Глава 3 ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЕВРОПЕ
Глава 3
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЕВРОПЕ
Мрачный, замкнутый, одинокий, путешествовал он по Германии. Посетил Гамбург, Ганновер, Бонн, Кельн, поднимался на легендарный Брокен, пешком прошел по Гарцу. «Жизнь моя казалась мне настолько разбитою моим утраченным счастьем, что нужно было глубоко обдумать, с чего начать новую жизнь, казавшуюся мне как бы загробного. Посвятить все свои силы каким-нибудь тяжелым, но полезным для своего отечества подвигам — вот что казалось мне единственно возможным выходом из моего непроглядного горя…»
На берегах Рейна он осматривал старинные замки. Многие из них превратились в музей средневекового оружия, мебели, утвари. В этих замках-музеях бережно сохранялась обстановка рыцарского быта, феодальной жизни средневековой Германии. Старинные замки были реставрированы.
Горечь и раздражение испытывал Петр Петрович при мысли, что русское дворянство пренебрежительно относится к памятникам родной истории. Он невольно вспоминал свое посещение поля Куликовой битвы. Изучив все летописи о знаменитой битве, он все же с трудом узнавал границы леса, где когда-то скрывалась засада князя Владимира Андреевича и Боброка, или места на реке Непрядве, в которой тонули татары. Силой собственного воображения воскрешал он и ход битвы, и бегство Мамая, и народные легенды о великом событии в истории русской.
В начале XIX столетия помещики распахали Куликово поле. Во время распашки были найдены бесценные реликвии исторической битвы. Все они погибли в пыли помещичьих сараев.
Он продолжал путешествовать по Европе, и все интересное, все достойное привлекало его внимание.
На Гарце он интересуется жизнью и экономическим положением немецких крестьян.
В Бонне знакомится с университетским городком, студенческими корпорациями.
В Семигорье, при восхождении на горные вершины, его особенное внимание привлекают вулканические породы.
В Майнце он посещает крепость, где квартируют прусские и австрийские гарнизоны. По приглашению офицеров он слушает лекции о фортификации и артиллерии. Уже носятся слухи о предстоящей войне с Россией, и ему хочется знать, есть ли какие преимущества у европейских войск перед нашими.
С грустью убеждается: военное преподавание в Германии проводится на более практической основе. Немецкие солдаты отлично вооружены. «Вооружение наших войск, не исключая и гвардии, было приспособлено только к маршировке на парадах, к красивому построению войск развернутым и сомкнутым строем… Само оружие солдат было никуда негодно».
Он вспоминает: тульский оружейный завод поставляет в армию заведомый брак. Из казенного ружья, говорят солдаты, невозможно стрелять. Оружие подвергается беспрестанной чистке, как наружной, так и внутренней. Этот парадный блеск и глянец приводит в окончательную негодность солдатские ружья. «Русская боевая сила, которая казалась нам такой многочисленной и блестящей, была только миражем». Ко всему этому надо добавить чудовищные злоупотребления, казнокрадство, палочную дисциплину. Против казнокрадства в армии бессилен даже Николай Первый. «Он четырех полных генералов разжаловал в солдаты за растрату делопроизводителем миллиона рублей из инвалидного капитала, бывшего под их наблюдением». Но что может изменить эта мера?
Злоупотребления, прекращаемые в одном месте, возникают в других. А русское образованное общество стеснено в своем духовном развитии. Если начнется война между Россией и европейскими державами, то она «будет неминуемо нами проиграна». Семенову тяжело, страшно думать о такой мрачной перспективе. «Так идти вперед Россия не может… Должна наступить пора коренных реформ во всем строе русской жизни, и главный узел этих реформ будет заключаться в отмене крепостного права…»
Из Германии Семенов переезжает во Францию.
В Вогезах он ходит по французским деревням, расспрашивая крестьян об их быте, вникая в аграрные и экономические условия их жизни. Из Вогез он спешит в Париж — слухи о войне все усиливались. Он опасается, что в Париже узнает о начале войны против России. Его опасения оправдались: Франция объявила войну.
Парижские газеты переполнены антирусскими статьями. Дух военного ажиотажа царит на бирже, буржуа и королевские сановники требуют победоносного наступления. Шовинисты кричат о славе французского оружия, вспоминают наполеоновские победы. Семенов жадно читает парижские газеты с их военным угаром, горько повторяя стихи Аксакова:
Европа против нас, окружено врагами
Отечество со всех сторон…
Мы слышим клеветы, мы слышим оскорбленья
Тысячеглавой лжи газет.
