Утро туманное

Утро туманное

1

Прадеда Саввы Ивановича Мамонтова звали Иван, год его рождения 1730-й. И это все, что известно о родоначальнике знаменитой в России купеческой фамилии. Сын Ивана Мамонтова Федор был откупщиком. После французского нашествия 1812 года Федор Иванович помог звенигородцам отстроить сгоревший город и удостоился от сограждан памятника.

Иван да Николай Федоровичи тоже промышляли винными откупами. Николай поселился в Москве в середине 40-х годов. Купил большой дом с садом на Разгуляе, открыл фабрику сургуча, лаков, красок. Сыновей у него к тому времени было шестеро. Старшие имели свое дело — пивной завод на Пресне.

Иван Федорович в Москву не спешил, искал птицу счастья в провинции. Торговал вином в Мосальске, в Шадринске, где записался в купеческую гильдию, в Ялуторовске, Чистополе, Орле, Пскове. Наконец прибрал к рукам винную торговлю в Московской губернии и переехал в Москву. Это было в самом конце 1840-х годов.

Откупное дело хитрое. Частное лицо откупает у государства право на сбор доходов. Например, соляную пошлину, таможенную. Сборы с кабаков, с продажи вина. Откупа процветали еще в Афинах, в Древнем Риме. Римские публиканы брали на откуп большую часть налогов.

В России «медовая дань» известна с X века. Иоанн III первым из государей ввел казенную монополию на вино, а внук его Иоанн Васильевич Грозный вообще запретил частное винокурение. Со времен Грозного откупничеством занимались духовенство и бояре. Но официально откупа введены при Петре Великом в 1712 году.

В 1750 году ведро вина стоило 1 рубль 88 ? копейки. В разлив шло дороже на десять процентов. В 1794 году стоимость ведра уже 4 рубля. Впрочем, не столько вино подорожало, сколько подешевели деньги. В 1819 году за ведро приходилось платить уже 7 рублей, а вино становилось все хуже да хуже. По закону 1781 года откупщик имел право продавать вино по той же цене, что сам брал у казны. Доход выколачивался за счет снижения качества.

Однако ж винные реки не мелели, но становились глубже, унося в свои омуты мужицкие головушки. И кто-то на том богател. Иван Федорович Мамонтов был среди преуспевающих откупщиков. Впрочем, он вкладывал деньги в дела самые разные. Основал в Москве Закаспийское торговое товарищество вместе с Кокоревым, построил несколько гостиниц, а в 1860–1862 годах одну из первых железнодорожных линий в России: Москва — Троице-Сергиев Посад.

Иван Федорович поселился в Москве в золотую пору. Попал на пиршество капитала. Меньше чем за пятьдесят лет, с 1852 по 1897 год, население древней русской столицы утроилось и превысило миллион. Торгово-промышленный оборот Европейской части России составлял в те поры десять миллиардов рублей, а на долю Москвы приходился миллиард, и еще миллиард на губернию.

Все даровитое купечество Российской империи тянулось к Москве. Приведем только самые известные купеческие фамилии: Морозовы, Рябушинские, Гучковы, Бахрушины, Найденовы, Третьяковы, Щукины, Прохоровы, Алексеевы, Солдатенковы, Шелапутины, Куманины, Зимины, Якунчиковы, Хлудовы, Мамонтовы, Сапожниковы, Боткины, Мазурины, Абрикосовы, Вишняковы, Рукавишниковы, Коноваловы, Красильщиковы, Ушковы, Шведовы, Второвы, Тарасовы, Цветковы, Елисеевы, Кокоревы, Ермаковы, Губонины…

Многие из этих фамилий явно или тайно придерживались старого церковного обряда, дониконовского.

Высшая знать Российской империи, ловцы чинов стремились в Петербург. Быть на виду, на слуху — царя, двора, света. Сокровеннейшее слово прошлого столетия, слово-ключ к исполнению великих помыслов и самых ненасытных желаний — связи.

Дарования тоже стремились в Петербург. Есть кому оценить. Здесь она, слава. Будешь известным в столице — вся страна узнает.

У тихони Москвы был иной талант — растила русских людей и была сундуком России.

Внешнее соперничество древней и новой столиц казалось современникам мелочным, но в основе его таилось глубинное противостояние.

Церковные реформы патриарха Никона, царя Алексея Михайловича принесли неисчислимые бедствия совестливой, несокрушимой в вере России. XVII век для нашего народа — время испытания живота и духа. Живота — Смутой, духа — переменами в обряде, в Символе веры.

Из всякого худа, как из кипящего молока, наш народ выходит молодец-молодцом, краше прежнего, мудрее, могучее.

В России все ведь не так, как в умненькой Европе. В России делового человека породил не капитализм — столп материализма, а старообрядчество — несокрушенный дух.

Царь Петр, обривший бороду, куривший табак, колокола с церквей поснимавший, патриарха упразднивший, — для людей старой веры — антихрист.

Великий у потомков Петр, подавляя национальное самосознание, заполонил империю иноземцами, создал чиновничество.

Для старообрядцев пойти на государственную службу, где церковь всего лишь одно из министерств, было равносильно отступничеству от истинной православной веры. Но куда девать охоту быть полезным человеком? И поколение за поколением старообрядцы копили деньги, осваивали промыслы, заводили корабли, заводы, торговали, а потом уж и ворочали капиталами.

В Петербург старообрядца не заманишь, духом чужд, то ли дело Москва-матушка. Здесь работал капитал, собранный в заволжских скитах, в Гуслице, где подделывали древние книги и новые деньги, где нищенством сколачивали состояния.

Деловые люди, перебираясь в Москву, переходили в старую веру. Старообрядцу доверия больше, своим надо быть. Московская купеческая табель о рангах проста. Читаем у В. П. Рябушинского: «В московской неписаной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант; потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывая векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали… как бы приличен он сам ни был. Процентщик».

