XXI. СМЕРТЬ ГЕТМАНА

XXI. СМЕРТЬ ГЕТМАНА

С первых же дней воссоединения большое значение приобрел вопрос о сношениях гетмана с иностранными государствами.

В посвященной Богдану Хмельницкому обширной литературе нередко можно встретить такого рода утверждение: осуществляя соединение Украины с Москвой, гетман не думал о долговечности этого союза. Его цель сводилась к тому, чтобы втянуть Московское государство в войну, а там видно будет! Иными словами, Богдану нужна была, мол, козырная карта; но, получив ее, он заметил, что попал впросак — московская карта спутала ему всю игру. Тогда его поведение стало двусмысленным: он повел оживленные переговоры с Швецией и Трансильванией и стал подготовлять разрыв с Москвой, союз с которой оказался для него более грозным, чем война с Польшей.

Вся эта концепция шита белыми нитками; вряд ли нужно специально останавливаться на ней после всего, что было сказано в предыдущих главах[213]. Богдан вел переговоры с другими государствами потому, что, вовсе не стремясь к разрыву с Москвой, хотел, однако, создать такую политическую комбинацию, которая дала бы ему возможность радикально подорвать силы панской Польши. Раз Москва не пожелала добиваться полного ослабления Речи Посполитой, Хмельницкий должен был искать других союзников, если не хотел отступиться от своей главной идеи. Что же касается Москвы, то гетман не оставлял надежды убедить царя в необходимости перемены его позиции.

В июне 1656 года Богдан писал одному из доверенных лиц государства, боярину Морозову: «Ныне тебе, господина и ближнего боярина, велми просим, чтоб ты, господин, его царскому величеству о хитростях ляцких известил… И тебе б, господину, в тех делах заступником и помощию нам у его царского величества быти и старатися, чтоб его царское величество ляхом ни в чем не верил, бо они, ляхи, ныне на время помиритися хотят, а потом все земли на православною веру и на государство его царского величества побужати будут; а ныне со многими землями не задирать, но толко ляхов воевать…»[214]

Это и другие аналогичные письма свидетельствуют о том, что Хмельницкий усиленно старался добиться перемены внешнеполитического курса московского правительства.

Еще интереснее следующий факт. Богдан раздобыл через лазутчиков нечто вроде протокола совещания Станислава Потоцкого, Любомирского, Чарнецкого и Яна Сапеги, на котором эти признанные лидеры польских панов выработали программу действий по отношению к Москве и к Украине. Вот этот документ, датированный 24 июля 1657 года:

«1. Посылать такова посла до козаков, чтоб им обещал всякую его королевской милости милость и чести, имянно: гетману запорожскому удельное княжество, полковником — староства, другим казаком — шляхетство и всякие волности по их воле, на что как изволят присягу учинить, а потом, как учиня веру, подождав год и или другой, а самим опочиня на Москву итти: и как не похотят, тогда самих воевать, а случитца на ту войну с татары.

2. А буде то не учинитца, тогда промышлять о том, чтоб чернь ссорить на старш?ну, указуя им, что болшие терпят обиды от казаков, нежели от ляхов, в откупах, в податех, в пашне и в иных докуках…

3. Потщатца всякими мерами, чтоб союз казацкий разорвать с Москвою, показуя им, что пану своему природному изменили… а тем самем, как ссорим их, тогда удобнее мочно меж ими, как в отчаяниях, своего поискать.

4. Если и то не пригодитца, в конце порадеть, чтоб смелых послать передовщиков, которые моглиб началнейших голов как меж казаками, так и в Москве тайно отравить; а тем обычаем мочно своего достать, как голов разумных изведут»[215].

Даже не зная, кто составлял этот документ, легко можно было бы угадать его авторов. Подкуп, интриги, разъединение союзников, наконец отравление — типичный арсенал средств тогдашней польской политики.

Богдан переслал этот документ в Москву и все же ничего не добился.

Между тем, повидимому, во исполнение разработанной панами программы в Чигирин прибыл польский посол.