Еще в Германии он раздумывал над тем, как поступить ему, если начнется война. Вернуться в Россию, отправиться на фронт? После долгих, мучительных раздумий он решил посвятить свое пребывание за границей подготовке к двум уже твердо намеченным целям жизни: путешествию в Центральную Азию и деятельному участию в будущих реформах.
Участвовать в войне, которая наверняка будет проиграна, он счел для себя бессмысленным.
В Париже Семенов посещает картинные галереи, и музеи, и прежде всего Лувр. В Лувре он познакомился с собранием картин великих живописцев. «Тут только спала завеса с моих глаз, и, вглядываясь в великие произведения живописного искусства, я так увлекся ими, что, изучая постепенно историю живописи и посещая все доступные мне галереи и частные собрания картин, сделался впоследствии не только страстным коллекционером, но и экспертом художественных произведений…»
Особенно сильное впечатление после Леонардо да Винчи произвели на него картины нидерландских художников. Творения Рембрандта, Рубенса и «маленьких голландцев» покорили Семенова. Новая страсть родилась в нем — коллекционирование картин нидерландских живописцев.
К началу летнего семестра 1853 года Семенов приезжает в Берлин и поступает студентом в Берлинский университет. Лекции, избранные им для слушания, строго приспособлены к задуманному путешествию по Средней Азии. «Хорошо знакомый с биологическими науками, я задался целью усовершенствоваться в цикле наук геологических и географических».
Он посещает лекции по геологии осадочных пород, которые читает профессор Бейрих. Слушает лекции профессора Розе о геологии кристаллических пород, и профессора Дове — о метеорологии, и профессора Шахта по истории развития растений. Но, конечно же, самое главное для него в берлинском университете — это лекции Карла Риттера.
Риттеру было за семьдесят. Высокий, массивный старик с открытым широким лбом, с клочками седых волос, черными умными глазами подкупал студентов своими блестящими лекциями. Лекции его отличались ясностью мысли, темпераментом, силой изложения.
Про Карла Риттера говорили, что он поэт географической науки. И о нем же шутили — Риттер-де путешествовал по Гималаям и Тянь-Шаню, не покидая своего кабинета. Он переплывал азиатские реки, но во сне. Его заметали бури Гобийской пустыни и сибирские бураны, и он просыпался от страха в мягкой постели с колпаком на вспотевшей голове…
В шутках таилась правда.
Риттер бредил географическими открытиями — его мечты не стали реальностью. Он принадлежал к тем, чьи желания и замыслы безжалостно обрываются жизнью. Старые документы дышали пылью, запахи жизни и времени из них уже давно улетучились, но поэт-ученый в своей книге воссоздавал природу неведомых ему стран. И поэтическое видение мира и страсть к познанию его увлекала слушателей и читателей Карла Риттера.
Риттер и Семенов познакомились. Риттер сразу полюбил и высоко оценил своего переводчика и комментатора. Он даже говорил студентам и профессорам университета:
— Те, кто интересуется географией Центральной Азии, пусть обращаются к господину Семенову. Он больше меня знает об азиатских странах.
Они часто встречались друг с другом и беседовали. Темой бесед была главным образом география азиатских стран и особенно никому неведомый горный хребет Тянь-Шань. Они задавали друг другу вопросы, но не находили на них ответа.
И действительно, как было ответить на вопрос о размере и глубинах Иссык-Куля — этого огромного таинственного озера? И верно ли, что из Иссык-Куля вытекает река Чу? И на самом, ли деле Нарын является истоком среднеазиатской реки Сыр-Дарьи? А Хан-Тенгри — высочайшая ли точка Небесных гор?
На все эти вопросы пока еще нет ответов. Все неясно, туманно, неопределенно, загадочно — от флоры и фауны до народов, населяющих Небесные горы, до степей и пустынь, к ним прилегающих.
В Берлине Семенов сошелся с немногими из товарищей по университету. Среди друзей его были: молодой доктор философии Густав Иенчиш, доктор геологии Сёхтинг и будущий знаменитый ученый Фердинанд Рихтгофен. Любознательный, горевший страстью к путешествиям Рихтгофен с увлечением слушал рассказы Семенова о России, о Средней Азии. А когда Петр Петрович посвятил его в план своего предполагаемого путешествия на Тянь-Шань, Рихтгофен увлеченно воскликнул:
— Замечательная идея — проникнуть на неведомый хребет из России! Я последую вашему примеру и тоже доберусь до Тянь-Шаня, но из пределов Китайской империи…
Петр Петрович познакомился с докторами Мюнхенского университета, братьями Адольфом и Германом Шлагинтвейтами. Шлагинтвейты тоже задумали путешествие на Тянь-Шань, но через Индию.