Кстати говоря, старообрядчество имело разные толки, но делам это не мешало.

У родоначальника семейства Морозовых, у Саввы Васильевича, от пяти сыновей пошло четыре ветви могучих промышленников. Но Абрам, получивший фабрики в Твери, и потомство его были единоверцами.

Захар и все богородское гнездо и орехово-зуевские Тимофеевичи — староверы белокриницкие. Другая ветвь орехово-зуевских Морозовых, Викуловичи, — беспоповцы.

Морозовы, как и Мамонтовы, перебрались в Москву в 40-х годах прошлого столетия. Николаевская Россия «ситцевая», возможно, поэтому Морозовы преуспели больше других. На Всероссийских выставках 1865, 1872, 1882, 1896 годов продукция их фабрик получала Государственные гербы — знак высшего качества. На Всемирных выставках в Чикаго (1895), в Париже (1900) — товары Морозовых удостоились Гран-при.

Лондонская «Таймс» не без тревоги писала: «Согласно мнению экспертов, некоторые русские мануфактуры — лучшие в мире, не только с точки зрения устройства и оборудования, но также в смысле организации и управления».

Так что русские лапти не от безысходной бедности, обувка удобная.

2

В семье Ивана Федоровича Мамонтова и его супруги Марии Тихоновны, урожденной Лахтиной, было шестеро детей. Дочь Александра училась в Казанском институте, Федор и Анатолий — в гимназии, Савва занимается дома. Его комната — во флигеле, рядом с комнатой гувернера Федора Борисовича Шпехта. Младшие, Николенька и любимица семьи Маша с няньками, помещались на женской половине дома — возле бабушки Александры Ивановны Лахтиной.

Детство Саввы — обычное для его сословия и для той поры. Слуги кланялись маленьким хозяевам, а гувернер, подчеркнуто вежливый, за малейшую провинность сек розгами.

— Что… это? — вопрошал Федор Борисович Шпехт, указывая на штаны, брошенные на стул. — Ваша одежда… валяется.

— А это что? — И палец, длинный, как у бабы-яги, указывал на пятно на рубашке.

То ли с кисточки упало, то ли за ужином присадил.

Лицо у Шпехта становилось бесстрастным, подходил к стене, возле которой пучками — розги.

Приходилось ложиться на лавку лицом вниз.

«Вытерпи!» — приказывал себе Савва, но боль такая резкая, такая всякий раз нежданная.

Крик вырывался пронзительный, и в нем была не одна боль, но и обида. На беспощадного Шпехта, на матушку — не идет защитить его.

— Я не тебя казню, я казню непорядок, — говорит Шпехт, отсчитав десять ударов.

За завтраком матушка Мария Тихоновна умоляла Ивана Федоровича:

— Надо прекратить наказания. Саввушке десятый годок всего. Это не детство, это солдатчина.

— Ну что ты, голубушка! Не будет бит — ума не наберется. Аристарх Иванович мне, бывало, говаривал: русский человек задним умом крепок. Чтоб ум в голову перешел — без воза лозы не обойтись.

Много лет спустя Савва Иванович добродушно поощрит педагогическую методу гувернера.

«Отец не видел ничего дурного в воспитательных принципах Шпехта и, конечно, был прав, — напишет он в „Моем детстве“. — Розги исправно действовали. Я же вскоре сделался чистеньким и аккуратным мальчиком».

Комната Шпехта — царство птиц и книг. Птицы в клетках на окнах, книги вдоль стен в шкафах. Птицы певчие, книги немецкие и французские.

— Я отправляюсь на Трубную площадь. Ловец Евдоким обещал принести ярокрасного снегиря. — Шпехт улыбается воспитанникам. — Да, господа, нынче воскресенье.

Поднимает со стола газету, и перед детьми — три книги, три фолианта! С цветными картинками!

Старший из братьев Федор получает книгу по геологии, с изображениями отпечатков доисторических растений, с рисунками окаменелых раковин, костей вымерших гигантов.

Анатолию — красота несказанная: насекомые и бабочки. Савве — альбом картин и рисунков. Младший брат Николай пока что на попечении нянек. Его и Машу взяла гулять Александра, у нее каникулы.

Без одиночества наслаждение книгой неполно. Савва, накинув пальто, перебегает из флигеля в дом и затаивается в большой зале.

Книга начинается акварелью Брюллова «Внутренний вид храма Аполлона Эпикурейского». Это всего лишь развалины храма. Колонны, тесаные камни, синева гор, синева неба, зеленое дерево, теплое серебро облака… Савва смотрит, смотрит, и картина открывается ему. Брюллов написал невидимое! Ему не храм был важен, а горячий воздух юга. Этот воздух в розовых жарких бликах на глыбах мрамора, в ослепших от солнца тенях.

На другой странице снова Древняя Греция.

Савва рассматривает обнаженную женскую фигуру. Правильная, во всем совершенная античность. На женщину легко смотреть, не стыдно. От ее оголенности не обдает жаром. Она полулежит, ноги вытянуты, соски обозначены каплями света, но свет не оживляет истукана.

— «Большой канал у церкви Сан-Джеремия», — читает Савва надпись под следующим изображением. — Ф. Гварди.

Гондолы. Узкая четырехугольная башня, дома, уходящие в воду, вода, прорезающая картину в глубину, под веселый, углом поставленный, пешеходный мост. Венеция. Италия.

— Я буду в Италии, — говорит себе Савва. — Я буду в Италии.

И быстро прикасается пальцем к мосту над каналом.

Он точно знает: его услышали. Его слова приняли. Он будет в Италии, в Венеции, на мосту через Большой канал, у церкви Сан-Джеремия.

В залу входят слуги:

— Молодой господин, дозволь заняться уборкой. Нынче будет бал.

Савва забирает книгу и, набычив голову, чтоб только не видеть ничьих лиц, убегает в свой флигель. В темном коридоре он горько, беззвучно рыдает. Бог знает отчего.