Еще когда Богдан стоял под Львовом, Ян-Казимир прислал к нему пана Любовицкого, обещавшего, что если украинский народ возвратится в лоно Речи Посполитой, он будет жить как у христа за пазухой. Кроме письма короля к гетману, Любовицкий привез любезное письмо польской королевы к жене Богдана, Анне. Это очень польстило гетману, и он отвечал хотя и в сдержанных, но благожелательных тонах: по словам польского летописца, он предложил польскому правительству вести переговоры с Москвой; в отношении же себя обещал полную лойяльность, если Польша торжественно признает полную самостоятельность Украины, как десять лет назад Испания поступила в отношении Голландии.

Однако вскоре после этой беседы гетман узнал, что из его стана Любовицкий отправился в Бахчисарай, везя туда другое письмо польского короля с убеждениями предпринять немедленный набег татар на Украину. Это много способствовало тому холодному приему, который встретил у Хмельницкого Ляндскоронский, спустя некоторое время прибывший к нему. В апреле 1657 года приехал третий посол короля, иезуит Станислав Беньевский, и увез от гетмана заявление, зналогичное тому, которое было прежде сделано Любовицкому.

Вероятно, Хмельницкий поступил так из соображений обычной осторожности: он опасался новой войны с Польшей, потому что не знал, какую позицию займет теперь Москва.

Показательно в этом смысле донесение, отправленное в Москву киевским воеводой Андреем Бутурлиным в ноябре 1656 года. Бутурлин писал, что, узнав о Виленском договоре, козаки полагают, что «твой государев есть на них гнев, и чают, что ты, великий государь, указал их по-прежнему польскому королю отдать и велел на них итти войною».

Из этих слов можно представить себе, в каком смятении находилась Украина и какие слухи рождались в ней по поводу нежданной дружбы Москвы с Польшей. Естественно, что Хмельницкий счел нужным в беседах с польским послом всячески избегать конфликта ввиду неясности создавшейся обстановки.

Мало того, что Хмельницкий снова опасался Польши, но и другие державы грозили ему. Австрийский император требовал подчинечия польскому королю, угрожая послать сильное войске против Украины. Турция тоже предупреждала, что окажет Польше военную помощь. Крымский хан сперва сделал попытку оторвать Украину от России, добился даже личной встречи с Хмельницким, но, потерпев полную неудачу, стал яростным врагом Украины.

Московский толмач Пилип Немичев доносил в 1656 году из Крыма, что к хану приезжали послы Хмельницкого и просили отменить посылку орды в помощь полякам. Им отвечали, «що хан не пиде на украинные города, а на Хмельницкого де им не ити не уметь, потому как Хмельницкой отстал от польского короля, и они на него стояли многие лета и от польского короля высвободили для того, что хотел де он, Хмельницкой, со всем войском запорожским служить ему, крымскому хану, а отныне де он отстал и за то де он им грубен».

Со всех сторон грозили враги.

— Тесно мне отовсюду, — повторял Хмельницкий.

А уверенность в Москве пошатнулась: после Виленского мира гетман начал опасаться, как бы московский царь, прельстясь обещанной ему после смерти Яна-Казимира короной, не пожертвовал Украиной.

Как было не искать еще союзников! Если бы удалось нанести решительный удар Польше, все изменилось бы. И вот 7 сентября 1656 года был подписан договор между Хмельницким и трансильванским князем Юрием Ракочи, а в январе 1657 года в городе Шамос-Уйваре был заключен тройственный союз, преследовавший цель раздела Польши. От Украины присутствовали Самойла Богданов и генеральный обозный Ковалевский. По этому договору Швеция получала при разделе Речи Посполитой северную и центральную Польшу, Трансильвания — Литву и Галичину, Хмельницкий — Подолию и Волынь.

Немедленно по заключении договора шведский король и князь Ракочи открыли военные действия. Хмельницкий послал в подмогу Ракочи 12 тысяч козаков под командой полковника Ждановича (Жданова).

Известие обо всем этом было встречено в Москве с большим неудовольствием. В ноябре 1656 года Бутурлин посылал в Киев соглядатая Алексея Мискова. Тот привез тревожные вести: гетман-де недоволен, что царь не дал его послам целовать руку, а польским дал; и вообще гетман только ждет первого гнева царя, чтобы воевать против Москвы, хотя козаки и «черные люди» попрежнему преданы Москве[216].

