5
5
Библия, Гомер, история лангобардов Павла Варнефрида, трактаты о ведьмах — вот библиотека Гейне на Гельголанде.
Сосед по комнате, какой-то советник юстиции из Кенигсберга, считает Гейне пиетистом, видя, что он не расстается с библией. Но в библии, Гейне не ищет религиозного утешения, он черпает оттуда, эстетику стиля, его очаровывают библейские легенды непосредственностью языка. У него является мысль «совершенно оставить политику и философию и снова предаться созерцанию природы и искусства». Ему кажется, что все мучения и подвиги бойцов за освобождение человечества напрасны, что человечество движется по законам прилива и отлива.
Сомнения мучают его, какие-то странные предчувствия проникают в сердце, словно в мире происходит что-то необыкновенное… Море пахнет пирожным, и тучи смотрят печально и сумрачно…
Когда в вечерние сумерки Гейне одиноко бродит по берегу, торжественная тишина царит вокруг, высокосводчатое небо опрокинуто куполом готической церкви. Мрачно и трепетно горели лампады-звезды. Водяным органом гудели волны, то полные отчаяния, то в триумфе рождались бурные хоралы. Белые облака походили на монахов, печально следовавших за похоронной процессией…
«Кого хоронят? Кто умер? — спрашивал я сам себя. — Не великий ли Пан умер?..»
На утро Гейне узнал, что предчувствие его не обмануло. С материка пришла толстая пачка газет с теплыми, знойно-жаркими новостями.
«То были солнечные лучи, завернутые в газетную бумагу, и они произвели в душе моей самый дикий пожар. Мне казалось, что я мог зажечь весь океан до Северного полюса тем огнем вдохновения и безумной радости, который пылал во мне…»
Газеты принесли известия об Июльской революции в Париже. Снова на башнях собора Парижской богоматери развевалось трехцветное знамя. Во Франции был свергнут феодализм, реставрированный после битвы при Ватерлоо. Падение династии Бурбонов знаменовало собой для Гейне победу «народа» над дворянством и клерикализмом.
Гейне увидел в этой революции свой идеал. Его пленил тот «блестящий пример умеренности», который дали парижане другим нациям. Склонявшийся в Великой французской революции больше к крупнобуржуазной жиронде, чем к якобинцам с их террором, Гейне подчеркивал гуманность этой «бескровной революции», в надклассовость которой он искренно верил.
В ту пору Гейне еще |видел только две силы, борющиеся между собой: феодальную, дворянскую клику и «народ». Он не видел классового расслоения в этом сборном понятии «народ», ему казалось, что раз «народ победил», значит отныне во Франции — царство свободы…
Он прославляет Лафайета, буржуазного либерала, поинимавшего участие в революции 1830 года, как и в революции 1789 года: «Лафайет, трехцветное знамя, марсельеза… Я точно в опьянении. Смелые надежды страстно вздымаются во мне…
Кончилась моя жажда спокойствия. Теперь я снова знаю, чего я хочу, что я должен делать… Я сын революции я снова берусь за оружие, над которым моя мать произнесла заклинание… Цветов, цветов! Я хочу увенчать ими, свою голову для смертного боя. И лиру, дайте мне лиру, чтобы я спел боевую песню… Я весь — радость и песня, весь — меч и пламя!..»
Гейне присматривался к тому, какое впечатление произвели события на окружающих. Парижский солнечный удар поразил всех, (Даже бедных рыбаков, которые только инстинктивно поняли сущность событий. Рыбак, перевозивший Гейне на островок, где он обычно купался, встретил его с улыбкой и словами: «Бедные люди победили».
Гейне в ту пору был полон энтузиазма, ему казалось, что Июльская революция принесет крупные перемены в Германии.
«Сделаем ли мы, наконец, из наших дубовых лесов настоящее употребление, то-есть построим ли мы из них баррикады для освобождения мира?!»
Надежды Гейне на социальные сдвиги в Германии не оправдались: «Повсюду царствовало глухое спокойствие. Солнце бросало элегические лучи на широкую спину немецкого терпения». И Гейне стал рваться всем сердцем в Париж, о котором уже мечтал давно. Он не видел для себя возможности оставаться в Германии. Если бы он пошел по революционному пути, слагая боевые песни, подобные метательным копьям, — его бы скоро упрятали за толстые стены прусской крепости Шпандау, «где есть цепи, но нет устриц». Конечно, он мог бы отказаться от политики, быть поэтом любви, лунного сияния и аромата цветов, но все его внутреннее существо боролось против такого самоотречения.
С Гельголанда Гейне вернулся в Гамбург: в прежнюю плоскую жизнь, «средь узких лавочничьих нор». Здесь он пишет дополнение к «Путевым картинам», вернее перерабатывает старые, еще не выходившие отдельной книгой, статьи. Разбираясь я путях революции, он видит, что она охватывает все социальные интересы: дворянство и церковь не только ее единственные враги. «Я сам гораздо больше ненавижу буржуазную аристократию», — пишет Гейне в ноябре 1830 года Варнгагену.
Он слишком хорошо знал хищническую сущность банкиров и биржевых маклеров, чтобы понимать, что не их царству принадлежит будущее.
Однако Гейне все еще считает, что революция решает «спор идей». Он хочет быть поближе к этому спору, ему снится каждую ночь, что он укладывает чемодан и уезжает в Париж, чтобы дышать свежим воздухом, «чтобы отдаться священным чувствам новой религии и принять посвящение в нее, как жрецу».
С начала 1831 года Гейне готовится к отъезду. Он решает ехать весной, прощается с немногими друзьями, раздает им свои стихи на память.
Первого мая 1831 года, проехав через Франкфурт, Гейне перешагнул границу, которая «отделяет священную страну свободы от страны филистеров».