ХРАБРЕЦЫ НЕ БЫВАЮТ УБИЙЦАМИ
ХРАБРЕЦЫ НЕ БЫВАЮТ УБИЙЦАМИ
13 марта 1858 года в городе Гвадалахара, куда правительство переехало из Гуанахуато, Хуарес узнал о поражении Парроди под Саламанкой.
Они завтракали с Прието и Окампо, когда вошел пропыленный адъютант командующего и передал президенту пакет. Хуарес отпустил адъютанта, отодвинул чашку с кофе, аккуратно вскрыл конверт и внимательно прочитал письмо. Потом он улыбнулся сидевшему напротив Прието.
— Гильермо, — сказал он, поднимая брови, — наш петушок потерял перо.
Прието вскочил и, взъерошив волосы, пошел по комнате.
— Что у него осталось? — спросил Окампо, грея о кофейник внезапно захолодевшие пальцы.
— Около трех тысяч и пять орудий.
— Хоть что-нибудь…
Прието ударил ладонью по столу — чашки звякнули.
— Как вы можете?! — крикнул он. — Теперь война неизбежна!! Новая война!
— Ну, Гильермо, — лениво сказал Окампо. — Выиграть с первого раза просто неинтересно.
Он попытался улыбнуться, но получилась гримаса, маска сатира, испугавшая Прието.
— Успокойтесь, сеньор министр, — сказал Хуарес. — Нам предстоит писать манифест. Согласитесь, что писать манифест о победе почему-то легче, чем о поражении. Подумайте над этим.
Через час в губернаторском дворце началось заседание правительства.
Хуарес сидел во главе стола бодрый, спокойный, в отглаженном сюртуке и крахмальной сорочке и внимательно слушал генерала Хосе Сильверио Нуньеса, коменданта Гвадалахары, докладывавшего о возможностях обороны города.
Когда Нуньес кончил, он сказал:
— Правительство всецело доверяет вашему опыту, генерал. Я тоже думаю, что фортификационные работы нужно начать немедленно. Вне зависимости от того, куда противник направит следующий удар, Гвадалахара должна быть неуязвима. Возможно, на ближайшее время она станет нашей основной базой. Генерал Парроди надеется прибыть сюда через три-четыре дня. Вместе с ним вы определите дальнейшие меры, но укреплять город нужно немедленно.
Человек, который вбежал в этот момент в комнату заседания, был новым губернатором штата Халиско, сменившим назначенного командующим Парроди.
— Сеньоры, — сказал Хесус Камарена, стараясь справиться с дыханием, — Пятый полк полковника Ланды вышел из повиновения и угрожает мятежом! Охрану дворца несет этот полк…
Хуарес посмотрел на Окампо.
— Они узнали о Саламанке, — тихо сказал Окампо.
«Ланда… Я не знал, что он здесь. А если бы знал? Не было оснований смещать его — здесь и сейчас».
— Сеньор Нуньес, — сказал президент, — будьте столь любезны, выясните, что там происходит.
Генерал поклонился и вышел.
— Мы должны оповестить страну о происходящем. Подробно обсудить военное положение и меры, которые следует принять для его улучшения, мы сможем только после прибытия командующего армией. Он расскажет нам о ходе сражения и причинах неудачи. Но сейчас наш долг — поделиться с народом тем, что нам уже известно. Наше правительство не должно скрывать ничего. Я настаиваю на этом. Пусть народ знает, что мы говорим ему всю правду, и только правду.
Хуарес говорил ровно и отчетливо, но его глаза блестели слепым стеклянным блеском, который был хорошо знаком близким к нему людям. Хуарес думал о другом. Он думал о том, что через какой-нибудь час все они могут оказаться стоящими у тюремной стены перед взводом солдат со вскинутыми ружьями. Он видел сухое надменное лицо Ланды, поднявшего руку со шпагой, чтобы, опустив ее, скомандовать: «Пли!» Он думал о том, на сколько лет их смерть может отбросить реформу. Если им суждено умереть, то умереть надо так, чтоб страна говорила об этом с уважением.
Он был спокоен. И даже какое-то веселье в его лице почудилось Мельчору Окампо, все время смотревшему на президента.
— Я предлагаю поручить сеньору Прието набросать проект манифеста, — сказал Хуарес.