Теперь еще три человека, кроме Петра Петровича, мечтали раскрыть для географической науки тайны и загадки Небесных гор, но среди них не было соперничества. Они обсуждали между собою все подробности и все трудности предстоящих экспедиций. Братья Шлагинтвейты сообщили Семенову, что идею их путешествия поддерживает сам Александр Гумбольдт.
Петр Петрович решил встретиться со знаменитым географом. Он написал Гумбольдту письмо. Ответ не заставил себя ждать. «Я буду рад видеть господина Петра Семенова и обсудить с ним проект научного путешествия», — писал Гумбольдт.
С волнением шел Петр Петрович к человеку, которого считал величайшим географом мира.
Провели его в огромный кабинет, от потолка до пола заставленный книжными полками. На стенах висели географические карты, на столе поблескивал глобус, по углам валялись кокосовые орехи. Глыбы зеленого малахита, горного хрусталя, обломки красочных яшм и порфиров, белого кварца и черного мрамора лежали вперемежку с ноздреватыми пластинами амазонского каучука и жемчужными раковинами.
Солнечный свет скользнул по стене, озарив кипящий пеною водопад. Над письменным столом висела картина «Ниагарский водопад» — удивительное зрелище стихийной мощи и красоты. «Он же был на Ниагаре», — подумал Семенов и покосился на раковины. Он собирал эти раковины в Южной Америке. Малахитовые глыбы густо зеленели, куски мрамора откидывали черные тени. Он был на Урале, на Алтае, возможно мрамор и малахит привезены им из России.
Дверь открылась, на пороге стоял сгорбленный старичок, и как-то не верилось, что это всемирно известный путешественник и географ Александр Гумбольдт.
Гумбольдт протянул источенную временем руку, Семенов осторожно пожал ее. Гумбольдт со вспыхнувшим в глазах интересом следил за молодым географом, статью которого «О вулканических явлениях во Внутренней Азии» он недавно прочел. Статья пропагандировала его, Гумбольдтову, гипотезу о том, что Тянь-Шань вулканического происхождения.
Гумбольдт неторопливо убрал с кресла раковины.
— Прошу, господин Семенов.
Петр Петрович сел, сложив на груди руки, обхватив пальцами локти. Гумбольдт зашел за стол, опустился в кресло и стал еще меньше — лишь узкая голова покачивалась над столом.
Семенов вдруг понял, что этот заваленный книгами, экзотическими вещами и предметами, украшенный картинами, увешанный географическими картами кабинет интересен ему потому, что в нем передвигается сухонький старичок во фраке. Твердые, как слоновая кость, воротнички поддерживают его трясущуюся голову.
— Так вы собираетесь проникнуть во Внутреннюю Азию? — спросил Гумбольдт, кладя на стол тонкие белые пальцы.
— Это стало моей заветной целью.
— Я много лет мечтал о путешествии на Тянь-Шань, — вздохнул Гумбольдт. — Теперь уже не могу сделать свои мечты реальностью. Поздно. Слишком поздно. Исследование Небесных гор — одна из самых славных задач современной географической науки. — Он опустил трясущуюся голову. — Я мог бы умереть спокойно, если вы привезете мне вулканические обломки с Небесных гор, — шутливо добавил Гумбольдт.
Они смотрели друг на друга поверх большого разноцветного глобуса.
— Я лишь одного опасаюсь, — продолжал Гумбольдт, — я боюсь, господин Семенов, что вам не удастся проникнуть в Небесные горы. Перед вами почти неодолимые трудности. Там идут междоусобные войны, азиатские племена не пропускают к себе европейцев.
Гумбольдт крутанул голубой бок земного шара, глобус завертелся, отбрасывая от себя солнечные искры. Новым прикосновением пальца Гумбольдт остановил вращающийся шар.
— Вот она, Азия. Я касаюсь загадочного «белого пятна», называемого Тянь-Шанем. Кстати, вы уже совершали восхождения на горные вершины?
— Пока нет.