В доме множество огней, но это еще не полный свет. Полным светом засияют залы и комнаты, когда приедет генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский. Закревского очень ждет друг отца Василий Александрович Кокорев. Он ради этой встречи нарочно приехал из Петербурга. Кокорев — «откупной царь» столицы.

У купца и жилье должно деньги приваживать. К малому дому — малые деньги льнут, к большому — большие. Иван Федорович купил роскошные апартаменты Чудакова на Первой Мещанской. Величественный подъезд, огромный двор. На первом этаже целый ряд приемных и гостиных, два кабинета, в каждом хоть танцуй, длинная красивая зала. Из залы двери на каменную террасу в сад… Дом некогда принадлежал графу Толстому, и его называли толстовским.

Василий Александрович Кокорев привез подарки. Маленькому Николеньке — гусарский мундир, Анатолию — шахматы, большая доска, с большими, из красного и черного дерева, фигурами. Федору — черный шелковый плащ, черные перчатки, черная шляпа. Савве досталась музыкальная шкатулка с китайцами и китаянками.

Братья благодарили Василия Александровича и переговаривались между собой… на немецком языке.

— Да что они у тебя, немцы? — изумился Кокорев.

— О нет! — Иван Федорович был очень доволен. — Они хитрые русаки. Могут по-французски лопотать, но по-французски многие умеют, а по-немецки только кое-кто.

Худощавое лицо Ивана Федоровича светилось: ему нравились его дети. Ему все нравилось. Жизнь не баловала в юности, испытывала в молодости, но теперь шла в гору, и все скорее. Иван Федорович чувствовал — натяни он вожжи, и успехи пойдут еще стремительней. Однако в делах он соблюдал воспитанную дядей Аристархом умеренность, а вот с утехами света торопился, как на пожар. То званый обед для купечества, то ужин с генерал-губернатором, то бал.

Савва с Толей катались на санках в саду. Здесь были устроены горы. Выбирай — ледяную, когда полозья санок грохочут, будто колеса поезда, или девичью — пологую, длинную. Едешь, едешь, санки никак не останавливаются, но и не торопятся. Есть горы с двумя трамплинами. Есть гора-змея: не сумеешь повернуть — улетишь в сугроб.

Еще светло, но в доме зажигают малые люстры…

— Сегодня будет вся Москва, — говорит Савва Толе. — Съедутся самые важные гости.

Дом вдруг вспухает ослепительным сиянием, словно в залу вкатилось солнце.

— Губернатор приехал. Большую люстру зажгли!

— Сегодня Сашин бал, — говорит Толя. — Она, как лебедь, в платье. Я видел, она вчера примеряла.

Над залою, в противоположной стороне от большого балкона, где помещаются музыканты, есть совсем узкий балкончик. Шпехт тоже на балу, и дети свободны. Савва вооружился театральным биноклем. Он ищет госпожу Карнович. Ольга Васильевна — первая красавица Москвы. Шпехт о ней сказал: живой греческий мрамор.

— Ах, вот она!

Голова жирафья, глаза темные, огромные, под темными ресницами. Лобик совсем маленький, неумный, но над ним море золотых волос. Ольга Васильевна с Александрой, с сестрой. Саша очень хорошенькая, она и впрямь как лебедь. К ним подходит муж Ольги Васильевны, Валериан Гаврилович. Аполлон Бельведерский, только во фраке…

Савва отдает бинокль прокравшейся на балкон радостно запыхавшейся Маше. Сам идет на первый этаж, берет свою шубу, одевается, как положено, чтобы не вызвать гнева у Шпехта, уходит во флигель.

Если у взрослых своя жизнь, то у него — своя. Он сидит перед музыкальной шкатулкой, разглядывая китайцев и китаянок. Ему кажется, что музыка не вполне китайская, движения у танцоров тоже неправильные. Китай — иное, там иная гармония. Живых бы китаянок и китайцев, живую музыку — он показал бы им, как надо танцевать китайские танцы.

3

Вербное воскресенье. 1851 год. Дом пахнет корой, весной. В вазах ветки вербы. Под иконами верба. Лица у всех благостные, но строгие. Завтра Чистый понедельник.

За обедом — уха, на второе — судак, и в ужин — судак. Завтра рыбы — ни-ни. Строжайший пост. Зато семья в сборе. Хорошо видеть сразу всех — батюшку, матушку, бабушку Лахтину, братьев, сестриц.

— Батюшка, расскажи о нашем дедушке, — храбро спрашивает Савва.

Отец вскидывает брови, рот у него сжимается, под глазами набрякают мешочки.

— Я остался сиротой девяти лет… Что я знаю… Соберемся когда-нибудь в Звенигород, там в ограде церковной могила Федора Ивановича… Матушка еще раньше преставилась. Нас осталось трое мальчиков и сестра Александра. Александра, кажется, замужем была, но умерла очень рано. Братьев моих, Михаила и Николая, взяла тетка Наталья Васильевна Дмитриева, а меня дядька — Аристарх Иванович. Тетка и дядька в Мосальске жили… У меня, Савва, детства не было.

— А какой был дедушка?

Иван Федорович пожимает плечами:

— Не… помню. Не помню его.

Провожая Савву во флигель, бабушка Александра Ивановна, мамина мама, шепчет внуку:

— Не спрашивай отца о дедушке.

— Почему?

— Не любит он этого вспоминать. Твой дедушка не своей смертью помер. Бритвой, говорят, зарезался.

В постели Савва пытается представить деда. Но перед глазами ужасная бритва и горло, залитое кровью.

«Но ведь это неправда! — осеняет его. — Тех, кто лишает себя жизни, в церковной ограде не хоронят!»

Чуть свет он у дверей бабушкиной комнаты.

— Это неправда! — говорит он.

— Правда, голубчик! Правда! — бабушка гладит его по голове. — Где хоронить — деньги указывают. У твоего дедушки деньги водились. Откупщик он был. Все Мамонтовы — откупщики.