Все согласились, и Прието вышел в коридор, чтобы найти тихую и пустую комнату. Он успел сделать несколько шагов, как раздался топот, и десятки солдат заполнили коридор. Возбужденные и отчаянные, они прикладами распахивали двери, заглядывали в них и бежали дальше, крича: «Да здравствует армия! Да здравствует религия!»
Они увидели Прието, только подбежав к нему вплотную, и остановились. Этот худой человек в очках, с растрепанной бородкой и вздыбленными надо лбом волосами изумил их внезапностью своего появления и яростью, с которой он смотрел на них, сильных, вооруженных, многочисленных.
— Назад! — тихо сказал Прието. Очки его сверкали. — Назад! Кто приказал вам врываться сюда и мешать заседанию правительства? Кто вам приказал?
Полковник Ланда, легким движением руки раздвигая солдат, которые отшатывались к стенам, давая ему пройти, такой же худой, как Прието, полковник Ланда, подтянутый, гладко причесанный, седой, прошел мимо дона Гильермо, как бы даже сквозь него, сказав идущему за ним офицеру:
— Арестовать!
Офицер обернулся к солдатам и ткнул большим пальцем через плечо в сторону Прието. Двое солдат, прислонив ружья к стене, скрутили ему руки.
Прието втолкнули в маленькую каморку, заваленную каким-то хламом, с небольшим оконцем. В каморке было полутемно — окно запылилось. С улицы раздавались дикие крики. Он подошел к окну, протер стекло рукавом сюртука. Оконце выходило на тюрьму. Прието увидел, как заключенные выскакивают из чердачных окон на крышу, а затем, взяв ножи в зубы, прыгают вниз, приземляясь, как кошки на четыре конечности. Потом на крыше оказалась группа заключенных с ружьями в руках. Офицер, тоже выбравшийся с чердака, расставлял их за трубами.
«Они выпустили бандитов, мерзавцы!»
Толпа солдат пробежала куда-то, возбужденно крича. Где-то рядом загремели выстрелы.
Все это мелькало перед глазами дона Гильермо, приводя его в ужас и исступление. Он представил себе Хуареса и Окампо, лежащих в крови, и пьяных солдат, пинавших сапогами их тела… Он бросился к двери, упал, запутавшись в тряпье, вскочил и всем телом ударил в дверь. Что-то затрещало. Он снова, придерживая рукой очки, ударил плечом в пыльное дерево. Кресло, которым была заклинена снаружи дверь — его поставили высокой спинкой под ручку двери, — хрустнуло, развалилось, и Прието вылетел в коридор. Было пусто. Где-то близко слышались голоса. Он побежал по коридору, выскочил на площадку парадной лестницы. У входа в большой зал толпились солдаты и несколько офицеров. Они с изумлением обернулись на бегущего человека.
— Кто командует вами?! — высоким злым голосом крикнул Прието. — Я — министр финансов республики! И я хочу разделить судьбу президента! Где он?!
— Законная просьба, — равнодушно сказал один из офицеров и махнул рукой кому-то за спиной министра финансов. В тот же момент дон Гильермо почувствовал удар в затылок и упал, инстинктивно прижав рукой очки…
Дон Гильермо открыл глаза и в мутном тумане увидел склонившееся над ним лицо Хуареса. Кто-то надел на него очки. Туман пропал. Впервые он увидел растерянность на этом лице. Но тут же оно стало твердеть и превратилось в прежнее невозмутимое лицо. Голова Прието лежала у Хуареса на коленях. Рядом стоял, склонившись над ними, Окампо.
— Дон Бенито очень растрогался, когда тебя швырнули к нам, как мешок с тряпьем, и сказали, что ты хочешь разделить нашу участь, а я возмущен. Что за романтические штуки! У тебя была возможность бежать и делать что-нибудь полезное! Ты решил помочь этим разбойникам уничтожить как можно больше министров?
Прието сел, опершись ладонями о холодный каменный пол. Хуарес и Окампо помогли ему подняться и довели до скамьи. Голова у него почти не болела, но странное возбуждение, которое он испытал в чулане, все еще им владело. Ему хотелось бежать, говорить что-то.
За стенами стреляли. Он вопросительно посмотрел вокруг. Окампо улыбнулся.
— Они схватили нас, но и сами оказались в мышеловке. Губернатор и алькальд с национальными гвардейцами засели в соседних зданиях. Нам от этого не легче, но и эти молодцы чешут в затылках.
