Герои поражения

Герои поражения

ЛИБЕРАЛ-ДУЭЛЯНТ

Глубоко заблуждаются те, кто думает, что в политике здравый смысл, логика и ясность представлений о происходящем дают перевес над противником. Политика – сфера парадоксов, и тактические победы в ней часто одерживают путаники и фантазеры.

Философ, а в то время фронтовой артиллерийский офицер, Федор Степун рассказал в мемуарах о выступлении Ленина на заседании Всероссийского совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 году:

«Содержание ленинской речи произвело на всех присутствующих, не исключая и некоторых большевиков, впечатление какой-то грандиозной нелепицы. Тем не менее его выступление всех напрягло и захватило. ‹…› Ленину с большим ораторским подъемом и искренним нравственным негодованием возражал сам Керенский. С легкостью разбив детски-примитивные положения Ленина, он все же не уничтожил громадного впечатления от речи своего противника».

Фантомы, поднимавшиеся из глубин российского бытия, победоносно противостояли рациональной государственной мысли. Это было тем более удивительно, что после манифеста 17 октября 1905 года в стране появилась возможность политической деятельности европейского типа.

Одним из тех, кто стремительно вышел на политическую арену после манифеста, был Александр Иванович Гучков.

Человек с замашками гвардейского бретера пушкинских времен, Гучков происходил из купеческой семьи и отнюдь этого не стеснялся.

«Я не только сын купца, но и внук крестьянина, который из крепостных людей выбился в люди своим трудолюбием и своим упорством», – заявлял он, выступая в Государственной думе.

Он, правда, был не внуком, а правнуком крепостного, но это не принципиально. От предков-старообрядцев Александр Иванович унаследовал несгибаемый характер, а от матери-француженки – пылкость темперамента и стремительность поступков. К тому моменту, когда, вдохновившись императорским манифестом 17 октября, декларировавшим небывалые до того в России свободы и, в частности, создание представительного органа – Думы, – Гучков с присущей ему энергией и целеустремленностью организовал политическую партию октябристов, он имел уже всероссийскую репутацию человека сколь незаурядного, столь и неожиданного.

Он пробовал себя – и с успехом! – на гражданской службе, на выборных должностях, но темперамент и честолюбие требовали другого. Он был необычайно легок на подъем и абсолютно бесстрашен. Очень не любивший Гучкова Сергей Юльевич Витте признал сквозь зубы:

«Гучков – любитель сильных ощущений и человек храбрый».

Витте имел основания характеризовать Александра Ивановича, ибо тот некоторое время служил под его началом – казачьим офицером в охранной страже Китайско-Восточной железной дороге в Маньчжурии. Витте уволил Гучкова после того, как тот, сочтя себя оскорбленным одним из инженеров, вызвал того на дуэль и за отказ драться дал обидчику пощечину.

Потеряв в 1899 году службу в Маньчжурии, Александр Иванович отправился на следующий год в Южную Африку, сражался на стороне буров против англичан, был ранен в ногу (хромота осталась на всю жизнь), попал в плен. По свидетельству очевидцев, в англо-бурской войне Гучков проявил себя не просто храбрецом, но храбрецом отчаянным. Его неудержимо тянуло туда, где можно было рисковать головой. В 1903 году он бросается на Балканы, балансировавшие на грани войны.

В начале следующего года, как только началась Русско-японская война, Гучков бросается в Маньчжурию и становится главноуправляющим Общества Красного Креста, с бешеной энергией занимается организацией госпиталей, санитарных отрядов и в конце войны совершает поступок, который принес ему подлинную славу. После мукденского поражения, которым, собственно, завершилась война, Гучков написал жене в Россию:

«Голубка моя, безутешная Маша! Мы покидаем Мукден. Несколько тысяч раненых остаются по госпиталям. Много подойдет еще ночью, с позиций. Я решил остаться, затем дождаться прихода японцев, чтобы передать им наших раненых. Боже, какая картина ужаса кругом!»

Главноуправляющий Красного Креста не счел возможным оставить раненых, которых русское командование бросало на произвол судьбы.