Большую люстру зажгут теперь не скоро. Может быть, осенью, а может быть, и зимой, но в доме светлым светло. Летом 1852 года, закончив Казанский институт, возвратилась в семью Александра. Она выбрала комнаты рядом с комнатами Марии Тихоновны. Матушка ей за подругу, а секретов завелось много. В доме появился жених. Гвардейский офицер Денис Гаврилович Карнович. Знаменитость петербургских салонов.

Времена для дворян наступили в России последние. Воинские чины кормят скудно, имения, заложенные и перезаложенные, доходы не приносят, усадьбы обветшали, дворня обнаглела. Огромные крестьянские семьи на оскудевшей земле живут голодно. Одно у дворянства упование — на гербы. Купечество за гербовое родство раскошеливается.

Иван Федорович дал за Александрой сто тысяч деньгами, купил на ее имя в Смоленской губернии четырнадцать тысяч десятин лесного имения.

Александра — человек светлый и радостный. Она всех любила, и все любили ее, но промелькнуло лето, отликовали свадебные торжества, и она укатила в Петербург, хлопотать над своим семейным гнездом.

А для Саввы тоже началась новая жизнь. Его отдали во второй класс 2-й Московской гимназии, Анатолия в четвертый.

Шпехту осталось лишь смотреть за домашней подготовкой мальчиков да обучать грамоте младшего Николеньку. Распорядок, однако, сохранился прежний: день — немецкого языка, день — французского.

Осень — сумерки года. В жизни дома тоже бывают сумерки. Мария Тихоновна ходила на последнем месяце. Иван Федорович сжалился над супругой, любительницей уюта и покоя, — ни обедов, ни гостей.

Сумерки развеялись сами собой.

Небо заблистало, ветер подмел даже малые облачка. Вернулось тепло. Так почудилось матушке. Она вышла гулять в сад в одной блузке. А вечером вызвали Топорова, знаменитого врача, у Марии Тихоновны поднялась температура. Перед родами.

Уже не сумерки, мрак повис над домом. Говорили шепотом, ходили на носках, даже в другом здании. Вдруг — свет, улыбки, словно луч солнца пробился. Родилась Соня. Матушка хотела девочку, чтоб Соней назвать, Софией. Мудростью.

— Надо зажечь большую люстру, — сказал братьям Савва, но никто не обратил внимания на его слова.

— Надо зажечь большую люстру! — громко сказал Савва за обедом, при отце.

— Что ты кричишь? — Иван Федорович поднял брови, глаза у него были воспалены от бессонных ночей. — Матушке очень нехорошо.

В гимназию на следующий день ни Савву, ни Анатолия не пустили. Что-то должно было произойти неотвратимое. К мальчикам пришла бабушка Александра Ивановна. Сама причесала, поглядела, как одеты:

— Ступайте к матушке.

Матушка лежала на высоких подушках, лицо белое, а глаза голубые, светящие любовью. Благословила всех по очереди.

— Меня простите, я вас прощаю.

Не улыбнулась, глазами устремлена на икону.

— Я буду любить вас.

Детей увели.

Через час Мария Тихоновна скончалась. Печальная осень 1852-го…

Сразу после похорон Иван Федорович продал свой дворец Алексею Ивановичу Хлудову. Продал вместе с мебелью. Ничего не пожелал перевезти в новое жилье. Ничего, кроме портретов.

В «Моем детстве» Савва Иванович вспоминает:

«Мы переехали на Новую Басманную в дом Щульца, очень солидный и просторный». Мальчики заняли три комнаты с выходом в сад.

4

Бабушка Александра Ивановна всегда в черном. Только на шее у нее белый платок. Лицо доброе, морщины и те добрые. Она плачет украдкой, но Маша словно сторожит ее слезы.

— Бабушка! — строго говорит внучка.

— Я — ничего. — Глаза у бабушки невинные.

— Бабушка, почему ты плачешь? — спросил украдкой Савва.

— У Мамонтовых — глаза сухие, а у Лахтиных — на мокром месте.

— Мама никогда не плакала.

— Ей было не положено, раз приняла фамилию Мамонтовых.

— Не лукавь, бабушка. Кто тебя обижает?

Александра Ивановна обняла Савву:

— Ты — добрый мальчик. Кто посмеет обидеть вашу бабушку, когда у нее такие защитники — Маша, Савва… Мне горько, милый. Я, старая, жива и здорова, а дочери моей, мамы вашей, уж нет на белом свете.

У бабушки на руках, кроме десятилетней Маши, — Ольга и Соня. Ольга старшая, а Соня еще в пеленках, у нее зубки режутся.

Свободные вечера Иван Федорович теперь проводил с детьми. Маша читала ему свои детские книжки, и он слушал. Маша, как маленькая мама. Она посмотрит, и будто мамины глаза в ее глазах. Савва убегал в пустую комнату и плакал.

И снова дом в сумерках, новый дом. Снова врачи, жуткая тишина. Умирает Маша. Врачи не спасли девочку.

Бабушка с Олей и Соней переехала во флигель.

У отца крупные дела, гости. Он стал похожим на сухарь. Кожа так обтянула кости лица, что ему улыбаться больно.

А горькая чаша, нет, не опустела.

Снова тревога, но такая короткая, что уж назавтра — тишина и пустота. Умерла маленькая Соня.

5

То ли Кокорев присоветовал, то ли Александра упросила разделить заботу о семействе, но Савву в экзаменационную сессию за третий класс забрали из гимназии и отвезли в Петербург. Вместе с Саввой отправились двоюродные братья Виктор и Валериан, сыновья Николая Федоровича. Савву и Валериана было решено определить в Горный корпус.

Дело оказалось непростым, экзамены предстояли самые суровые. Братьям пришлось поселиться не у Александры, у которой дом был по убранству не хуже Зимнего дворца, а на Васильевском острове, в квартире преподавателя Горного корпуса господина Кизеветера. Лета не видели, но осенью экзамены выдержали достойно. Братьев определили во второй класс.

