий посланник Осман-ага: великий визирь извещал, что Турция будет помогать казакам и что уже дано приказание крымскому хану прислать в случае надобности свою орду, силистрийский паша также вышлет свое войско. Явились послы от молдавского господаря Липула и от трансильванского князя Юрия Ракочи — сына Стефана Ракочи, — предлагавшего военный союз против Польши. И что самое важное и самое почетное — прибыли послы от московского царя.

После Пилявецкого сражения хитроумные паны пообещали царю Алексею Михайловичу избрать его на место умершего Владислава. В надежде на польскую корону царь придерживался благожелательного по отношению к полякам нейтралитета.

Однако по мере того как Алексею Михайловичу становилось ясным, что в Варшаве никто всерьез не помышляет о провозглашении его королем, он все больше охладевал к полякам и становился приветливее с козаками. Послы царя, Унковский и Михайлов, привезли Богдану в дар шесть сороков соболей, а старш?не тридцать пар соболей[104]. Гонец Богдана, Федор Вешняк, привез ему еще три сорока соболей.

Унковский красноречиво говорил о том, что московский царь «жалует и милостиво похваляет» козаков и согласен принять Украину под свою высокую руку, но так, чтобы это не повлекло войны с Польшей.

— Царь примет вас, — заверял посол, — если, даст бог, вы освободитесь от Польши и Литвы без нарушения мира.

— Да мы и теперь свободны, — ответствовал Хмельницкий, — целовали мы крест служить верой и правдой королю Владиславу, а теперь в Речи Посполитой выбран королем Казимир. Мы его не избирали и креста ему не целовали, а они к нам о том не присылали. Значит, мы и теперь свободны и вольны распоряжаться собой. Почему же государю теперь не помочь нам?

На эти делавшие честь дипломатической ловкости Богдана доводы, скрывавшие за собою огромный внутренний смысл, Унковский с деланной наивностью твердил, что гетман не ценит царских милостей. Обе стороны, конечно, понимали, что дело идет вовсе не о милостях, а о воссоединении в одно политическое целое двух разрозненных, но единоплеменных народов.

Хмельницкий желал добиться твердой уверенности в том, что найдет в лице царя надежного союзника. Он много говорил о том, что, несмотря на внешнюю простоту, украинцы разборчивы и проницательны и умеют ценить свободу державы и народов. Что же касается Москвы, то она должна немедленно объявить войну Польше по двум причинам: чтобы украинский народ уверился в искренности дружбы к нему народа московского и чтобы козаки убедились в мужестве москвитян.

Эти аргументы возымели косвенное действие. Московский посол в Варшаве, Кунаков, начал вести явно вызывающую политику. Дело началось с мелочных придирок. Кунаков обиженно вопрошал, например, отчего в программе предстоявшей ему аудиенции у польского канцлера не сказано, что про здоровье Алексея Михайловича поляки должны спрашивать стоя.

Образовавшаяся трещина углублялась.

«Даже помыслить непристойно и страшно, — писал Кунаков, — как это паны рады хотели в благодарственной грамоте московскому государю написать сперва имя Яна-Казимира, потом имена панов рады, а потом уж имя царя со всеми его титлами». Вскоре сам Алексей Михайлович написал новому польскому королю, что тот «непристойно» выхваляет покойного брата своего «великим светилом христианства, просветившим весь свет», тогда как существует «одно светило всему, праведное солнце — Христос».

Короче говоря, Москва стала исподволь подготовлять разрыв «вечного мира». Но заключать открытый союз с Хмельницким в Москве еще не решались.

***

Ведя переговоры с Москвой, Хмельницкий, конечно, вел переговоры и с Речью Посполитой, Приблизительно за месяц до прибытия Унковского в Переяслав прибыли польские послы.

В состав посольства входили: львовский подкоморий Мястковский, новогрудский хорунжий Николай Кисель, брацлавский подчаший Яков Зеленский и секретарь Смяровский. Возглавлял посольство снова Адам Кисель.

