КАК ОТВЕТИТЬ НА ЭТО?

КАК ОТВЕТИТЬ НА ЭТО?

Он подъехал к дереву. Солдаты удивленно смотрели на него снизу.

Какая-то угрюмая усталость была в той тяжести, с которой свисало тело казненного. Андрей Андреевич протянул руку, погрузил пальцы в густые, горячие от солнца волосы Окампо и поднял его голову — кровь из раны на лбу залила лицо и, смешавшись с пылью, образовала влажную багровую маску. Гладкой горестно изумился силе, с которой голова дона Мельчора стремилась опуститься снова на простреленную грудь. Рука Гладкого дрожала от усилия, но он держал голову и смотрел в изуродованное лицо.

Как ответить на это? Как должен человек, считающий себя человеком, а не беспамятным зверем, ответить на это? Что делать? Стрелять? Стрелять. Стрелять! Когда так — стрелять!

Он разжал пальцы и оглянулся — солдаты садились на коней возле серых стен маленькой асьенды.

Гладкой взялся рукой за веревку между суком и телом.

— Нельзя! — крикнул ему снизу солдат и вскочил. Второй продолжал сидеть.

Гладкой посмотрел — ствол ружья был направлен на него. Он убрал руку, сел в седло и погнал лошадь вслед удаляющемуся отряду…

Хуарес узнал о казни дона Мельчора в семь часов утра четвертого июня.

Мгновенным усилием он заставил замолчать воображение и память. Сейчас необходимо было другое — не допустить самосуда, избиения политических заключенных.

Дон Мельчор мертв.

Маркес провоцировал победителей. Нельзя было допустить, чтобы этот убийца убил и честь революции.

Через два часа президент стоял в своем кабинете перед депутацией граждан Мехико, требовавших немедленной казни реакционеров, сидевших в городских тюрьмах.

Хуарес стоял перед ними — выпрямившись, заложив правую руку за борт черного сюртука — и ждал, пока они изольют свое негодование, гнев, жажду мести и недовольство его пассивностью. Он видел, как выражение возбужденного ожидания на их лицах сменялось зловещим упрямством. Он понимал их. Злодейство требовало отмщения. Он был с ними согласен.

Хуарес дождался молчания. Они сказали все.

В кабинете стало тихо.

— Я понимаю вас, сеньоры, — тихо сказал он. — Дон Мельчор, вы знаете, был моим лучшим другом. Как и вы, я ненавижу негодяев, убивших его. Я клянусь вам, что сделаю все, чтобы преступники понесли наказание.

Он замолчал. Они ждали.

— Но я отказываюсь сам стать преступником и сделать преступниками вас, сеньоры. За что мы воевали три года? За конституцию. За то, чтобы законы, созданные представителями народа и одобренные народом, свято соблюдались. В нашей конституции нет статьи, которая давала бы нам с вами право без суда казнить хотя бы одного человека, пускай виновного перед народом, но еще не осужденного судом. Вы хотите, чтобы я отдал приказ о расстреле наших противников, заключенных в тюрьму. Но ведь и они находятся сейчас под защитой закона — до суда, когда закон скажет свое слово.

Зловещее упрямство на их лицах не исчезло.

— Вы избрали меня президентом, чтобы я охранял закон и правосудие, а не нарушал их. Законность и справедливость были знаменем нашей революции, нашей войны. Мы победили. Встав на путь беззакония, мы уничтожим плоды нашей победы. Я не отдам приказ о расстреле заключенных и буду всеми силами, всеми средствами противиться самосуду. Те, кто убил моего друга сеньора Окампо, — бандиты. А я — конституционный глава просвещенного общества!

Они ушли — угрюмые и разочарованные.

Через несколько минут перед Хуаресом стояли три молодых и бесконечно разных человека — военный министр генерал Игнасио Сарагоса, генерал Леандро Валье, военный комендант столицы, и прибывший из Оахаки полковник Порфирио Диас. Диас стал шире, массивнее, но его кошачья мягкая гибкость осталась. Хуарес не видел своего воспитанника больше трех лет и сейчас смотрел на него с удовольствием. Порфирио отвоевал Оахаку…

Но и это президент тут же заставил себя забыть.

— Улицы полны народу, дон Бенито, — сказал Диас с удовольствием. — Они хотят ответа на преступление Маркеса. Они правы! Не пора ли показать этому отребью, что нас дразнить нельзя?!

Он смотрел сощуренными кошачьими глазами, и видно было, как под мундиром напрягаются и дергаются мускулы. Хуарес отвел от него взгляд. Он с надеждой смотрел на широкое, озабоченное, нахмуренное лицо Сарагосы.