Горный институт был открыт 28 июня 1774 года. Сначала принимались в него выпускники Московского университета, но в 1776 году устав пересмотрели. Слушателями института стали молодые люди без образования, а для их образования ввели гимназический курс. В 1804 году институт еще раз поменял и устав и само имя. Горный кадетский корпус открыл двери для подростков, а в 1834 году император Николай I даровал корпусу военную организацию и перевел в разряд высших учебных заведений. В 1848 году устав в очередной раз поменялся. Савва Мамонтов поступил в Институт Корпуса горных инженеров, в закрытое военное учебное заведение.

О времени, проведенном в Горном корпусе, Савва Иванович вспоминал без сожаления, но и без радости: «Странно и чуждо было мне попасть в строгий режим военной жизни: маршировки, ружейные приемы, и вообще строгое обращение офицеров с детьми. Учился я хорошо. С товарищами я был очень дружен. Ученики старших классов ефрейтора и унтер-офицеры забавлялись мною».

Были и счастливые дни. В отпуск братья отправлялись в дом старшей сестры Саввы, к Александре Ивановне Карнович.

В платье из розового муара, струящего свет и тени, Александра Ивановна казалась братьям волшебницей. Зимой катались на санках, любуясь инеем на деревьях, морозным золотом купола Исаакиевского собора. Обедали на серебре, на саксонском фарфоре, рассматривали оружие, коллекцию Дениса Гавриловича — кавказские кинжалы, но более всего, с трепетом, обломок древнегреческого меча-махайра, оружия конников, с одним лезвием, с загнутой рукоятью, в виде орлиной головы.

— Когда-то этот меч звенел в бою, — сказал однажды своим юным гостям Карнович.

И они, польщенные, что удостоились беседы, сумели поддержать разговор. Валериан сказал:

— Вам, Денис Гаврилович, надо раздобыть акинак.

— Меч скифов? — оживился Карнович. — Да вы знатоки оружия.

— Не очень большие, — признался Савва. — Но акинак был и у греков на вооружении, его носила легкая пехота.

— А помните ли, господа кадеты, боевой клич греков?

— Помним, — сказал Савва, — алала!

— Быть вам добрыми инженерами, но прежде всего воинами!

Если воин — подросток, сколько бы ни было на нем оружия, он подвластен законам детства. За стены Горного корпуса проникла… скарлатина. Валериан заболел, попал в госпиталь и умер.

В Петербург примчался Иван Федорович, забрал Савву, увез в Москву.

— Бог с ними, с погонами военного инженера! — говорил он Кокореву. — Дома учиться надежнее.

И Савва снова встретился со своими гимназическими товарищами. Его приняли в четвертый класс. Шел 1853 год.

Василий Александрович уговорил Ивана Федоровича купить дом на Садовой, у Воронцова Поля, неподалеку от церкви Ильи Пророка. Дом не поражал ни пышностью, ни размерами, его достоинство заключалось в уюте. Мальчикам отдали флигель. Каждый занял свою комнату. Переехал и Шпехт со своей огромной библиотекой, со своим птичником. Но скоро был уволен Иваном Федоровичем.

В доме появились репетиторы, а у Ольги выписанная из Петербурга гувернантка мадам Корвон, родом из Швейцарии.

6

Устои жизни кажутся неодолимыми каменными истуканами. На самом же деле жизнь текуча, как реки. Даже Волга когда-нибудь да утечет без остатка.

Порядок жизни, ее стиль зависим от характера и наклонностей правящего в стране лица.

Крепостное право создавали в России веками, но при Иоанне Грозном упряжка совсем не та, что при Алексее Михайловиче, ярмо Петра Великого несравнимо с ярмом Александра I. При Петре апогей государственной воли, при Екатерине расцвет личного самоуправства, при Николае — крах.

Однако ж государственная мощь России достигла вершины при крепостничестве. Россия владела двумя океанами, Ледовитым и Тихим, получила выходы в Атлантический океан, разлеглась на трех материках. Сила крепостнической империи, выраженная в слове и в действии монарха, превосходила многоволие обуржуазненных западных держав. Прочность строя испытал Наполеон, его удар силами всей Европы Россия перенесла, заплатив за победу пепелищем Москвы.

Но наступали новые времена. Не владыка правил миром, не меч, а деньги и расторопный ум.

Люди живут, не замечая, что облик их жилища, их города, их одежды — уже призрак, вот только потянет сквозняком, и сомлевшая куколка рассыплется, и вылетит из нее, сверкая красками, бабочка новой жизни.

Как гром среди ясного неба грянул Синопский бой. Вице-адмирал Нахимов истребил на Синопском рейде турецкую эскадру Осман-паши. Гибели избежал только один пароход, прорвался и ушел в Константинополь.

Ответный удар последовал через пять месяцев.

8 апреля 1853 года двадцать восемь французских и английских кораблей подошли к Одессе и обрушили огневой удар на шестую батарею городской обороны. Батарея имела только четыре орудия, но ее командир, прапорщик Щеголев, принял бой и повредил один из фрегатов. Высадка англичан была пресечена картечными залпами. Ни в чем не преуспев, нападавшие сожгли девять торговых судов, повредили несколько зданий в городе и отбыли. Одесский гарнизон потерял ранеными и убитыми пятьдесят солдат, а сколько потеряли покорители океанов и материков, осталось неизвестным, но четыре их фрегата были повреждены и отведены в Варну на ремонт; английский пароход «Тигр» сел в шести верстах от Одессы на мель, спустил флаг, и двести двадцать пять солдат и матросов были взяты в плен, пароход уничтожен.

7

Война не прибавила Савве охоты к учебе. Математику вытягивал на четверку, а вот по истории имел «два» да «три». Зато отлично знал, что совершалось на театре военных действий.