Японцы отпустили Гучкова, и в Россию он вернулся героем…

Однако широкая личная популярность отнюдь не гарантировала политического успеха. Партия октябристов, лидером которой он стал, заняла весьма умеренную позицию по сравнению с другими возникшими партиями. Она была значительно правее кадетов Милюкова. Требуя весь спектр политических свобод, Гучков одновременно был решительным противником радикализма, который грозил самому существованию государства.

5 ноября 1906 года, выступая в петербургском Дворянском собрании, он сказал:

«Я старый конституционалист и в конституционной монархии уже давно видел ту необходимую политическую форму, которая обеспечит полное и коренное обновление всей нашей жизни».

Но при этом он стоял за «единую и неделимую» империю, обязательное сохранение независимости исполнительной власти при контрольных функциях власти представительной. Уважение к монархии как институту для России необходимому он считал фактором фундаментальным.

Гучков окончательно поселился в Петербурге и в 1908 году купил для своей семьи особняк на Фурштадтской улице.

Он стал последовательным сторонником Столыпина – вплоть до поддержки учреждения военно-полевых судов для борьбы с рудиментами революции и террором. Это не способствовало популярности октябристов в стремительно левеющем обществе. В две первые Думы партия Гучкова не прошла.

Гучковым живо заинтересовалось августейшее семейство. После возвращения Александра Ивановича из Маньчжурии его пригласил в Царское Село император, и они беседовали несколько часов. Гучков рассказывал ему о войне, о чудовищных неустройствах в армии, убеждал Николая дать стране конституцию. Царь сказал потом, что Гучков очень понравился ему и императрице.

Гучков, однако, не мог сказать то же самое о Николае. Как он писал впоследствии, он поразился равнодушию царя:

«Цусима, поражение, совсем кажется мало надежды на успех, много погибло моряков – все это слушал с интересом, но это его не захватывало. Внутренней трагедии не было».

Гучков не ставил знак равенства между монархией и монархом. Проведя по новому избирательному закону многих своих соратников в III Государственную Думу, он произнес там речь, в которой с небывалой резкостью обвинил в народных бедах «правящую камарилью» и великих князей.

Столыпин сказал ему:

«Что вы наделали! Государь возмущен вашей речью. ‹…› По существу я с вами совершенно согласен».

Император и особенно императрица возненавидели Гучкова. Но убежденный монархист-государственник был уверен в том, что он борется за Россию. Августейшее негодование достигло предела, когда Гучков в Думе выступил против Распутина. «Ах, если б только можно было повесить Гучкова!» – восклицала в письме мужу Александра Федоровна.

Трезвая политическая доктрина Гучкова, контрастировавшая с его бытовым поведением – шесть поединков, не считая вызовов! – и находившая понимание у Столыпина, постепенно изолировала его и от высшей власти, и от оппозиции, и от радикализировавшегося общества…

ДРАМА БЕСКОМПРОМИССНОСТИ

II Государственная Дума оказалась столь резко оппозиционной власти, что их сосуществование с самого начала вызывало большие сомнения.

Между тем, несмотря на усиленные труды военно-полевых судов, террор не прекращался. И Столыпин, понимая роль общественного мнения, в очередной раз попытался войти в альянс с кадетами.

Весной 1907 года лидера партии Народной свободы (кадетов) Павла Николаевича Милюкова, возглавлявшего влиятельнейшую думскую фракцию, пригласили в Зимний дворец. Там его ждал Столыпин, по воспоминаниям Милюкова, очень нервный и возбужденный. Для этого были основания – августейшее семейство требовало роспуска Думы, а Столыпин догадывался о непродуктивности частых роспусков молодого парламента и пытался найти выход. Без обиняков премьер-министр предложил Милюкову политическую сделку – Дума осуждает революционный террор и тогда он, Столыпин, «легализует партию Народной свободы», что означало отказ от роспуска Думы. Милюков предложил другой вариант – осуждение террора в кадетской газете «Речь», но при этом статья будет анонимной. Столыпин согласился.

Однако ветераны партии отговорили Милюкова и от этого варианта.