Прието огляделся и увидел большой зал с колоннами, две узкие двери, ведущие, очевидно, в служебные помещения, несколько десятков людей, среди которых были и незнакомые, стояли, ходили, сидели вокруг.
Прието вопросительно посмотрел на Окампо.
— Они не хотели — как воспитанные люди — оставлять министров без общества и потому сунули сюда всех местных либералов, которые им подвернулись под руку. Как видишь, далеко не все присутствующие в восторге от такого оборота… Кстати, нам объявили перед твоим триумфальным появлением, что через час нас расстреляют. Поскольку мои семейные и имущественные дела запутаннее ваших с Хуаресом, то не мешает написать завещание…
— Где Бенито?
— Ушел в комнату. Пойдем туда, здесь слишком парадно для смерти. Я хотел бы, чтоб меня расстреляли под деревом…
Окампо взял дона Гильермо под руку, и они вошли в одну из задних комнат. Там находилось несколько человек, которых Прието не знал. Хуарес, спокойный и задумчивый, ходил взад и вперед, заложив руки за спину. На столе стоял письменный прибор. Окампо достал записную книжку, вырвал два листка и стал писать.
Прието сел на пол в углу. Он заметил, что правый рукав сюртука у него покрыт жирной пылью, и попытался ногтями счистить ее.
Окампо сосредоточенно писал.
Хуарес пересек комнату по диагонали и пошел вдоль стен…
Три года назад, когда Армия восстановления свободы двигалась в Мехико, Альварес во время долгих конных переходов рассказывал своему советнику о Морелосе. «Его всегда мучили сомнения. Я это знаю. Но когда он принимал решение — он шел вперед, как бык!»
Морелос скакал к видневшемуся вдалеке лесистому холму. Испанская кавалерия гналась за ним. С несколькими десятками своих герильерос он долго сдерживал противника, цепляясь за каждое дерево, за каждый пригорок. Он хотел, чтобы члены Национального революционного конгресса, которых он пытался спасти, успели уйти как можно дальше… Теперь почти все его люди были перебиты, и он скакал к лесистому холму, где легче было отстреливаться, а испанские кавалеристы мчались за ним. Склон был крутой. Он спрыгнул с лошади и полез вверх. Шпоры цеплялись за какие-то крепкие ползучие травы. Он остановился, чтобы расстегнуть и сбросить шпоры. Снял одну. Трещали кусты — его настигали. Солдаты были моложе его, а он так устал…
Это было сорок три года назад. Ему, Хуаресу, было тогда девять лет. Он пас свое стадо и ждал, когда на краю кукурузного поля снова появится оранжевый ядозуб. А тот не появлялся…
Альварес любил рассказывать о Морелосе и Герреро.
«Так вот, дон Бенито, самые гордые люди Мексики умерли, стоя на коленях перед шакалами, которые не стоили их плевка, клянусь вам! Мы хорошо заплатили одному из солдат, который видел казнь нашего генерала, и он рассказал нам. Его увезли после суда в закрытой наглухо карете в Сан-Кристобаль-Экатепек и сказали, что сейчас убьют. Он попросил сигару, выкурил ее, не торопясь. Куда ему было спешить? А те, вокруг, торопили его — боялись, что случится чудо и он уйдет от них! Генерал исповедовался. Он ведь много лет был священником, и хорошим священником. Он был настоящим христианином… Спросил часы у офицера — хотел сам посмотреть… Взял у священника распятие и сказал: „Господи, если я поступил хорошо, ты это знаешь, если же плохо — уповаю на твое бесконечное милосердие, господи!“ С него даже не сняли кандалы. Руки связали, вывели — а было это во дворце вице-короля… Поставили на колени… Слышите, дон Бенито? Поставили на колени… Почему они так любят убивать стоящих на коленях? Они даже не сумели сразу застрелить его, негодяи. Стреляли несколько раз…»
Низкорослый, широкоплечий Морелос, курчавый, с круглым лицом, стоял на коленях у стены дворца с завязанными платком глазами, и хмурые испанские солдаты поднимали ружья… Идальго и Морелос — двое величайших людей в истории нашей свободы — были священниками… Но ведь мы преследуем не священников и не религию… Маргарита и дети помолятся за меня… Я никогда не молился за отца и мать — я не помню их.