Армада из тридцати четырех линейных кораблей, пятидесяти пяти фрегатов и пароходов, трехсот транспортных судов двинулась в конце августа 1854 года к берегам Крыма. Корабли везли шестьдесят две тысячи французских и английских солдат, сто тридцать четыре полевых орудия, семьдесят четыре осадных пушки.

1 сентября небольшой отряд занял Евпаторию, а 2 сентября десант выгрузился в окрестностях Кичикбельского озера. Нависла угроза над Севастополем, он мог стать легкой добычей союзников.

Русские войска сосредоточились на Альминской позиции. Сюда удалось стянуть тридцать три с половиной тысячи солдат и девяносто шесть орудий.

В Альминском сражении 8 сентября французы и англичане потеряли три тысячи триста человек, русские — пять тысяч семьсот.

11 сентября французский генерал Сент-Арно, обойдя Севастополь, атаковал южную часть города. Французы действовали осторожно. Они не знали, что со стороны степи Севастополь недавно был вообще не защищен. Положение исправлял присланный из Дунайской армии инженер-подполковник Тотлебен. Князь Меншиков, опасаясь быть запертым в городе, отошел к Бахчисараю, Севастополь защищали только восемь — десять тысяч матросов из флотских экипажей под командой адмиралов Нахимова и Корнилова.

Боязнь контрудара и недомогание генерала Сент-Арно помешали союзникам одержать победу сходу. Болезнь Сент-Арно оказалась тяжелой, он отбыл в Константинополь и по дороге умер. Командование принял генерал Канробер.

24 сентября французы заняли Федюхины высоты, западную часть Херсонесского полуострова и устроили базу в Камышовой бухте. Двадцатитысячный корпус англичан захватил Балаклаву.

Началась знаменитая Севастопольская оборона.

У детей сердца героев. Их жажду справедливости удесятеряет любовь к слабейшему, но не сдающемуся.

Впервые со времен нашествия Наполеона русская военная мощь оказалась в роли испытуемой. И ее никак нельзя было уподобить Давиду. Скорее это был Голиаф.

В том горьком для русского народа 1854 году юный Ницше в крошечном военном городке Наумбурге пламенел любовью к славянам и ненавистью к узурпаторам-французам. Он следил за боями под Севастополем, изучал систему его бастионов, чертил схемы сражений. И плакал, когда Севастополь, выдержав одиннадцать месяцев осады, все-таки пал.

Что же говорить о Савве Мамонтове, о его братьях и товарищах по гимназии.

Каждый уважающий себя русский мальчик из благородного сословия знал: генерал Форе заложил первую параллель длиною в четыреста сажен к западу от Саранданакиной балки к пятому бастиону, англичане прокопали семисотсаженную траншею от подножия Сапун-горы к третьему бастиону, Сапун-гора занята корпусом генерала Боске, справа от позиций Боске — батальоны турецкой армии. У союзников больше орудий, их ружья скорострельные, дальнобойные, но русские стоят.

5 октября Севастополь подвергся бомбардированию. Само слово как три бомбы: бом! — бар! — дир! — и звенящее эхо в ушах — ование.

На Малаховом кургане пал адмирал Корнилов.

Героическая для народа война оказалась позорной для государства, для царя Николая.

Ружья у солдат кремневые, допотопные, воинского навыка нет — шагистику принимали за военную выучку. Железных дорог для быстрого подвоза продовольствия и солдат нет, оснащенных судов тоже. Докторов нет. Лекарств и бинтов не хватает. Снабжение армии в руках жуликов. Крах царствования, крах крепостничества.

Контр-адмиралу Истомину ядром оторвало голову, тяжелое ранение получил Тотлебен, раненный пулей адмирал Нахимов прожил два дня.

Адмиралы гибли свои, русские, а патриотизма прибывало. Сгоревшая пола Корниловской шинели наполнила сердце подростков жаждой сойтись с врагом, превосходящим числом и оружием, в рукопашной.

Русские за Родину стоят насмерть.

Царь сменил командующего. Вместо князя Меншикова назначен генерал-адъютант князь Горчаков. Французский император Наполеон III тоже недоволен своими генералами. Отстранен от командования Канробер, назначен Пелисье.

И вдруг — как гром средь зимы. 18 февраля 1855 года умер император России самодержец Николай I. Царь-богатырь. На пятьдесят восьмом году жизни. Тотчас пошли слухи — отравлен, сам отравился, не перенес позора, ведь вся Россия, слова поперек государю не произнося, смотрела на него с укором.

«На себя хотел принять все трудное, все тяжкое, — сказал перед смертью Николай сыну Александру. — Желал оставить тебе царство мирное, устроенное… Провидение судило иначе!»

8

Перед обедом Иван Федорович прочитал детям Высочайший манифест о восшествии на престол Александра II.

— «Священный обет иметь постоянною, единою целию трудов и попечений своих — утверждение и возвышение благоденствия России», — повторил Иван Федорович и сощурил глаза. — Витиевато и громко сказано, а как сказано, так и жить будем.

Александру Николаевичу тридцать семь лет, однако, к большим государственным делам до сих пор допущен не был. Теперь сразу вся громада ложится на его плечи. Война первая. А ведь он не военный. Николай, принимая царство, хоть командиром дивизии был…

Новый царь объявил новый рекрутский набор, но крестьянин с винтовкой в руках всего лишь мишень. Солдатская наука тоже времени требует.

Война все ожесточалась. К союзникам примкнуло крошечное королевство Сардиния, в Крым прибыло пятнадцать тысяч итальянских солдат. В Евпатории высадился корпус Омер-паши — двадцать одна тысяча. Новые дивизии получили французы. Уже сто семьдесят тысяч отборных солдат штурмовали земляные бастионы Севастополя. Наполеон III прислал инженера генерала Ниеля. Генерал повел дело к решительному штурму, сосредоточил удары всех армий на Малахов курган. Это был ключ к Севастополю.

28 марта 1855 года бастионы и город подверглись десятидневному обстрелу.