В связи с такой информацией из Москвы отправили к Хмельницкому специального посланца. В декабре 1656 года поехал стрелецкий голова Абрам Лопухин с заверениями, что переговоры Москвы с Польшей не принесут Украине никакого вреда[217]. Богдан счел нужным объясниться. 13 марта 1657 года он написал Алексею Михайловичу длинное письмо, в котором категорически отрицал толки о его намерении отпасть от Москвы. «И мы вам, великому государю… и в прошлых грамотах о тех хитростях Ляцтких объявляли, — писал гетман, — что они с вами, великим государем… поступают хитро и не по правде, и что они того договору в совершенье никогда не приведут».

Относительно посылки Ждановича гетман писал: «А мы не на посилок Ракоцу то войско послали, чтоб есмя его на королевство Польское имели становить, токмо мы послали для того, чтоб есмя неприятелей наших, где ни есть объявятся, за счастьем вашего царского величества и помощию божиею громили»[218].

Богдан представлял дело так, что поляки уже доказали свое нежелание выполнить условие о предоставлении царю польской короны, и поэтому война против них соответствует и интересам Москвы. Он ссылался, между прочим, на слова Беньевского, сказавшего ему конфиденциально, что статьи Виленского договора никогда не будут приведены в исполнение.

Однако в Москве не удовлетворились письмом гетмана и отправили к нему для личных объяснений специальное посольство (в составе окольничего Федора Бутурлина и дьяка Василия Михайлова).

Послы приехали в Чигирин в первых числах июня 1657 года и застали гетмана больным, в постели. Предвидя, о чем пойдет речь, и будучи действительно тяжело больным, Богдан попытался уклониться от беседы с послами.

— Я никак не могу в моей болезни говорить и ответ давать о государских делах, — сказал он и предложил обо всемі переговорить с Выговским.

Но от московских послов было не так легко отделаться.

— Не пригоже тебе, Богдан, отговариваться никакими замыслами, — возразил Бутурлин, — надобно слушать указ и повеление великого государя без всякого прекословия.

9 июня состоялась беседа.

— А велел ты, гетман, полковнику Онтону Жданову Свейскому (шведскому) королю чинить вспоможенье, — заявили послы. — И то ты чинишь, забыв страх божий и присягу свою.

Хмельницкий отвечал с большой прямотой и достоинством:

— От Свейского де короля николи он отлучен не будет, потому что дружба и приязнь и згода давная: ныне тому больши шести лет, как еще они были и не в подданстве под высокою рукою царского величества, и шведы де люди правдивые, всякую дружбу и приязнь додерживают, на чом слово молвят; а царское де величество над ним гетманом и надо всем Войском Запорожским учинил было немилосердие свое: смирился с Поляки, хотел было нас отдати Поляком в руки… Мы царского величества от высокие руки неотступны… и идем на войну на неприятелей его царского величества, на бусурманов… Только де то мне гетману в диво, что… коруною Польскою еще не обладали… а с другим панством — с Шведы — войну всчали! …И только де бы я, гетман, союзною приязнию и дружбою с ними, Шведы, не соединился, то бы конечне Поляки со всеми с теми, с которыми у нас згода… нас бы всех… в Малой Росии высекли и выжгли и пусто учинили Росийскому государству было бы не радостно ж.

Бутурлин возражал гетману, напоминал, что Москва пришла на помощь Украине в самый тяжелый момент, уверял, что царь и не помышляет отдавать украинский народ обратно в руки панов (что было, конечно, совершенно верно), и вновь упрекал за войну против Польши, с которой Москва заключила мир[219].

Хмельницкому пришлось уступить. Он послал приказ Ждановичу покинуть Ракочи.

В том же июне месяце снова приехал Беньевский. Он заявил, что Польша согласна торжественно признать самостоятельность Украины, и привез проект границ нового государства. Вместе с тем он затронул вопрос об отпадении Украины от Москвы.

— Что мешает вам сбросить московское покровительство? — вкрадчиво сказал Беньевский. — Соединитесь с нами, старыми соотечественниками, как равные с равными, вольные с вольными, и пусть будет у нас неразрывный дружественный союз.