Население относилось к послам очень неприязненно; стоило кому-нибудь отстать, как он тотчас подвергался нападению мещан и крестьян. В Чернякове были избиты несколько человек из конвоя.

В Переяслав посольство прибыло 9 февраля. Несмотря на сильный мороз, Хмельницкий выехал навстречу послам на версту от города с большой свитой, с военным оркестром, при полных регалиях. При торжественном въезде посольства в город раздался орудийный салют. Но эта почетная встреча была омрачена в глазах прибывших тем, что квартиры им отвели в разных концах города, — Хмельницкий легко мог следить за общением послов друг с другом.

На следующий день состоялась церемония вручения Хмельницкому присланных королем инсигний (знаков достоинства). Церемония происходила на площади, при огромном стечении народа, в присутствии московского и венгерского послов. Адам Кисель начал заранее приготовленную речь, но его перебил кропивенский полковник Джеджалий. При первом же упоминании о короле он закричал:

— Король королем, а беда в том, что вы, королевята, путаете много и напутали совсем.

Богдан приказал ему замолчать, но эффект речи был испорчен и послы просто передали гетману инсигнии: Адам Кисель вручил усыпанную бирюзой гетманскую булаву, а брат его, Николай Кисель, — красное знамя с государственным польским гербом (белым орлом).

Тут опять не обошлась без скандала. Среди полковников послышался явственный ропот:

— Зачем вы привезли нам эти цацки? Хотите, чтобы мы, скинувши с себя панское ярмо, опять надели его! Теперь уж с нами не совладаете. Не словами, а саблями отобьемся. Владейте своей Польшей, а Украина пусть остается козакам.

Хмельницкий снова призвал к порядку старш?ну и пригласил всех на обед. В горнице переговоры возобновились.

Адам Кисель произнес длинную, тщательно подготовленную речь. Он поздравил гетмана с королевскими милостями: с восстановлением свободы исповедания православной религии, увеличением реестра до 15 тысяч человек, с возобновлением всех козацких привилегий, с признанием за Хмельницким гетманской власти.

— За это, — заявил он, — ваша милость, гетман, должны решительно пресечь дальнейшие волнения и приказать простым хлопам остаться в послушании у прежних панов. И надо немедленно приступить к выработке мирного договора.

Предлагаемые Киселем мирные условия, на которые вынуждено было временно пойти польское правительство, близко соответствовали тем, которые предъявлял Богдан, стоя под Замостьем. Но теперь они уже не отвечали требованиям гетмана. Его планы, все его политические представления резко изменились. Не забыл он и того, что «милостивые» предложения поляков последовали уже после Желтых Вод, Корсуни, Пилявы, Львова, что еще не отменена установленная сеймом награда за его, гетмана, голову.

Ссылаясь на отсутствие многих членов старш?ны, Хмельницкий сначала вежливо отказывался от того, чтобы немедленно начать выработку мирного договора. Но чем дольше он говорил, тем больше желчи и горечи чувствовалось в его словах.

Человек огромной настойчивости и целеустремленности в осуществлении своих планов, Богдан не отличался выдержкой в личном поведении. Он не умел умерять свой гнев, легко возбуждался и тогда мог совершать поступки, которые никак не входили в его расчеты.

Так и теперь он горячился все больше и больше. Вначале Хмельницкий потребовал выдачи ему Чаплинского и примерного наказания Иеремии Вишневецкого.

— В противном случае, — воскликнул он, — или мне с целым запорожским войском погибнуть, или пропасть ляховой земле, сенаторам, всем вашим королькам и шляхтичам!

С негодованием сообщил он, что литовский князь Радзивилл приказал посадить на кол пленных козаков.

— Если это повторится, — пригрозил Богдан, — я велю казнить четыреста пленных поляков.