— Вам необходимо привыкнуть к горной высоте, к разреженному воздуху. Нужна тренировка. Отправляйтесь в Альпы, проверьте свои силы перед путешествием на Тянь-Шань.
Старый географ помолчал, потом спросил, почему Русское географическое общество решило перевести книгу Карла Риттера, а не его сочинения о Центральной Азии.
— Русские ученые, стремящиеся в глубь Азии, давно уже ознакомлены с каждой строкою ваших творений, господин Гумбольдт, — ответил Семенов. — Ваши научные воззрения вдохновляют путешественников, они готовы пожертвовать своей жизнью, чтобы исследовать те местности и те явления природы, которым вы придаете особое значение. А труд Карла Риттера вроде справочной книги. Она нужна путешественнику, и можно дополнять ее новыми сведениями.
Гумбольдт поднялся из-за стола. Оглядел коренастую сильную молодую фигуру Семенова. Сказал на прощанье:
— Я радуюсь, что Небесные горы будут штурмовать с двух сторон. Вы — из России, братья Шлагинтвейты — из Индии. Приветствую вашу решимость и желаю успеха.
После летнего семестра в университете Семенов отправился в Швейцарию. Он прошел Бернские альпы, побывал на Тунском, Бриенцком, Фирфальдштетерском озерах.
С профессором Бейрихом он совершил геологическую экскурсию на Гарц. Профессор учил его производить съемки, определять высоты, исследовать обнажения горных пород. Они ночевали на постоялых дворах, иногда же у костра на берегу речушки беседовали о науке и об ученых. Добродушный профессор недоуменно говорил:
— Я помню многих русских, учившихся в Берлинском университете. Это были очень даровитые люди. Почему же они исчезают бесследно, ничего не совершив для науки? По крайней мере в Германию о талантливых этих людях не доходит никаких известий.
Вопросы профессора Бейриха удручали Семенова. Он долго объяснял своему учителю, что русская жизнь «неумолимо засасывала почти каждого выдающегося человека».
Он рассказал профессору трагическую историю о русском геологе Пахте. Молодой ученый исследовал среднюю девонскую полосу России. Вернулся в Петербург из экспедиции в крайней нужде. Сдал свой отчет в Географическое общество, а на работу так и не смог устроиться. Не желая нищенствовать и голодать, талантливый геолог застрелился.
Рассказывая эту печальную историю, Семенов думал, как тяжело ему «сознаваться перед иностранцем в том, что занятие чистой наукой могло в то время привести у нас к голодной смерти».
Он вернулся в Берлин на зимние занятия в университете. В зиму 1854 года Семенов решил закончить курс лекций и разработать план своего путешествия. Жил он уединенно и, кроме университетских друзей, встречался только с работниками русского посольства. В посольстве о неудачах Крымской войны старались не говорить. Лишь секретарь князь Лобанов-Ростовский откровенно беседовал на эту тему с Семеновым. Петр Петрович горячо доказывал князю: война неминуемо будет проиграна, но после войны в России наступит эпоха реформ.
Окончив семестр в университете, распрощавшись с берлинскими друзьями, Семенов снова отправился в Швейцарию. Пешком, без проводника прошел он Сен-Готард, Сен-Бернар. Осенью 1854 года он переехал в Италию Побывал в Милане, Турине, Генуе, Флоренции. Природа Флоренции поразила его серой зеленью оливковых рощ, темной листвой лавров. Из Флоренции отправился в Пизу, где прожил несколько недель.
Он осматривал итальянские музеи и картинные галереи, развалины Помпеи и Пестума. Выезжал на острова Капри и Искию, знакомился с вулканическими явлениями на Везувии. «На Везувий я восходил 17 раз со всех сторон, спускаясь по временам и в кратер, в то время сильно заполненный дымом».
Местные жители говорили ему, что скоро начнется извержение Везувия. Он решил обязательно побывать при этом грандиозном зрелище.
В Неаполе он нанял маленькую квартирку с чудесным видом на темно-синее море и дымящийся Везувий. С моря дул сирокко, стояла удручающая жара, невозможно было долго ходить по неаполитанским улицам. Сидя на балконе, Семенов вновь перечитывал все книги об Азии, обдумывая программу своего путешествия. Изредка его посещал русский посланник Кокошкин.
Старик посол почти не имел вестей из России, интересы которой он представлял в Неаполитанском королевстве. Шла Крымская война, и «Министерство иностранных дел в это тяжелое для него время совершенно забывало о существовании своего посольства в Неаполе».