В конце мая союзники овладели Селентинским и Волынским редутами, Камчатским люнетом.

У Саввы сердце замирало, когда он произносил эти странные, ставшие обязательными в разговорах слова: бастион, редут, люнет, Малахов курган.

К Малахову кургану французы продвинули траншеи так близко, что противников теперь разделяло только двести саженей.

27 июля государь император повелел князю Горчакову «предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне». Сражение на Черной речке принесло не победу, а новые ненужные жертвы. 5 августа восемьсот орудий союзников обрушили на Малахов курган беспрерывный огонь. Обстрел продолжался еще три недели, и 27 августа после получасового штурма Малахов курган пал. Все остальные бастионы устояли, но ключ от города оказался у французов.

За эту победу Наполеон III дал генералу Пелисье титул герцога Малаховского.

Дорожа жизнью солдат, князь Горчаков ночью перевел войска на Северную сторону города, за бухту.

С 27 сентября 1854 года по 27 августа 1855 года союзники потеряли убитыми семьдесят тысяч человек и столько же умершими от холеры и других болезней. Защитники Севастополя похоронили восемьдесят четыре тысячи сраженных товарищей, но война не кончилась. У союзников в Севастополе было теперь сто пятьдесят тысяч одних только пехотинцев, наша армия насчитывала сто пятнадцать тысяч штыков.

Умы юношества будоражили имена новых, непривычных героев. Говорили о хирурге Пирогове, о сестрах милосердия. Называли мать Серафиму, Якунину, Стахович, Домбровскую, родных сестер Гординских. Все знали Дашу Севастопольскую, матроса Кошку.

9

Наконец-то и русское оружие отпраздновало победу.

16 ноября 1855 года генерал-адъютант Муравьев взял крепость Карс, турецкая анатолийская армия перестала существовать. Можно было садиться за стол переговоров.

На всех театрах войны русские потеряли полмиллиона солдат. Война стоила народам России пятьсот миллионов рублей, союзникам на сто миллионов больше.

19 марта 1856 года царь издал манифест.

«При помощи небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется ея внутреннее благоустройство, правда и милость да царствует в судах ея; да развивается повсюду с новою силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сению законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных».

Иван Федорович, читая статьи мирного договора, вздыхал. Статьи были унизительные. Россия, получив Севастополь, возвращала Карс, часть Бессарабии, не имела права держать на Черном море флот по своему усмотрению, число кораблей должно быть равным с Турцией и другими Черноморскими странами.

— Сами заслужили, — сказал Иван Федорович детям. — А ведь все Бонапарт, тень его проклятая.

— Ты о чем это, батюшка? — не понял Савва.

— С чего все началось? Французский посол в 1851 году предложил отпраздновать во всех церквях день рождения Наполеона, а родился супостат 15 августа, в Успение Богородицы. Французы вспомнили о Наполеоне, потому что власть у них захватил его племянник, Наполеон III. Ну а Николай Павлович на той реляции начертал собственноручную резолюцию: «Публичную церковную службу по Наполеоне допустить не следует, ибо он императором перестал быть еще при жизни, сидел на острове Святой Елены, на море глядел. Потому нет никакого приличия праздновать рождение Наполеона у нас в России, откуда императора выпроводили с подобающей честью — пинком в зад». Не совсем так было написано, без пинков, разумеется, но смысл тот самый. Вот змея-Наполеон и затаил злобу. Для нас, русских, наши друзья всегда яд про запас держат. Та же Австрия. Николай Павлович спас ее от развала, побил венгерских сепаратистов, а как у нас война началась, австрияки штыки нашим войскам в спину уперли. — Иван Федорович поглядел на сыновей, на каждого по очереди, в глаза. — Вы, ребятки, это помните! Нам не воевать — торговать, но торговое дело тоже отчаянное. Друзья могут так поучить, без штанов останешься.

В гимназии дела у Саввы шли хуже, чем у царя на войне. Вот его оценки за февраль месяц. Закон Божий — 3, русский язык — 3, математика — 4, естественная история — 2, география — 2, французский язык — 2, немецкий язык — 5, история — 2, латинский язык — 3. Одно могло утешить: из двадцати трех учеников класса он занимал семнадцатое место, шестеро имели баллы еще более низкие.

На испытаниях за четвертый класс на «5» Савва сдал немецкий язык да Закон Божий, по русскому языку и по географии получил «двойки» и запись в табель: «Обязан возвратиться в гимназию 11 августа для дополнительных экзаменов».

Но то была проза жизни, были и праздники.

В Москву приехали защитники Севастополя. Народ встречал героев на заставе. От имени города солдатам и матросам поклон отдавали, к великой гордости Саввы, его отец и Василий Александрович Кокорев. Трех матросов отец взял в свою коляску и привез домой. За столом сидели семьей — званый ужин назначен на завтра.

Все три матроса были Иванычи. Евлампий Иваныч, Максим Иваныч, Ануфрий Иваныч. Савва, забывая приличия, глаз не мог отвести от Евлампия.

— Думаешь, сынок, коль я с Малахова кургана, так из другого теста? — улыбнулся ему матрос. — Такой же, Господи! А жив остался — то веление Божие. Кланялся, видно, ядрам ниже убиенных моих товарищей.

— По вам же три недели палили!..

— Какое три… Все одиннадцать месяцев. Палят — в земле лежим, идут — встаем, штык в руки и грудь в грудь.

— И вы тоже, — Савва смутился, — французов…

— Война, сынок. Коли не ты его, так он тебя… Французы мужики достойные, от нашего «ура» наземь не валились. Не похвалясь скажу — в штыки мы крепче ихнего брата.

У Саввы от встречи с моряками сердце надрывалось от неведомой ранее, от невыразимой словами любви.

У того же Евлампия лицо было ласковое, и рука ласковая, большая, жесткая, но злой воли в ней не было, не было в ней охоты убивать, а убила многих. Царь Николай месяц службы в Севастополе засчитывал за год, ибо это не война была, но воистину бойня.