На это Хмельницкий дал свой знаменитый ответ:

— Я одною ногою стою в могиле и на закате дней не прогневлю небо нарушением обета царю московскому. Раз поклялся ему в верности, и сохраню ее до последней минуты.

Беньевский ничего более не добился. Однако домогательства Польши, настояния Австрии, а главное — предписания Москвы побудили гетмана изменить свои планы. Он видел, что момент для уничтожения Польши неподходящий. Поэтому он подтвердил приказ Ждановичу немедленно покинуть Ракочи и, кроме того, послал, как того требовал царь, десятитысячный отряд в помощь полякам.

Ракочи был наголову разбит Чарнецким и лишился трона.

Характерно, между прочим, что отряд Ждановича, если бы и не был отозван, наврядли сражался бы вместе с трансильванцами: проведав, что поход предпринят против воли Москвы, рядовые козаки взбунтовались, едва не перебили своих старш?н и повернули обратно.

Так как в Москве с явным беспокойством следили за пребыванием Беньевского у гетмана, Хмельницкий послал царю письмо с объяснениями. «А что король Казимер присылает к нам изнова Казимера Биневского… тогда, что мы сперва им говорили, то и ныне… скажем». Богдан выражал пожелание, чтобы царь «принял под крепкую свою руку Коруну Полскую»[220].

Это было последнее посольство Хмельницкого в Москву.

Жизнь его догорала.

Ему было в то время приблизительно шестьдесят лет, но бурная жизнь, походы, раны, попойки сломили его крепкий организм. К тому же он тяжело пережил смерть Тимоша, в котором видел продолжателя своего дела; сильное впечатление произвел на него, по словам очевидцев, и Виленский мир, принесший ему горькое разочарование.

Еще в июне, когда к нему прибыли московские послы, гетман выразился, что «постигла его болезнь конечная», и далее говорил, что если ему придется выступить в поход, он возьмет с собой гроб, потому что жить ему осталось недолго. Он не ошибся.

Некоторые историки полагают, что гетмана отравили. Судя по цитированной выше программе польских панов, в которой пункт об отравлении фигурировал наряду с другими вариантами действий, эта версия вполне правдоподобна. Однако утверждать, что она безусловно достоверна, также нет оснований.

Весь июль Хмельницкий, несмотря на смертельный недуг, интенсивно занимался государственными делами. Потом силы стали покидать его.

Его дом в Чигирине был обставлен с роскошью и богатством, как у польских магнатов; гетман носил горностаевую мантию, чеканил даже монеты со своим изображением. Но весь этот блеск не мог успокоить его смятенного духа. Он знал, как непрочно государственное положение Украины. Что случится после его смерти? Сохранится ли единство в рядах старш?ны? Избежит ли она конфликта с народными массами? Как будет вести себя московский царь? Удастся ли преемникам гетмана лавировать в трудном фарватере козней и происков иностранных государств? И, наконец, что станется с его родом, богатством, с его именем?

Все эти вопросы неотвязно мучили его. Был бы жив Тимош, Хмельницкий чувствовал бы себя спокойнее. Юрий же, второй сын, был слабоволен, к тому же очень молод — ему шестнадцать лет. Все-таки у старого гетмана зародилось желание передать булаву в руки сына. Богдан не без основания полагал, что его сын будет пользоваться авторитетом, вокруг его имени создастся некоторый ореол, в то время как избрание любого члена старш?ны почти неминуемо приведет к неудовольствиям и ссорам.

Гетман созвал широкую раду и слабеющим голосом, покрывавшим когда-то гром самопалов, произнес свою последнюю речь:

— Десять лет я посвящал себя отечеству, не щадя ни здоровья, ни жизни, но теперь, по воле создателя, старость и болезни одолели меня; изнемогают члены тела моего, схожу в могилу, братья, и оставляю вас на произвол судьбы. Благодарю за доверенность ко мне, благодарю за непоколебимую верность и искреннее послушание. Благодарю вас за храбрость, оказанную вами в тридцати четырех сражениях с поляками, венграми, волохами[221] и татарами. А более всего благодарю вас за то согласие и единодушие, с которыми вы подвизались в трудах и переносили бедствия. Возвращаю вам клейноты[222], означающие власть мою. Изберите себе гетманом кого угодно.