Однажды в квартирку к Семенову торопливо и нервно постучали. Он открыл дверь: на пороге стоял бледный, испуганный, трясущийся Кокошкин.
— Что случилось? — невольно пугаясь за посланника, спросил Семенов.
— Неаполитанский король получил печальные вести. Его императорское величество государь Николай Павлович скончался. Король Фердинанд приказал наложить на свой двор траур, а я, русский посланник, не имею до сей поры вестей не только о кончине государя, но даже о болезни его. Посоветуйте, Петр Петрович, как мне поступить при таких прискорбных обстоятельствах?
Посланник действительно был в затруднительном положении. Кокошкин и Семенов решили: если неаполитанский двор «облекся в глубокий траур, то русский посланник может и должен надеть этот траур, но панихид, до официального извещения о кончине императора, служить невозможно»…
Смерть Николая Первого поразила Семенова. Как верноподданный дворянин (чей род, и судьба рода, и судьба его самого давно и прочно переплелись с судьбою русской монархии и зависели от нее), Семенов искренне скорбел о смерти царственного жандарма. «Не стало государя, соединявшего величие души с истинной и глубокой преданностью своему отечеству… Он пал сам под бременем тяжелого убеждения, что его тридцатилетнее царствование не привело Россию к тому идеалу силы и славы, о котором он мечтал…»
На закате своих дней Семенов писал эти слова о Николае Первом.
Слова эти ярко характеризовали бы его как монархиста, если бы не было иных, им же произнесенных. Тут же Семенов писал: «Мне казалось, что какое-то тяжкое бремя, какой-то кошмар, стеснявший свободу в России, свалился с наших плеч… Представлялось, что по возвращении в отечество будет нам дышаться свободнее, что устранятся многие препятствия на пути к развитию в России истинной свободы и просвещения…» Как бы ни идеализировал Семенов Николая Первого, он не мог не сознавать, что с именем императора связаны самые мрачные страницы русской истории, что смерть его должна вызвать к жизни могучую волну общественного подъема и коренные преобразования в русской действительности. Он давно уже готовил себя к активному участию в этих преобразованиях.
Так в одном и том же человеке боролись два противоречивых начала, две противоположные идеи.
После известия о смерти Николая Первого Семенов поехал в Рим. Едва успел вступить он на улицы Вечного города, как из Неаполя пришло известие: началось извержение Везувия. Извержение давало ему счастливую возможность «увенчать свои достаточно продолжительные наблюдения над вулканическими явлениями».
Он помчался обратно в Неаполь.
Извержение уже началось. Семенов поднялся на вершину вулкана, встал на обрыве кратера. Он смотрел, как «огненный поток ворвался в глубокое ущелье и падал в него каскадом, потом как бы покрывался черными льдинами, а затем превращался в гигантскую кучу черных и красных углей». Чтобы лучше видеть это зрелище, Семенов подходил к краям лавы, осматривал ее с разных точек. Он даже спускался в ущелье и шел перед потоком, высота которого в пять раз превышала человеческий рост. «Поток подвигался так медленно, что можно было стоять перед ним, постепенно отступая».
Две недели он пробыл в Неаполе, изучая извержение Везувия и вулканические явления.
И вот наступила пора возвращаться на родину.
Он распрощался с посланником Кокошкиным. Последний раз оглядел дымящийся Везувий, лазурный Неаполитанский залив и уехал в Венецию.
С тихой грустью ходил он по площади Святого Марка, мимо дворца венецианских дожей и вспоминал свою так рано умершую Веру. Вспоминал и о том, что бабушка жены была из знатной фамилии Мочениго, когда-то давшей не одного дожа Венецианской республике.
Он не стал задерживаться в Венеции. Через Вену, Прагу, Дрезден, Кенигсберг возвращался он в Россию. В маленьком грязном местечке Таурогоне у русской границы он несколько дней ожидал мальпоста, скучая, читал старые газеты. Печально бродил по местечку, пока не познакомился с таким же печальным, как сам, евреем.
Еврей, мелкий почтовый чиновник, робко попросил Семенова о неожиданной услуге — быть шафером на его свадьбе. Семенов отнекивался, говорил, что он вдовец, но грустный еврей просил так робко, так умоляюще, что пришлось согласиться. «Вытащив из чемодана фрак и белый галстук, я фигурировал на свадьбе…»
Через три дня он добрался до Петербурга.