Морелоса убили в три часа пополудни.
Хуарес вынул часы — три часа двадцать минут…
Им принесли поесть.
Снаружи стреляли. Стало темнеть. Легче дышалось.
Под вечер в комнату заглянул солдат и окликнул Хуареса.
Полковник Ланда ждал его в зале. Они слегка поклонились друг другу. С того времени как Ланда уехал из Оахаки, они не встречались.
— Так вы не вышли в отставку, дон Антонио? — вежливо спросил Хуарес.
— Нет, дон Бенито, я подумал, что еще могу понадобиться Мексике. А где же ваш верный Порфирио? Я думал, он всегда сопровождает вас.
— Дон Антонио, если вы прикажете своим подчиненным сложить оружие и вернуться в казармы, то от военного суда это вас, разумеется, не спасет, но облегчит нашу вину.
— Благодарю вас, дон Бенито. До военного суда еще далеко, но мне не хотелось бы проливать лишнюю кровь. Потому советую вам приказать этим людям… там… вокруг… прекратить стрельбу. Тогда мы сможем поговорить о создавшемся положении.
— Пока я пленник, дон Антонио, я не считаю себя вправе отдавать какие бы то ни было приказания.
— Дон Бенито, я предпочел бы, чтоб вас судил законный суд. Мне было бы неприятно, если бы меня вынудили… Я не поднимал мятежа, я только возглавил его, чтобы он не принял уродливых форм. Солдаты очень недовольны вашим правительством. Они считают вас самозванцем и еретиком. Я не уверен, что сумею удержать их. Они не простят вам надругательства над армией и церковью…
— Я — президент республики, полковник. И могу обсуждать с вами положение только в том случае, если вы освободите всех, кого незаконно арестовали, и вернете своих солдат в казармы. А уж как вы это сделаете, меня не интересует. Вы командуете полком и отвечаете за него.
Полковник Ланда смотрел на потерявшую блеск от пыли белую сорочку стоявшего перед ним пожилого индейца. Его сухие красивые пальцы шевелились. Хуарес смотрел поверх его коротко стриженной седой головы.
Ланда четко повернулся и вышел из зала.
Хуарес вернулся в комнату.
Окампо сидел на стуле, вытянув ноги и закрыв глаза. Прието опять царапал свой рукав. Хуарес тронул Окампо за плечо, тот открыл глаза; подошел Прието и еще несколько человек. Хуарес рассказал им о разговоре с Ландой.
Пленники маялись. Их уже много часов не кормили. Голод и неопределенность взвинчивали нервы. Солдаты принесли горящие свечи в подсвечниках. Свечей было немного, но охрана могла видеть, что делают пленники.
Внезапно выстрелы снаружи загремели накатывающимися волнами. Треск пулевых ударов по каменным стенам здания, звон разбитых стекол прорывались сквозь плотную звуковую пелену стрельбы. А если прислушаться, то ухо улавливало еще и третий слой — слитный хаос человеческих голосов.
Все поняли — либералы готовят штурм.
И в ответ на эту бурю звуков в зале раздался крик:
— Они идут убивать нас!
Даже в комнате теперь стал слышен топот и лязг в коридорах, приближавшийся, переместившийся к залу.
Окампо подтянул ноги и выпрямился.
Прието вышел на середину комнаты.
Кто-то опрокинул стол и спрятался за ним.
Хуарес несколькими четкими движениями снял сюртук и положил его на стул. Он подошел к двери, встал на пороге, упершись руками в косяки и глядя поверх толпы тяжело дышащих солдат, передний ряд которых уже взял ружья на изготовку.
В Морелоса после первого залпа попали четыре пули, но он был еще жив, и его пришлось добивать…
— Целься!
Хуарес не видел того, кто скомандовал, но это не был голос Ланды.
Он почувствовал, как кто-то вцепился сзади в его рубашку, царапая спину и отрывая руки от косяков, и впереди него очутился Прието. Его высокий, почти визгливый голос заглушил команду.
— Опустите ружья! — закричал он, откидываясь на стоящего сзади Хуареса и закрывая его. — Опустите ружья! Храбрецы не бывают убийцами!
Отчаянными, увеличенными стеклами очков глазами он выхватил в первом ряду морщинистое коричневое лицо старого солдата-индейца.