Можно представить себе господствующие и в либеральной части общества, и в массах настроения, если отнюдь не кровожадные кадеты – интеллектуальная элита России, «мозг нации», по выражению Столыпина, не решились осудить политические убийства, чтобы не потерять популярность…

3 июня 1907 года II Государственная дума была распущена. По новому Положению о выборах вдвое сократилось представительство от крестьян и рабочих, кадеты потеряли большинство и оказались в роли оппозиционного меньшинства. Крупнейшей фракцией III Думы стали октябристы Гучкова.

Вражда октябристов и кадетов, Гучкова и Милюкова была по сути дела трагическим парадоксом. Но мы знаем из многолетнего опыта, что наибольшее раздражение вызывают не стратегические, но тактические противники.

Конечно, кадеты были существенно левее октябристов, но и они были убежденными сторонниками конституционной монархии, и они были твердыми государственниками, и они не хотели кровавой катастрофы, и они – как и Гучков – видели пагубность того курса, на котором настаивал двор – «камарилья», с точки зрения стратегии они должны были быть вместе.

Их разводила тактика. Одна из ярких деятельниц кадетской партии Ариадна Тыркова с горечью писала в мемуарах:

«Кадеты и после манифеста 17-го октября продолжали оставаться в оппозиции. Они не сделали ни одной попытки для совместной работы с правительством в Государственной Думе. Политическая логика на это указывала, но психологически это оказалось совершенно невозможно. Мешала не программа. Мы стояли не за республику, а за конституционную монархию, мы признавали собственность, мы хотели социальных реформ, а не социальной революции. К террору мы не призывали. Но за разумной схемой, которая даже сейчас могла дать России благоустройство, покой, благосостояние, свободу, бушевала эмоциональная стихия. В политике она имеет огромное значение».

Чего-чего, а эмоций в Думе хватало. В Таврический дворец вернулось представление о дуэли как средстве разрешения политических конфликтов. На одном из заседаний Милюков «употребил довольно сильное выражение ‹…› хотя и вполне “парламентарное”» – как он сам вспоминал, – по адресу своего давнего университетского товарища, соучастника по студенческому кружку, Гучкова. Гучков прислал к нему секундантов. Милюков, принципиальный противник дуэли, тем не менее извиняться отказался и принял вызов:

«Гучков был лидером большинства, меня называли лидером оппозиции; отказ был бы политическим актом».

Гучков был известным бретёром, человеком воевавшим, хорошим стрелком. Милюков никогда не держал в руках пистолета. Его шансы остаться в живых были весьма невелики. Но дело было не только в политической целесообразности такого поведения. Над обоими противниками тяготела психологическая традиция, уходившая в XIX, а то и в XVIII век. И не только в отношении дуэльной традиции. Несколько позже оба пришли к идее дворцового переворота, долженствующего избавить Россию от неподходящего монарха. Гучков вместе с офицерами-единомышленниками предполагал захватить царский поезд по дороге из Царского Села и потребовать от Николая отречения в пользу малолетнего наследника при регентстве великого князя Михаила. Эта идея сильно напоминала план, предложенный за сто лет до того декабристом Луниным. Но Гучков, в отличие от Лунина, категорически отметал всякое насилие. Когда его спросили – что будет, если Николай откажется принять их требования, он ответил, что тогда их, скорее всего, арестуют и повесят.

Милюков на вопрос во время публичного выступления – почему Дума не пытается взять власть, ответил: если ему дадут один полк, он готов попытаться… И это была отнюдь не просто шутка.

Милюков, как и Гучков, почти буквально повторил известную реплику декабриста Трубецкого в дни междуцарствия.

В политической культуре либералов начала XX века оказалось слишком много мощных рудиментов прошлых столетий. И это принципиально отличало их от Ленина, чутьем угадывавшего актуальные методы борьбы.

Как мы знаем, никакие династические перетасовки не могли спасти государство…

Что до поединка лидеров партий, то секундантам после напряженных усилий удалось найти компромисс, устроивший обоих. Дуэль не состоялась.

Однако в тот же период Столыпин вызвал на поединок кадета Родичева за употребленное в думской речи знаменитое выражение «столыпинский галстук». Родичев принес извинения.