— Когда будет нужно, я пошлю солдат на помощь Национальной гвардии. Если толпа начнет штурмовать тюрьму, охране не справиться.

— Я приказал удвоить охрану, — сказал Хуарес.

— Все равно, сеньор президент. Но говоря честно, вмешательство армии нежелательно. Это озлобит народ…

Хуарес откинулся в кресле и резко уперся в край стола ладонями, как будто хотел оттолкнуть его.

— Помнишь, Порфирио, — сказал он, не глядя на Диаса, — как в пятьдесят шестом, в Оахаке, мне пришлось выйти на улицы с тростью в руке, чтобы отогнать наших радикалов от тюрьмы?

— Те, кого вы тогда спасли, — сказал Диас, — оценили вашу доброту… Я потом дрался с ними три года без передышки… Сколько погибло настоящих, преданных пурос…

— Сеньор президент прав, — сказал Валье, — мы не для того воевали, чтобы уподобиться нашим противникам. Для этого не стоило стараться…

— Если мы в считанные минуты не решим, что предпринять, то будет поздно, — сказал Сарагоса. — Я против мести без суда и против суда Линча.

Хуарес встал.

— Сейчас мы примем решение. И первое, что мы сделаем, — выпустим жену Маркеса. Против нее нет ни малейших улик.

Диас, смотревший в окно, бешено повернулся к нему.

— Она — жена убийцы! — крикнул он.

Хуарес глубоко перевел дыхание.

— А этот человек, — он ладонью указал на Валье, — друг юности Мирамона. Если меня не обманули, дон Леандро, вы с Мирамоном школьные товарищи? И он, покидая Мехико, поручил свою семью вашим заботам?

— Совершенно верно, сеньор президент, — сказал Валье с беззаботной улыбкой. — Мне передали от него письмо, как только мы вступили в город.

— И что же?

— Донья Конча и мальчик в полной безопасности, разумеется!

Хуарес посмотрел на Диаса.

— Что мы сделаем с этим пособником реакции, Порфирио?

Диас махнул рукой.

Президент вышел из-за стола.

— Я пойду на улицы, — сказал он.

— Нет, — быстро сказал Валье, — это сделаю я. За спокойствие в городе отвечаю я, сеньор президент!

Репортаж корреспондента газеты «Бостон ньюс» Бенжамена Лесли от 4 июня 1861 года из Мехико

«Прежде чем рассказать о небывалом по кипению страстей и высоте благородных порывов заседании конгресса, я сообщу своим читателям два эпизода из событий сегодняшнего дня, составившего целую эпоху.

После того как в восемь часов утра по городу разнесся слух о гибели сеньора Окампо, тысячи людей разных сословий и профессий высыпали на улицы с проклятиями убийцам и требованиями немедленного отмщения. Еще пять дней назад несчастного Окампо назвали предателем за подписание известного договора и требовали расследования, а теперь все впали в горе и ярость!

Чего только я не наслушался на улицах, где на каждом перекрестке гневные ораторы призывали толпу к действию. Триумвират, конвент, террор — все воспоминания французской революции, тысячи подобных идей обсуждались повсюду.

Наконец возбужденная толпа, узнав, что президент Хуарес, верный принципам законности, отказался предать заключенных в тюрьмы реакционеров немедленной казни, сама двинулась к тюрьме Ла Акордада, где находилось много сторонников свергнутого режима.

К сожалению, я опоздал. Подбежав к тюрьме и с трудом пробившись сквозь толпу, я увидел генерала Валье, стоявшего спиной к воротам с раскинутыми руками. Он уже кончал свою речь: „Я клянусь вам, что правосудие будет скорым и нелицеприятным! — громко говорил он звучным голосом. — Но это будет правосудие, а не разбой! Граждане! Мы отомстим убийцам в бою! Так поступают свободные люди! Только рабы способны растерзать свои жертвы в угоду страстям! Верьте мне, вы меня знаете!“

И тут здоровенный метис, с распоротой во всю длину штаниной, в распахнутой рубахе, стоявший перед генералом с какой-то дубиной в руке, раскрыл огромный зубастый рот и завопил так, что генерал, по-моему, впервые испугался: „Да здравствует Лысый Валье!“

Генерал Валье одержал еще одну победу!