— Ты знаешь, кого ты пришел убить? Своего брата! Ты — индеец? (Солдат в растерянности кивнул.) И он — индеец! Ты в детстве голодал и непосильно трудился? Он — тоже! Ты хочешь жить свободно и счастливо? Он готовит тебе эту жизнь! Зачем ты убиваешь его?! Разве храбрецы бывают убийцами?! Братья! Братья! Разве солдат стреляет в безоружного брата?! Разве господь учил нас убивать братьев? Он учил нас возлюбить всех! Пресвятая дева смотрит на нас и плачет! Прислушайтесь! И вы услышите, как звенят ее слезы! Она видит, как брат убивает брата, и плачет!
Он замолчал и услышал только тяжелое дыхание солдат. Старик в растерянности держал ружье, уткнувшись стволом в грудь Прието. Палец его лежал на спусковом крючке.
— Ты хочешь крови? — тихо и внятно спросил Прието, глядя в красные, воспаленные глаза старика. И солдат вздрогнул. — Ты хочешь крови? Возьми мою!
Он рванул сюртук, и пуговицы звонко цокнули по каменному полу.
Старик опустил ружье. Другие тоже. Прието увидел, что молоденький солдат, стоящий за плечом старика, закрыл мокрые глаза.
— Клянусь святой Гваделупе, я не стану в них стрелять, — сказал старик невнятно. Когда он заговорил, стало видно, что у него нет передних зубов.
— Я не стану в них стрелять, — повторил юноша за его плечом.
Солдаты придвинулись к Прието и хлопали его по плечам.
— Пойдемте, братья, — сказал старик. — Их не надо убивать.
Торопливо, стараясь не греметь ружьями, они ушли из зала. Офицера, который командовал, уже не было.
Прието повернулся, покачнувшись. Хуарес молча сжал его плечи.
Прието увидел бледное лицо Окампо, скульптурное в своей могучей некрасивости — этот выпуклый лоб, круглый, курносый нос, большой рот, — эта маска смотрела на него с каким-то отчаянным изумлением.
Прието с трудом поднял руки и дрожащими пальцами прикоснулся к груди Хуареса. Он посмотрел в горестное лицо своего президента и заплакал…
Либералы все плотнее сжимали кольцо вокруг здания. Ланда знал, что Парроди идет к Гвадалахаре. Он не был самоубийцей. Он вступил в переговоры.
На другой день арестованных — все еще под охраной — перевели в дом французского консула. А еще через ночь сняли охрану.
Пятый полк вышел из города и встал лагерем.
Хуарес записал в своей книжке: «13-го восстала охрана дворца и по приказу Ланды, возглавлявшего мятеж, арестовала меня. 15-го я был освобожден».
Из манифеста президента республики после освобождения
«…Погибнем ли мы в бою или во тьме преступления, проиграем или выиграем очередное сражение, мы — защитники святого дела, и оно непобедимо. Поражение при Саламанке — это всего лишь случайность, частая на войне. Могут быть и другие поражения, ведь мы только начали новую кампанию. Тысячу раз признанные бездарными деятели могут попытаться вернуть страну к 1821 году. Но судьба человечества — демократия. Свобода — его оружие! Совершенство — его цель!
Народ Мексики! Не теряй веры в свои силы! Еще одно усилие, и служение справедливости, уважение истинных прав вернут республике мир, а не застой, дух прогресса, а не рабское послушание, торжество законности, а не жалкий аристократизм наших суетных и лживых „спасителей“, любовь к богу и к ближнему, а не лицемерное выполнение обрядов.
Поднимайся, народ Мексики! Еще одно усилие, и долгая борьба между светом и тьмой решится в нашу пользу. Поднимайся! И свобода, мир, законность станут нашей правдой, как у всех народов, идущих по пути демократии, и каждый человек станет любимым братом другого, и все народы будут завидовать нам, а не презрительно сочувствовать нашей судьбе!
Люди, на которых бог возложил сегодня обязанность представлять нашу волю на пути свободы и закона, показали себя честными, искренними, твердыми. Помогайте им, доверяйте им, и тогда они смогут сделать все, что в силах человека, во исполнение своего долга и стремления к славным делам!
Идея сильнее пушек!
Бенито Хуарес.
Гвадалахара, 16 марта 1858 года».