КАДРЫ РЕШАЛИ ВСЕ

Если Милюкова окружали люди честные, талантливые, часто блестящие, но – вспомним Ариадну Тыркову – захваченные непреодолимой стихией бескомпромиссности, то у более трезвого Гучкова была иная проблема. Его категорически не устраивали соратники.

«В Союзе 17 октября девять десятых сволочь, ничего общего с целью союза не имеющая», – с болью признавался он.

Твердая ориентация на сотрудничество с властью, несмотря на все неприятие самого императора и его «камарильи», привлекала в партию Гучкова множество карьеристов.

Поразительное дело – позже он искренне позавидовал кадровым возможностям своих злейших противников – террористов. Уже в эмиграции он писал П. Б. Струве, прочитав воспоминания Савинкова:

«Зависть берет! Каким первоклассным человеческим материалом располагала революция в своей борьбе против власти. ‹…› А почему мы в нашей борьбе за правое дело и в нашей защите этого правого дела так беспомощно-немощны, почему мы не можем найти в нашей среде того идейного горения и той жертвенной готовности (жертвенной готовности во всех формах), которыми были так богаты те?»

Но Александр Иванович напрасно завидовал эсерам – соратникам Савинкова. Они потерпели ничуть не менее трагическое поражение, чем либералы – октябристы и кадеты. Победили совсем другие, с совершенно иными принципами и вовсе не отличавшиеся жертвенностью.

Именно в среде будущих победителей оказалось максимальное число провокаторов. Если у эсеров был один – зато какой! – провокатор – глава Боевой организации Азеф, то большевистская организация была провокаторами пронизана. Как выяснилось после революции, когда открылись архивы департамента полиции, в 1908–1909 годах в петербургском комитете из пяти членов четверо оказались провокаторами.

С Азефом же вполне мог соперничать большевик Роман Малиновский, рабочий-токарь с уголовным прошлым, который при покровительстве охранки попал в IV Государственную Думу, стал лидером фракции большевиков и по настоянию Ленина был назначен главой Русского бюро ЦК, то есть одной из ключевых фигур в партии.

Малиновский, которого министр внутренних дел Белецкий называл «гордостью охранного отделения», произносил в Таврическом дворце речи, отредактированные специалистами Департамента полиции, и между делом выдавал охранке своих товарищей-нелегалов.

Партийная карьера Малиновского состоялась исключительно благодаря поддержке Ленина, собиравшего вокруг себя людей ему обязанных и, соответственно, преданных. В ответ на сомнения некоторых большевиков Ленин утверждал, что Малиновский «дельный и очень способный работник». И он не ошибался. Как показал после февраля Белецкий:

«Малиновский представлял сведения о жизни фракции, об ее связях, о партийном органе, о расколе между большевиками и меньшевиками. Приносил письма Ленина, Крупской, проекты речей, планы».

Малиновский стал доверенным лицом Ленина. Ни одно ответственное партийное совещание не проходило без его участия. Когда Малиновский оказался на грани разоблачения, Ленин и Зиновьев опубликовали в «Правде» яростное письмо в его защиту:

«Мартов и Дан грязные клеветники, распространяющие всегда темные слухи о своих противниках. ‹…› Руководящие учреждения расследовали слухи и абсолютно уверены в политической честности Малиновского».

Этот «рыжий рябой верзила» с бегающими глазами, перед выступлением в Думе выпивавший залпом стакан водки, чрезвычайно импонировал Ленину, и лидер партии стоял за него до последнего, даже тогда, когда ситуация была вполне ясна…

Доктрина особой «революционной морали» давала большевикам весьма широкие возможности в оценке своих соратников. И это было их силой в политической борьбе, силой, которая вынесла их вперед во время кризиса, когда ложь оказалась выгоднее правды, демагогия – результативнее честных деклараций, принципиальный аморализм – победоноснее любых представлений о чести и долге.

Ни Гучков с его «декабристскими замашками», ни Милюков с его исторической эрудицией и закваской старого русского интеллигента, ни даже эсеры с их искренней и жертвенной любовью к народу, ни индивидуалист Савинков с его метафизикой смерти не соответствовали духу того озлобленного хаоса, который выплеснулся из глубин народной жизни. Это были герои, которых именно их героизм обрекал на поражение.

Победить могли только большевики.

2002