Суровые козаки угрюмо молчали, покусывая со слезами на глазах длинные усы свои; многие открыто плакали. Хмельницкий, передохнув, добавил:

— Не дал мне господь окончить этой войны так, как бы мне хотелось: освободить также Волынь, Подоль и Полесье. Не успел я окончить своего дела, умираю с величайшим прискорбием и не знаю, что будет после меня. Прошу вас, изберите себе при моих глазах нового гетмана. Если я буду знать отчасти будущую судьбу вашу, то спокойнее сойду в могилу.

Он тут же предложил несколько кандидатов: Выговского, Тетерю, Пушкаря. Но так велико было влияние Богдана, что никто не рисковал спорить с ним, даже умирающим. Все знали его затаенное желание, и все высказались за избрание Юрия. Хмельницкий для проформы долго не соглашался, наконец уступил[223].

Существует известие, что полковник Лесницкий пытался провести в гетманы Выговского. Богдан хотел было казнить Лесницкого, а Выговского целый день продержал в оковах; даже на смертном одре Хмельницкий был беспощадным к врагам и сметал встававшие перед ним преграды.

Теперь были кончены все счеты с жизнью. Правительства соседних государств следили — кто с радостью, кто с печалью, — как ведет свою последнюю борьбу страшный гетман. Сам он по целым дням лежал, сосредоточившись на каких-то мыслях, словно прослеживая всю свою необыкновенную жизнь.

Теперь этот могучий человек умирал. Жизнь уходила от него, отступала куда-то вдаль, как отступают берега от уплывающего корабля. Отправился отражать очередной набег татар Богун; поляки отобрали у шведов свои города; отправились в Польшу бояре Одоевские для объединения под единую державу России и Польши. Хмельницкий выслушивал все это, но не находил уже в душе былого отклика, былого волнения.

В июле с гетманом случился удар (после получения им известия о беспорядках в отряде Ждановича). Пять дней он пролежал парализованный.

В полдень жаркого летнего дня чигиринцы услыхали гулкий звук орудийного выстрела: Богдан Хмельницкий умер…

История, столь многого не сумевшая еще узнать и понять в Хмельницком, не сохранила даже бесспорной даты его смерти. А. Ригельман сообщает, что он умер 5 августа 1657 года, в Летописи Самовидца называется 15 августа и т. д. Более правильным представляется остановиться на дате 27 июля. Выговский, который, несомненно, присутствовал при последних часах гетмана, писал путивльскому воеводе Зюзину: «Хотя я первого часу, как скоро умер его милость пан гетман, ведомо не учинил тебе, другу моему, однако прошлого времени писал я к тебе о смерти, в которой с сего света дня 27 июля его милость пан гетман отошол»[224].

Богдан завещал похоронить себя в Субботове. Симоновский пишет, что гетман «был погребен великом всего козацкого войска сожалением в Субботове, каменной церкви, созданной иждивением его ж, куда из Чигирина проважено тело его всем войском церемониально».

То не чорнi хмари ясне сонце заступали,

Не буйні вітри в темнім лузі бушовали:

Козаки Хмельнiцького ховали,

Батька свого оплакали!

Так поется в народной «думе».

Один из летописцев посвятил покойному гетману пылкую эпитафию. «Муж, поистине гетманского имени достойный; дерзко бросался он в бедствия; ни тело его какими-либо трудами не изнурялось; ни благоразумие какими-либо противными наветами не могло быть побеждено», так начинается эта эпитафия.

Кости Хмельницкого недолго пролежали в родной земле. В 1664 году Чарнецкий, снова проходя с огнем и мечом по Украине, завладел Субботовым и развеял по ветру прах того, кто вырвал свою страну из рук панов.

Прошло еще 200 лет. В 1870 году была объявлена подписка в печати на сооружение памятника Хмельницкому. Подписка тянулась долго, но не дала нужных средств. Проект урезали и оставили только конную статую. В 1888 году памятник работы скульптора М. О. Микешина был открыт.

В Киеве, перед Софийским собором, на том месте, где когда-то народ восторженно встречал Хмельницкого, гарцует всадник. Левой рукой он осадил разгоряченного коня. В правой руке всадника булава, которой он указывает на восток — к Москве.