Обе стороны сидели за столом, преисполненные взаимной ненависти. Кисель, зная, что сила сейчас не на его стороне, соблюдал лисою вежливость и отшучивался на гневные замечания полковников и самого Богдана. Полковники же открыто бранили послов, а Вешняк чуть не прибил одного из них. Богдан сдерживал своих соратников, но его самого уже понесла волна гнева. Он забыл про дипломатические правила и, пылая негодованием, стал говорить все, что лежало у него на душе.

— Прямо заявляю вам, — кричал он, сверля глазами бледных послов, — ничего не выйдет из вашей комиссии; через несколько недель возобновится война. Я всех вас, ляхов, переверну вверх ногами, всех потопчу и продам в неволю турецкому султану. Король пусть остается! А шляхту надо давить! Провинится князь — руби ему голову; провинится козак — так же с ним поступать надо. Я человек незнатный, но бог сделал меня полновластным правителем моего народа. Если королю это не нравится, то его дело. Вы стращаете нас шведами? И те мол будут. Хотя бы их было шестьсот тысяч, не одолеют они запорожской силы. С тем и ступайте! Завтра будем вести переговоры.

Послы в смятении удалились. Они увидели, что цена, которую они намеревались уплатить за безопасность Речи Посполитой, резко поднялась. Увеличением реестра да открытием православных церквей уже не отделаешься. Возникла опасность лишиться благодатной Украины, даровым хлебом которой кормилась вся Польша.

Старый Кисель придумал новый ход. При следующем свидании он принялся горячо убеждать Хмельницкого «отступиться от черни, чтобы мужики пахали, а воевали одни козаки».

В этом была суть всего замысла — последний и главный козырь поляков.

— Если виновен Чаплинский, мы ему не защитники, — говорил Кисель. — Если войско запорожское недовольно землями, мы и здесь уладим; только отступитесь от мятежной черни.

Главная тяжесть борьбы против поляков и главная заслуга в успешности этой борьбы принадлежали крестьянам. Показательно в этом смысле одно письмо львовских шляхтячей, датированное сентябрем 1648 года: «Уже повстанцы русские, овладев всей Украиной, скорее благодаря измене хлопской, чем благодаря штурму и силе неприятельской…» Польская шляхта отдавала себе отчет, что главную опасность для нее представляет не столько армия Хмельницкого, сколько повсеместные восстания крестьян и мещан.

— Я черни не выдам, потому что это главная наша порука, потому что вы, задавивши хлопов, и на козаков ударите, — отвечал Хмельницкий в страшном возбуждении.

Через все поступки Хмельницкого красной нитью проходит теперь стремление навсегда стряхнуть с Украины польское иго. Он и сейчас не думал еще уравнять в правах козачество с «хлопами». Но теперь перед гетманом, проницательным политиком, поднявшимся до уровня защиты общенациональных интересов своей страны, прояснилась социальная подоплека восстания. Сумеет ли козачество своими силами справиться с Польшей? А если не сумеет, то кто поможет ему? Только посполитство: «хлопы» да мещане. Значит, надо освобождать из польской неволи и это посполитство, то есть весь народ. А разговаривать с поляками больше не о чем.

— Нечего тут толковать, — заявил Богдан послам, — теперь уже не время. Мне удалось сделать то, о чем я и не мыслил, докажу еще и то, что ныне замыслил. Я выбью из ляхской неволи весь русский народ. Сперва воевал я за свою обиду, теперь стану воевать за нашу веру. Вся чернь, по Люблин и Краков, поможет мне, и я черни не выдам… Буду иметь двести, триста тысяч своих, да и вся орда мне поможет. А ставши над Вислою, скажу всем ляхам: «Сидите, ляхи! Молчите, ляхи!» Загоню туда князей и панов, а будут за Вислою шуметь, я их там найду[105].

По словам польских комиссаров, гетман «так разъярился, с такою фурией кричал, что мы, слушая, подеревянели».

Теперь положение послов стало вовсе несносным. Хмельницкий держался вызывающе, не скрывая своей антипатии к ним. Когда один поляк, осмелев, напомнил ему, что он сам был недавно близок к смерти, Богдан пригрозил ему за дерзость виселицей. Полковники еще меньше сдерживались, открыто издеваясь над проявленной ляхами под Пилявой трусостью. А под окнами послов день и ночь толпился простой люд, выкрикивая угрозы.