Вы спросите — почему „Лысый“? Сейчас объясню. Я уверен, что толпу укротили вовсе не речи генерала, а его обаяние, его популярность. Леандро Валье, самый молодой генерал Хуареса, как говорят, спасший жизнь президента в начале гражданской войны, пользуется любовью не только солдат, сражавшихся под его командованием, но и городской толпы. Мексиканская толпа любит оригиналов. А генерал Валье именно таков — сильная стройная фигура, добродушная сверкающая улыбка, не сходящая с лица, белая кожа, крохотная бородка и необыкновенно короткая стрижка — потому прозвище „Лысый Валье“ — вот вам портрет Валье. Нет, он будет неполным, если не сказать о его всем известном остроумии и маленькой, отнюдь не генеральской, круглой шляпе, которую он носит на самом затылке. Он считается одним из самых талантливых военных. Он и Сарагоса — восходящие звезды конституционной армии, идущие на смену генералам-политикам вроде Дегольядо и Ортеги.

Таким образом, генерал Валье, проскакав по всему городу, удержал граждан столицы от кровопролития.

Но тем не менее слухи о казни заключенных дошли до дипломатов. И к президенту явился весь дипломатический корпус. Президент принял дипломатов вместе со своим министром иностранных дел сеньором Леоном Гусманом. И посол Эквадора, сеньор Пастор, от имени всех послов просил сеньора Хуареса отложить расстрел, о котором им точно известно, и не становиться на одну доску с бандитами Маркесом и Сулоагой.

Мне рассказывал об этой сцене человек, присутствовавший при ней. Он был потрясен поведением президента Хуареса. То ли события этих дней подействовали на несокрушимые прежде нервы президента, то ли он был так оскорблен тем, что его могут заподозрить в подобных намерениях, но, во всяком случае, знаменитая выдержка ему изменила. Мой конфидент рассказал, что, услышав заявление, президент побледнел, сделал быстрый шаг вперед, как будто хотел броситься на непрошеных советчиков, и заговорил только после долгой паузы, во время которой старался справиться со своей яростью. Сказал он буквально следующее, причем крайне резким тоном: „Мексиканское правительство знает, в чем состоит его долг и достоинство! Оно и в мыслях не имело поступать столь варварским способом с лицами, находящимися под защитой закона и власти. Я глубоко сожалею, что вы, сеньоры, столь низкого мнения о республике и считаете ее способной на позорные деяния. Я удивлен также, что представители уважаемых держав готовы верить слухам, распространяемым всяким сбродом. Я требую, сеньоры, чтобы вы немедленно взяли назад свои оскорбительные для меня как главы государства утверждения!“

Так еще никто и никогда не разговаривал в Мексике с иностранными дипломатами! Разумеется, они тут же извинились и покинули дворец…

Теперь перейдем к тому, что произошло несколько позже в конгрессе.

Галереи для публики в зале конгресса бушевали. Зрители требовали чрезвычайных мер. На этот раз председательствующий не призывал их к тишине и порядку. Я смотрел на все это и вспоминал заседания пятьдесят седьмого года, когда конгресс обсуждал конституцию.

Сколько крови утекло с тех пор! И когда иссякнет этот поток?

Председательствующий огласил письмо — как вы думаете, кого? — Маркеса!

Весь зал разразился ревом ярости, услыхав, как этот монстр, сделавший убийства своей профессией, проливал крокодиловы слезы по своей жертве и во имя гуманности призывал покончить с варварской войной! Воистину человеческое бесстыдство не имеет границ!

Конец хаосу в зале положил военный министр генерал Сарагоса. (Этот хладнокровный человек недаром сменил генерала Ортегу на министерском посту. Он — демократ до глубины души и бесконечно предан Хуаресу, в то время как блистательный Ортега обнаружил черты властолюбца в стародавнем духе.) Генерал Сарагоса напомнил, что время не ждет и что если конгресс решит вопрос об ассигнованиях, то через сутки восемь тысяч солдат начнут облаву на бандитов Маркеса. И тут председательствующий объявил, что слова просит сеньор Дегольядо.

Дегольядо, драматическая история которого известна моим читателям, вышел вперед под рукоплескания и приветственные крики. Он сказал, что пришел просить о правосудии — над преступниками, совершившими грязное убийство, и над собой. Он потребовал, чтобы его осудили или оправдали. Он просил конгресс разрешения сражаться — не генералом, не офицером, но — рядовым! Он поклялся памятью Окампо, что никогда не будет домогаться власти, и единственное его желание — сражаться с убийцами. „Я поражен, — сказал он своим благородным звучным голосом, озирая зал, — что весь город не встал, как один человек, чтобы отомстить чудовищам, убившим самого блистательного из сограждан наших!“ И еще он сказал: „Не будем по-женски оплакивать Окампо. Тень его требует большего — энергии и справедливости. Ничего, кроме справедливости!“ Ему рукоплескали. Его превозносили. Один депутат призвал небо и землю засвидетельствовать невиновность Дегольядо. Конгресс, разрешил ему принять участие в военных действиях. Суд над ним отложен на неопределенный срок».