Савва никак не мог взять в ум главного: Евлампий на французов, которые день и ночь стреляли по нему, шли на него приступом, чтоб убить, в землю втоптать, — обиды не имел. Раненого офицерика ихнего спас, принес в госпиталь.

— Порядку-то у них больше, и смелости им тоже не занимать, — уважительно говорил Евлампий о французах.

— Ну а турки? Турки бегали от нас? — с надеждою спросил Савва.

— Случалось! — ответил Ануфрий Иванович.

— А я вот от него бегал! — засмеялся Максим Иванович. — Еще как улепетывал!

— От турок?

— От него, от турка! Турок, когда в сердцах, каменную стену лбом расшибет.

— Так мы, русские, не лучше их, что ли? — вырвалось у Саввы сокровенное.

— Отчего же лучше! — удивился в свою очередь Евлампий. — Мы жить хотим, и они жить хотят. Человек — по нужде трус, по нужде герой. Все мы из кожи, из кости, из мяса.

— Вы не такие! — заупрямился Савва. — Вы — герои.

— Наше геройство — живы остались. Были получше нас, да в земле теперь лежат. Ты потрогай меня, сынок. Я, ей-богу, такой же!

Савва дотронулся до Георгиевского креста, а прощаясь с Евлампием, поцеловал его в руку и убежал.

10

В конце лета 1856 года древняя Москва отпраздновала коронование императора Александра Николаевича. Воспитателями царя были генерал Карл Карлович Мердер и поэт Василий Андреевич Жуковский. Россию ожидало просвещенное царствование.

Путешествуя с одиннадцатилетним цесаревичем в Варшаву, Мердер записал в дневнике: «Мы сели в коляску и помчались по дороге, усеянной полуразвалившимися хижинами, из окон коих выглядывали бледные, бедностью и рабством искаженные лица. Проезжая деревни, коих строения и сады были крайне запущены и разорены, великий князь удивлялся бедности и невежеству крестьян».

Теперь самодержец мог силою власти своей облегчить участь народа. В Москве заговорили об отмене крепостного права. Манифеста, однако, не последовало. Зато государь вернул из ссылки декабристов. Он был их добрым гением. Во время путешествия по Сибири в 1837 году Николай, думая о будущем сына, прислал ему письмо с повелением смягчить положение каторжных и некоторым из них уменьшил сроки заключения. И наконец мечта узников о свободе сбылась, но это была не та свобода, какую пророчил Пушкин. Без радости и без меча. Со дня стояния на Сенатской площади минуло более тридцати лет.

Для Мамонтовых манифест государя Александра II о помиловании декабристов был семейным праздником. Началось счастливое ожидание их приезда из глубины сибирских руд. Декабристов в 1855 году оставалось в живых тридцать четыре человека.

«Трое из них останавливались у отца», — читаем в автобиографических записках Саввы Ивановича.

Но кто? Во время написания «Моего детства» опасаться какого-то подвоха со стороны властей за связь с декабристами не приходилось: манифест царя об амнистии в Сибирь отвозил сын князя Сергея Волконского, в Москве купечество задавало обеды, на которых звучали тосты о свободе, о молодых ветрах над Россией, о зорях.

Разгадку домашней тайны семейства Мамонтовых нужно искать в Ялуторовске.

Перед нами выписка из метрической книги на 1841 год Град-Ялуторовской Вознесенской церкви: «Сего 1841 г., месяца Октября под № 2-ым записан Савва рожденным второго и крещенным девятого числа означенного месяца. Родители: в городе купец Иван Федоров Мамонтов, законная его жена Мария Тихоновна, оба православного вероисповедания — ныне записанные по городу Шадринску. Восприемники города Мосальска купецкий сын Егор Тихонов Лахтин и купецкая жена Серафима Аристарховна Гуляева. Крещение совершали: священник приходской иерей Иоанн Стефанов Арзамазов и пономарь Федор Михайловский».

Этот документ подправляет дату рождения, которую указал Савва Иванович в «Моем детстве» и которая повторяется биографами: «Я родился 3 октября 1841 года в Сибири, в г. Ялуторовске. Отец работал по откупной части, но кроме того был близок и как будто родственно связан с некоторыми из декабристов. К сожалению, связь эта была покрыта строжайшей тайной».

Родственно связан… Что же это за узы такие? Жена Ивана Федоровича Мария Тихоновна Лахтина из Мосальска, этот городок в Смоленской губернии. Сам Иван Федорович детство и молодость прожил тоже в Мосальске у дяди Аристарха Ивановича. А вот где трудился по откупному делу его отец, умерший в Звенигороде, где жил и какого рода-племени дед Иван? Почему Ивана Федоровича из Мосальска потянуло в Ялуторовск, где жили на поселении декабристы И. Д. Якушкин, Н. В. Басаргин, А. В. Янтальцев, М. И. Муравьев-Апостол, князь Е. П. Оболенский, И. И. Пущин, В. К. Тизенгаузен. Среди этих людей кто-то и был родственно близок Ивану Федоровичу. М. Копшицер, автор книги «Мамонтов», установил: «Кроме Тизенгаузена и Пущина в Москве побывали все жившие прежде в Ялуторовске. Пущин переписывался со всеми, и по письмам к нему можно понять, что в доме Мамонтовых были Янтальцев, Муравьев-Апостол…»

Тайна, возможно, и откроется, когда криминалисты сличат портреты живших в Ялуторовске декабристов с фотографиями Ивана Федоровича. Лицо у него выразительное, аристократическое.

Ну, да не все-то нам знать, коли того не желали носители тайны.

О другом хорошо задуматься. Звезды падают за горизонт, и оттуда, из-за горизонта, из-за синих лесов являются гении России, никем не жданные и не ради того, чтобы их обласкали современники. Одна только память в России — драгоценна и нетленна. Только память.