Предвидя полные неуспех своей миссии, дрожа за собственную безопасность, послы обратились к посредничеству Выговского. Иван Выговский, прошедший польскую выучку, был карьеристом, заботившимся о личных интересах, и нередко продавал свои услуги. Он сумел добиться того, что Богдан вручил послам статьи, которые надлежало положить в основу мирного договора.

Они сводились к совершенному уничтожению унии, закрытию униатских и католических церквей, к восстановлению всех козацких вольностей, к подчинению козацкого гетмана непосредственно королю, минуя всю польскую администрацию, и к недопущению Иеремии Вишневецкого на должность главнокомандующего.

Недоставало главного для поляков пункта: сколько будет реестровых козаков, пользующихся привилегиями и вольностями? На это Хмельницкий с чувством большого достоинства ответил:

— Зачем указывать число? Будет их столько, сколько я захочу.

Послы просили освободить польских пленных; гетман отказал в этом. Тогда Кисель спросил, подпишет ли он сейчас мирный договор на условиях, сообщенных им. Богдан ответил уклончиво, предложив отсрочить подписание договора до середины мая; до тех пор границей между Польшей и Украиной должны были служить реки Горынь и Припять.

Послы «пробовали изменить некоторые условия и предложили свои, но Хмельницкий перечеркнул поданную ими бумагу. В речи на прощальной аудиенции Кисель сказал:

— Счастье кому служит, того горше оставляет. Оно подобно стеклу прозрачному, но хрупкому. Если польский король не поможет тебе, гетман, своей силою, то другие народы погубят Украину, и кровь невинных падет на твою душу.

— Нельзя удержаться от меча, — возразил Хмельницкий. — И до тех пор будем держать его обнаженным, пока добьемся вольной жизни. Лучше сложить голову, чем вернуться в неволю. Знаю, что фортуна скользка, но справедливость восторжествует. Короля мы почитаем, но шляхту и панов ненавидим досмерти и друзьями их не станем никогда[106].

Перед самым отъездом послов Богдан все же стал мягче в обращении с ними; Киселю он подарил серого коня и дал специальный отряд для охраны поместья Киселя (в местечке Гоще). Кроме того, он подарил ему 600 талеров, которые Кисель передал пленным полякам.

Перед отъездом лукавый царедворец пытался еще иным путем отстоять интересы Речи Посполитой. Увидев, что в лице Богдана панская Польша имеет непримиримого врага, Кисель предпринял шаги к организации коварного заговора. Он уединился с Чарнотой и предложил ему свергнуть Хмельницкого и объявить себя гетманом. От имени польского правительства он обещал ему денежную и иную помощь.

Кисель рассчитывал на бурный темперамент Чарноты и на его неоднократные конфликты с Хмельницким. Однако он просчитался: Чарнота наотрез отказался. Тогда, исчерпав все возможности, польские послы покинули Переяслав и, минуя Киев (жители города предупреждали, что не желают посещения его панами), отправились в Польшу, увозя с собой статьи договора и условия перемирия до 2 мая.

«Согласились мы на такое перемирие, — за писал один из участников делегации в своем дневнике, — лишь бы вырваться из тиранских рук и предостеречь короля и Речь Посполитую; да чтобы этим ненадежным перемирием задержать Хмельницкого».

Обе стороны не придавали значения этому соглашению и деятельно готовились к войне. Теперь уже и в Польше почувствовали, что борьба предстоит не на жизнь, а на смерть. Король Казимир, еще недавно рассыпавшийся в изъявлениях благосклонности к козакам, объявил, что лично поведет новую армию. Польское дворянство во что бы то ни стало хотело возвратиться к прежним порядкам, к прежнему «панованию» над русским народом.

Но перевес сил и таланта был на стороне Хмельницкого.